1. Золото Освенцима

Документальная книга начинается в лучших традициях детективного жанра из середины биографии Моргена — со сцены получения судьей посылки, конфискованной почтой, а затем переданной ему нацистской таможней с запиской: «Для дальнейших действий». Внимание почтовых служащих обычная, на первый взгляд, коробка привлекла своей тяжестью, а таможня изъяла ее, так как в ней обнаружилось несколько килограммов золота, оборот которого в проигрывавшей войну Германии (это ноябрь 1943 года) был запрещен.

На посылке были указаны отправитель и получатель: фельдшер концлагеря Освенцим на территории оккупированной Польши и его жена в Германии. Судью удивила беспечность фельдшера, но позже он понял, что такого рода посылки из лагеря, пусть и не все с золотыми слитками, были обычным делом. Морген мог вынести приговор в два счета, но задумался, взвешивая на руке (эту деталь я додумал, но так оно, конечно, и было) поочередно три слитка. Он занялся подсчетами:

Специальный суд СС со штабом в Мюнхене и подразделениями на оккупированных территориях (более 30 управлений) был создан по распоряжению Гитлера в 1939 году вслед за специальными судами для военнослужащих и другими на том основании, что обычный судья не может понять ход мысли членов СС с их особым кодексом чести. По вертикали решения судей СС могли отменить Эрнст Кальтенбруннер и Генрих Гиммлер, а верховным судьей (для всех систем юстиции) был Адольф Гитлер.

Морген занимал должность судьи, предполагавшую также широкие полномочия следователя, с января 1941 года по май 1942-го, а затем, после пребывания на фронте, с мая 1943-го до окончания войны. В сентябре 1945-го, прихватив с собой приговоры и отчеты, он сдался оккупационным властям США. Его показания и документы убедили американцев, и спустя несколько месяцев Морген вышел на свободу.

В первый период судейства (1941–1942), потрясенный разгулом пьянства, разврата и коррупции среди немцев на территории Польши, он вынес десятки расстрельных приговоров и сумел добраться до сына боевого генерала (героя Первой мировой войны) Георга фон Зауберцвайга — и тот был казнен за хищение провианта и продажу его на черном рынке. От Зауберцвайга ниточка протянулось к Герману Фегеляйну — командиру кавалерийского полка СС, начальнику школы верховой езды, любимчику Гиммлера (тот присвоил в Кракове меховой магазин и одарил шубами жен много кого). Но здесь судья встретил слишком сильное противодействие, и расследование по Фегеляйну было прекращено лично Гиммлером.

После этого Морген и попросился в отставку, был отправлен на фронт, но в 1943-м снова призван в судьи, а Фегеляйн, женатый на сестре любовницы Гитлера Евы Браун, продолжил разгульный образ жизни, в апреле 1945 года, не желая принимать участие в коллективном самоубийстве, сбежал из бункера фюрера, но был схвачен дома и расстрелян на месте.

2. Душевые Освенцима

Итак, поразмыслив над посылкой в ноябре 1943 года, Морген «с трудом найдя Освенцим на карте», решил осмотреть его лично, сел в поезд и утром сошел на станции Биркенау. У него были не только высокие полномочия, но за ним уже тянулся шлейф славы яростного борца с коррупцией. Это был не первый концлагерь, в котором он побывал, и его распоряжения их руководство выполняло беспрекословно. Комендант выделил Моргену сопровождающего офицера, чтобы показать ему лагерь уничтожения Биркенау, отстоявший от Освенцима на несколько километров.

Когда эшелон заключенных прибывал на станцию объяснил провожатый, (его плотно окружала охрана с овчарками), первым делом выкликали раввинов и просто известных персон — те содержались в Освенциме в отдельном бараке, не привлекались к лагерным работам и их сносно кормили. Расчет был на то, что они напишут много писем другим евреям, рассказывая, что немцы, в общем, нормальные люди, и ничего страшного нет.

Если эшелон был многолюдным или их прибывало несколько подряд, проделывали такую штуку (объяснил офицер со смехом): заключенным говорили, что от станции до лагеря придется идти пешком несколько километров, поэтому слабым лучше сесть на грузовики. Начинался штурм кузовов, а затем те, кто не влез, отправлялись в Освенцим, а грузовики везли тех, кто влез, прямо на тот свет — в Биркенау.

Там привезенных окружали ранее отобранные евреи с палками, но инструкция была такая, чтобы не бить новоприбывших, а только пугать. Те пугались не слишком, видя своих с нашитыми на арестантских робах желтыми звездами. Отсюда они должны были следовать — мужчины и женщины порознь — через ряд помещений по стрелкам с надписями на разных языках: «В душевые». В раздевалках по дороге надо было оставить одежду, для чего были предусмотрены крючки с жетонами: каждый брал свой жетон, чтобы получить назад одежду и обувь после «душевой». Никто не должен был ничего заподозрить, чтобы не началась паника, которая могла затормозить тщательно организованный и продуманный еще со времен программы «Т-4» (эвтаназия умственно неполноценных и больных) процесс.

Морген повторил весь этот путь с веселым провожатым. В коридорах лежало разное добро, которое обслуга не успела разобрать: раскрытые чемоданы, одежда и даже оборудование для зубоврачебных кабинетов, аптек и сапожных мастерских.

«Душевая», как и печи крематория выше этажом, куда тела доставлял специальный подъемник, как и сам подъемник, — вообще все здесь было надраено до блеска. Во время экскурсии им не встретилось ни одного немца, только вежливо кланявшиеся заключенные. Морген поинтересовался, где же эсэсовцы, и прикрепленный повел его в караульную, где судья был «поражен больше всего»: персонал валялся на составленных рядом диванах, видимо, с бодуна, а девушки в кокетливых гражданских сарафанах заботливо кормили их тут же испекаемыми картофельными оладьями, причем обращались они друг к другу на «ты».

«У людей тяжелая ночь позади, они отработали несколько эшелонов», — пожал плечами проводник, быть может, гордый тем, как за короткое время (было еще утро) обслуга успела все отдраить. Никто не вскочил, как положено для приветствия офицеров, и вообще не обратил на них никакого внимания. Впрочем, они еще не знали, кто пожаловал к ним в гости.

Вечером они это узнали, когда судья Морген приказал всему эсэсовскому персоналу выстроиться возле своих шкафчиков (уменьшительный суффикс — из текста показаний судьи) и произвел обыск, несильно их, впрочем, напугавший. Из «шкафчиков» были извлечены: драгоценности, часы, цепочки, жемчуг, наличные во «всех валютах мира» и сушеные бычьи яйца (как кто-то, чуть смутившись, объяснил: для повышения потенции).

Докладная об этом расследовании ушла в главное судебное управление СС в Мюнхене, но там, похоже, она ни для кого не стала сюрпризом. Месяцем раньше, в сентябре 1943-го, Гиммлер выступал перед эсэсовскими офицерами в Позене, где заявил, что, согласно его приказу, все эти ценности полностью передавались рейху. А те, кто попался на присвоении, будут казнены без пощады.

3. Закон в нацистской Германии

Подробный рассказ Моргена об инспекции в Освенциме воспроизведен по его показаниям на процессе во Франкфурте-на-Майне в 1964 году. Его организовал (юридически это было достаточно сложно) прокурор Фриц Бауэр, о котором я подробно рассказывал в двух номерах «Новой» в июле 2012 года. В 1964 году этот процесс, кроме журналистов, мало кто в Германии поддерживал. Подсудимые — в основном теперь средний и младший персонал Освенцима — приходили на заседания без конвоя, вальяжно сидели в партере и шутили. Некоторые были оправданы, а другие получили не самые тяжелые наказания. В июле 1968 года Бауэр был обнаружен мертвым у себя в квартире, причиной смерти стал сердечный приступ.

После нюрнбергских процессов, в том числе над шестнадцатью нацистскими юристами и судьями, который в 1947 году провели американцы, волна денацификации откатилась более чем на 20 лет, пока вторая волна в семидесятых и восьмидесятых не сделала Германию другой страной, и в этот период в ФРГ работали 1200 бывших нацистских судей, прекрасно справлявшихся со своими обязанностями в условиях демократии.

В конце концов, юрист — «слуга закона», а «закон суров, но это закон» (во всех странах это на первом курсе юрфака проходят). С 1933 по 1945 год законы в Германии издавал рейхсканцлер (формально — «правительство») — их они и применяли. Рейхсканцлер принял яд, 8 мая 1945 года был подписан Акт о капитуляции, законодательная власть вернулась к Рейхстагу (не без помощи англичан и американцев).

Ханна Арендт сравнила это с чисто условными правилами этикета: можно подавать сначала салат, а потом суп, а можно наоборот — главное, чтобы были понятны правила.

Мотив формальной законности был главным аргументом защиты на всех нюрнбергских процессах. Трибуналам пришлось выйти за пределы формального права, выработав до тех пор не существовавшее понятие преступлений против человечества (человечности), запрет которых извечен, поэтому никто не может оправдаться невозможностью придания этим универсальным законам обратной силы.

Но вовсе не законы, пусть даже изданные Гитлером, служили базой для правоприменения в нацистской Германии: точно так же, как большевики требовали от своих судей руководствоваться «революционным правосознанием», так и нацистские судьи (и полиция, разумеется) постепенно подменили право идеологией. 26 апреля 1942 года Гитлер объявил рейхстагу, что Германия должна жить независимо от противоречий формального правосудия.

Рейхстаг единодушно поддержал Гитлера: «Фюрер должен получить все права, которые способствуют достижению победы. Не будучи связан существующими нормами закона и в качестве фюрера нации… верховного судьи и руководителя партии фюрер должен иметь возможность… заставлять в случае надобности выполнять свой долг каждого немца, будь то простой солдат или офицер, высший чиновник или судья»…

Франц Шлегельбергер (государственный секретарь, исполняющий обязанности министра юстиции) издал следующий декрет: «Поляк или еврей будет приговорен к смерти… если он будет проявлять антигерманские настроения… в особенности, высказываться в антигерманском духе… либо если он своим поведением будет снижать престиж или благосостояние германского рейха и германского народа… В тех случаях, когда закон не предусматривает смертной казни, она может и будет выноситься, если совершенное преступление представляется особенно тяжким по иным причинам…»

4. Ведьма Бухенвальда

Избирательное правоприменение к «врагам рейха» дополнялось избирательным неприменением общих норм к «друзьям». Обещания Гиммлера про «казни (воров) без пощады» в полной мере выполнить не удалось. После Освенцима судья Морген отправился в Бухенвальд, где столкнулся не только с коррупцией, но и с убийствами, которые, в отличие от массового удушения в «душевых», не были регламентированы нацистскими законами и инструкциями и должны были рассматриваться как общеуголовные преступления.

Внимание Моргена привлек бывший комендант Бухенвальда Карл Отто Кох, которого Гиммлер спас от преследования за финансовые преступления на этом посту еще в конце 30-х годов (Бухенвальд функционировал тогда не как фабрика смерти, но общий концлагерь для коммунистов и евреев, которых в те годы только интернировали и иногда отпускали, обобрав). Кое-что Моргену удалось нарыть на новом месте службы Коха в Майданеке, после чего он произвел обыск у него дома близ Бухенвальда в Веймаре и арестовал коменданта.

Но этого, как понимал Морген, было недостаточно, и он дополнил сведенья о коррупции описанием общей обстановки в лагере и информацией об убийствах.

В Бухенвальде Морген работал несколько месяцев и умудрился поставить себя так, что бывалые заключенные, оставшиеся в живых, стали рассказывать ему об убийствах, в том числе с помощью инъекций: с целью завладения ценностями, для сокрытия других преступлений и даже адюльтера Ильзы Кох — жены коменданта, «ведьмы Бухенвальда», о которой заключенные рассказывали (прямых доказательств этому нет), что она делала абажуры из кожи убитых. Насильственный характер множества «не регламентированных» смертей скрывался сотрудниками персонала и лагерным врачом. Впрочем, он и его помощники тоже были убиты: они лечили Коха от сифилиса и слишком много о нем знали.

В своих отчетах в Мюнхенское главное судебное управление СС, которые могли попасть и попадали на стол к Гиммлеру,

Против такой патриотической аргументации Гиммлеру было сложно возразить.

Смертный приговор Карлу Коху был приведен в исполнение 5 апреля 1945 года, Ильза Кох была оправдана эсэсовским судом за недостатком улик, но позже, уже в ФРГ, приговорена к пожизненному заключению. Она покончила с собой в баварской тюрьме в 1967 году.

Морген, выходя далеко за пределы своих полномочий, пытался предъявить обвинение и Адольфу Эйхману, занимавшемуся логистикой расового уничтожения, но уж из этого у него ничего не вышло — ведь в строго уголовном смысле тот никаких преступлений не совершал. По тайной наводке прокурора Бауэра (об этом позже сообщил глава израильских спецслужб) Эйхман в 1960 году был похищен в Аргентине спецназом «Моссада», прилетевшим туда под видом олимпийской команды. После процесса над Эйхманом, который Арендт освещала в качестве корреспондента журнала New Yorker, он был повешен в Израиле.

5. Метафизическая вина

Конрад Морген на франкфуртском процессе по Освенциму стал идеальным свидетелем. Не палач и не жертва (основная масса свидетелей была из бывших узников, специально приглашенных из Польши), он рассказывал все «нейтрально», очень подробно, и говорил как по писаному: ранее он уже сообщал об этом не один раз.

Но неужто только свидетель? В ответе на этот вопрос мы с авторами книги о нацистском судье несколько расходимся.

Пауэр-Штудер и Веллеман восстанавливают биографию Моргена на основе ограниченных источников: он не был знаменитостью, о нем мало публичных сведений. Будущий судья вырос в небогатой семье, в НСДАП и в СС вступил в 1933 году студентом по совету родителей, так как лишь это могло обеспечить его дальнейшую карьеру юриста. На референдуме по вопросу объединения постов президента и канцлера Германии в августе 1934 года он голосовал против, что могло стоить ему членства в партии, но за него поручилась СС. В середине тридцатых он издал книгу «Военная пропаганда и предотвращение войны», где восхвалял «мирную политику» Гитлера, в которую искренне верил. В лагере Ютенборг, где проходили 6-недельную подготовку молодые юристы рейха, он не отметился патриотическим рвением и успехами в спорте, в идеологическом плане заметной активности не проявлял.

Авторы книги толкуют биографию судьи Моргена как своего рода зачаточное пробуждение в нем совести, считая поворотным моментом размышления над посылкой с золотом и посещение Освенцима-Биркенау. Но тогда, по его же собственному признанию, его «больше всего поразили» не «душевые» и печи крематория, а сцена в караульном помещении.

С этого момента, считают авторы, Морген начал сдвигаться объективно в сторону общеуголовных преступлений, а субъективно — в сторону совести. «Он порицал систему концентрационных лагерей не в принципе, но из-за ее разлагающего воздействия на людей, приводившего к совершению преступлений». «Работая без передышки, он обычно погружался в свою профессиональную роль слишком глубоко, чтобы видеть что-либо не через призму своей профессии». «Морген ни в коем случае не был святым, но точно так же не был он и злодеем. Он был феноменом моральной сложности, достойным изучения». «Наблюдение за тем, как ослабевает нравственная позиция человека, вовлеченного в такие катастрофические события, как холокост, требует внимания к частностям и избежания грандиозных обобщений» (здесь косвенный намек на «банальность зла» Арендт).

Практически со всем я согласен, но есть нюанс: судья и сам так думал. Он считал, что даже спас какое-то количество заключенных, избавляя их от наиболее одиозных извергов-надзирателей. Да так оно, вероятно, и было. Но не было ли тут рационализации мотива? На первое место я поставил бы тот факт, что судья был трудоголиком. Люди такого склада (знаю по себе) умеют утешать себя некоторой пользой от своей рутинной работы, что попускает им уклоняться от несения более важного, но тяжкого креста.

Тут ведь, коли речь о нравственности, необходимо дойти до предела. А судья Морген сумел вывернуться и не осудить себя: на франкфуртском процессе он уже спокоен и даже артистичен.

Стоит сравнить Моргена (хотя калибр, конечно, не тот) с Альбертом Шпеером — личным архитектором Гитлера, соблазнившимся грандиозными перспективами, которые открывало ему сотрудничество с нацистами, а с февраля 1942 года — рейхсминистром вооружения и боеприпасов. Шпеер был единственным из подсудимых на главном Нюрнбергском процессе, кто безоговорочно признавал свою вину — во всем, кроме холокоста, о котором он, по его утверждению перед трибуналом, «не знал».

Из восьми судей трое (советских) высказались за смертную казнь, один за пожизненное заключение и четверо за длительный срок лишения свободы. В результате Шпеер был приговорен к 20 годам тюрьмы, которые и отсидел от звонка до звонка. Выйдя на свободу, он в 1969 году опубликовал «Воспоминания», частично написанные еще в тюрьме на случайных клочках бумаги и ставшие мировым бестселлером.

Это вопрос об алиби, которого на этом уровне рассуждений о морали ни у кого не может быть («У нас нет алиби в бытии» — так это сформулировал Михаил Бахтин). Шпеер отказался от алиби (правда, хорошо заработав на книге), а судья Морген его искал и для себя нашел. Как и большая часть немцев после падения нацистского режима: американцы и англичане насильно таскали их на экскурсии в Бухенвальд, но те все равно «не верили».

Большинство немецких философов, переживших период нацизма и взявшихся после войны осмысливать его моральную тематику, эмигрировали из Германии еще в конце тридцатых, включая Арендт, которая, правда, успела поучаствовать во французском сопротивлении, была арестована, но чудом спаслась из концлагеря. Она продолжала писать по-немецки, но так никогда и не вернулась из США, в отличие от философов Франкфуртской школы (Адорно, Фромм, Хоркхаймер, Маркузе и другие).

Не уехал, хотя, конечно, имел такую возможность и жену-еврейку, их общий учитель (наряду с Хайдеггером) Карл Ясперс, доктор философии и психиатрии. Скорее всего, кроме известности его спасло и заступничество Хайдеггера, с которым они кардинально разошлись в оценках нацистского режима. Позицию Хайдеггера, наряду с сентиментальным романтизмом, заметным в публичных выступлениях того времени (Адорно поднял его на смех в памфлете «Жаргон подлинности»), предопределило допущение коллективного дазайна (это что-то вроде сознания) у нации, народа, «фольк».

Ясперс все эти восемь страшных лет думал и писал в стол, чтобы после падения режима его голос прозвучал громче других: уж он-то заработал такое право. В целом все они высказались одинаково: никакой коллективной вины не может быть, как и коллективного морального субъекта, но общей может и должна стать политическая ответственность.

Ясперс добавил к этому «метафизическую вину», которую и сам, конечно, испытывал. Это глубокое нравственное чувство, которое никто никому не вправе навязать. Метафизическую вину нельзя вменить извне — только каждый сам себе и строго индивидуально. То есть с того, кто ее не испытывает, — какой спрос? А спрос, понятное дело, предъявит история.