Будущее антропоцентрично и размыкает вечный природный круг жизни и смерти, в котором человеку отведена далеко не самая заметная роль. Все это начинается еще в античности, где олимпийские боги, покровители людей, свергают стихийных первородных титанов, а демократии и республики приходят на смену тираниям и царствам, и свободная философия конкурирует с мифом.

Дальше, в европейском Средневековье, вся культура в принципе подчинена будущему времени, времени грядущего воскресения и суда. В XII веке итальянский священник Иоахим Флорский создает учение о трех последовательно сменяющих друг друга периодах истории: время Отца, когда правят закон и страх, время Сына, когда правят воспитание и обучение, и время Духа, когда во главе всего любовь и свобода.

Да, прошлое ни в коем случае тоже не отвергается. Оно уважаемо и хранимо. Его с воодушевлением изучают. Но не выдвигают вперед. Внимание и энергия направлены в будущее: время Духа интереснее и привлекательнее, чем время Отца.

В эпоху Просвещения и дальше европейская воля к будущему оформляется в устойчивый дискурс эволюции и прогресса. На горизонте начертана утопия: образ человека-космополита, познающего и свободного, живущего в обществе справедливых людей. Основные разногласия лишь вокруг того, как эту утопию воплотить.

***

Нет сомнений в том, что российский мир весьма долгое время был частью европейского дискурса эволюции. Если и не с Петровских реформ, которые носили, по сути, технократический характер, то с конца XVIII века — определенно. Началось с масонов, Новикова, Державина и Радищева, перешло в гениальную литературу XIX века, в общественную мысль и реформы. А в начале ХХ века в советском проекте были провозглашены вообще самые смелые, хотя и утопичные мысли Европы о прогрессе истории. Конечно, провозгласить и воплотить — совсем не одно и то же, но все-таки.

Под завершение ХХ века и в российском мире, и в европейском, к которому по культурным кодам относятся, конечно же, и USA, преобладало почти аксиоматическое представление о том, что все так и продолжится дальше. Прогресс, развитие, мир без границ. Представление было настолько само собой разумеющимся, что предпринимать какие-то особенные усилия для приближения высшей эволюционной точки развития человечества казалось уже излишним — в прошлое дороги нет, оно никому не интересно. И в российском мире, и в европейском. Наверное, последним заметным шагом к желанной утопии будущего, если брать российскую историю, можно считать горбачевскую перестройку.

Высшую эволюционную точку назвали концом истории, и этот конец был где-то совсем рядом. Гегелевский объективный «Мировой Дух» сам завершит эту работу.

***

Надо ли удивляться, что с наступлением второго десятилетия XXI века столь многие из образованных людей — особенно те, кто читал знаменитый бестселлер Френсиса Фукуямы, — оказались без почвы под ногами и пережили очевидное крушение своей картины мира? Эволюционисты встретились с тем фактом, что эволюция обратима.

Это действительно трудно было предположить. Веками устремляться к универсальным проектам, мыслить планетарно, полагаться на разум и почти уже видеть победный финал. Видеть, как цивилизация размыкает границы между странами и культурами, как мир становится глобальным, как зародившийся интернет в считаные десятилетия совершает коммуникационную революцию, — и вдруг столкнуться с неожиданной остановкой и разворотом назад.

Поначалу кризис эволюционизма проявился в том, что глобальные проекты будущего на глазах измельчали, уровень общей просвещенности заметно упал, идеи философов и гуманистов о «признании Другого» трансформировались в массовую одержимость разнообразными «оскорбленными чувствами».

А затем на фоне общего цивилизационного торможения властвующие и все более мельчающие элиты, а за ними и миллионы обывателей становятся адептами культа «народа, войны, победы, своих хаты с рубахой и стабильности». Распространяются истории о «великом прошлом», получают второе дыхание религиозная церемония и ритуал, а на месте идеи «мира без границ» устанавливается идея о несовместимости ценностей, интересов и культур, о естественном и неснимаемом антагонизме между «цивилизацией моря» и «цивилизацией суши», между «Глобальным Западом» и «Глобальным Югом». Дальше все это дополнилось, уж точно в России, репрессивными практиками и запретами: сомнения в «великом прошлом», выступления против участия в вооруженных конфликтах или же критика ритуалов и основных «скреп», — теперь это влекло за собой наказания. Жестокие наказания.

Некоторые в России поначалу называли происходящее консервативной революцией. Но уже вскоре стало понятно, что о консерватизме речь не идет. Консерватизм сохраняет и упорядочивает, а здесь — деконструкция, иррациональность и «право сильных». Скорее надо говорить о «потестарной революции», о восстании силовых ресурсов (potestas (лат.) — сила). Своего рода ремейк общественных состояний позднего каменного или медного века, когда пассионарные вожди и магические заклинания подчиняли волю впечатлительных и невежественных племен, а в языке еще не сложилось универсальных абстрактных понятий.

В тех или иных пропорциях все упомянутое существует и набирает обороты и во всех частях европейского (шире — западного) мира. Однако особенная роль, несомненно, принадлежит миру российскому. Собственно, в нем «потестарная революция» впервые стала мейнстримом, развернулась и охватила все области жизни. Так же, как в начале ХХ века в российском мире впервые стартовала революция социалистическая.

***

Возвращаясь ко второму вопросу: почему реконструкция архаики произошла сейчас, когда до триумфа прогресса было рукой подать? Вероятно, потому, что прогресс утратил свои философские основания, утратил свою мировоззренческую идею. Развитие человека получило отчуждение от самого себя в переносе главных акцентов на развитие техники и социальных удобств.

Материальная и коммуникационная стороны жизни резко двинулись вперед, и это их выдвижение потребовало от людей таких затрат энергии, интеллектуальных ресурсов и воли, что ни на что другое их больше уже не хватило. Все вокруг человека проходило крайне активный апгрейд: средства передвижения, средства связи, средства добычи ресурсов, средства спасения жизни, средства уничтожения жизни… Но в отношении самого себя человек не видел никакой нужды в апгрейде. По умолчанию полагалось: тот, кто есть часть от части великой цивилизации, кто производит все эти выдающиеся технодевайсы и пользуется ими, тот и сам уже и велик, и цивилизован. По умолчанию полагалось, что этика сама по себе двигается вслед за техникой. Однако в этом и состояла главная системная ошибка эволюционной идеи. На этой ошибке и споткнулось будущее.

В западном мире к началу XXI века сложилось так, что этические идеи и ценности не только не встали вровень с технической и коммуникационной эволюцией, но и в качестве организующих оснований вообще перестали играть какую-то активную роль. Этическое сделалось незаметным.

***

Чем по преимуществу всегда было этическое для западного мира? Прежде всего, оно было антропоцентризмом: человек как собирающая точка бытия. Человек всегда цель, а не средство (И. Кант). Разумеется, не просто человек как видовая и социальная единица, а расположенный к самосовершенствованию субъект. Самосозидающийся субъект. Существо внутренне свободное и способное проектировать из этой свободы идеи и представления. Создатель утопий, создатель будущего.

Да, кроме этой свободной субъектности было в этическом измерении еще немало чего. И сострадание, и справедливость. Но такое встречалось и в других, не западных этических системах. Для буддизма сострадание — это, наверное, ведущая добродетель. Но ведущее в западной этике, ее организующее ядро — свободная субъектность.

Что необходимо для поддержания этической формы? Прежде всего и как минимум — поддерживать соответствующую идентичность. Самосознание. В данном случае — антропоцентрическое самосознание. При любых стечениях обстоятельств следовало помнить, что ни государство, ни геополитика, ни законы рынка, ни мнение окружающей социальной среды, ни технические девайсы — не важнее, не приоритетнее, чем ценность внутреннего человеческого «я». Как в свое время наставлял св. Августин Аврелий: «Не дергайся, не иди за внешним — истина обитает во внутреннем человеке».

И универсализм западной этики в том, что упомянутый «внутренний человек» потенциально признается во всяком встречном индивиде. Всякий встречный — цель в себе. Универсальный антропоцентризм. «Нет эллина и иудея». По крайней мере, так следовало видеть. Следовало этого держаться.

***

Для сохранения этики в обществе и культуре совсем не обязательно, чтобы о ней размышляло или, тем более, ей следовало все общество. Что и невозможно. Достаточно, если этикой будет озабочена элита. Образованные и властные элементы общества. Те, кто задает основной тон, атмосферу. Большинство остальных смотрит на них и если не подражает, то, в любом случае, учитывает их ценности. Таким образом этика обретает влияние.

Да, хотелось бы думать, что она влиятельна и сама по себе, в силу собственной внутренней природы. Как трансцендентальный внутренний императив человека, который двигает его в сторону высоких смыслов. Но это редкий и непредсказуемый случай. Предоставленные свободе быть «собой» люди воодушевляются многими вещами, но этикой — далеко не в первую очередь. А вот авторитет элиты со счетов почти никогда не сбрасывается и действует продолжительно. Так, например, некогда древние греки столько веков взращивали свой мир под авторитетом своих великих поэтов и философов, а древние римляне — своих сенаторов.

Насчет «моральной элиты», задающей обществу атмосферу ценностей, не должно возникать заблуждения, что она чем-то сродни единой партии с жесткой внутренней дисциплиной или же некоему монашескому ордену. Совсем напротив. Следуя за идеей добродетели, которая по своей сути относится больше к миру утопическому, чем реальному, индивиды пробуют и исчерпывают весьма разнообразные и противоречивые настроения и действия. Что и понятно: утопия никогда не была и не будет в полном совпадении и согласии с реальностью, между ними всегда сохраняется существенный зазор, в котором всегда есть место индивидуальным импровизациям. Это делает моральную историю человечества зрелищем нескучным и захватывающим, что и зафиксировали все выдающиеся поэты, драматурги и художники.

Главное здесь, чтоб идея добродетели в принципе не покидала горизонта желаний и представлений, а воплощаться она может самым неожиданным образом. Те же древние греки, следуя за своей идеей добродетели, arete, или римляне, следующие за своим virtus, явили столько уникальных и антагонистичных характеров и судеб, сколько, наверное, ни одна историческая эпоха после них. В этом легко убедиться, читая истории Геродота, трагедии Софокла и Еврипида, жизнеописания Плутарха. Но именно там, среди сплошного экспромта в соединении характеров и идей, и возникли основы той универсальной философии и цивилизации, которыми мы пока еще пользуемся.

***

Разворот властей и больших социальных групп в сторону архаической силы («потестарный разворот», воплощением которого является сейчас российский мир) берет свои начала в отказе элит западного мира (прежде всего — интеллектуальных элит) как от больших этических целей, так и вообще от больших, универсальных проектов-утопий.

Это был довольно вежливый отказ, замешанный, с одной стороны, на своего рода эволюционном фатализме: все ведь и так идет куда должно, улучшения неизбежны, и тогда зачем множить трюизмы о победе прогресса? С другой стороны, тот же самый фатализм порождал и немалое неудовольствие: если все уже определено, то моя уникальная личность больше не играет здесь никакой большой роли; личность, со всеми ее исканиями и трагедиями, становится рудиментом на фоне безупречного вращения колес машины прогресса.

Что остается: смириться и сделать себя одним из рабочих элементов этой машины? Так поступил в свое время один из наиболее блестящих интеллектуалов середины ХХ века, постгегельянец Александр Кожев, сознательно отказавшись от философии и став аналитиком-управленцем в Европейском экономическом союзе. Другой вариант — нонконформизм, контркультура, бунт против системной предопределенности, идеология «великого отказа» Герберта Маркузе, события 1968 года.

Разочарование эволюцией было связано с тем, что из вдохновляющей утопии она сделалась целиком материалистической процедурой. Как выяснилось,

Когда на горизонте желаний и представлений не оказывается большого трансцендентного проекта, мета-проекта, люди погружаются в голый релятивизм или в хаос. В одном случае идет цивилизованная биологизация существования, когда все основные вопросы вращаются вокруг производства, потребления, пола, семьи и здоровья, — своего рода «цивилизованное одичание». В другом случае основным элементом становится хаотическая сила самоутверждения обособленных индивидов, не знающих универсальных понятий и собирающихся в военизированные группы, где масштабируется и усиливается внутренний хаос каждого. Здесь «одичание» уже более высокой пробы, оно задействует паттерны из коллективного бессознательного, увлечено производством исторических реконструкций.

Оба типажа «одичания» воплотились в знаменитом пророческом романе Дмитрия Быкова* «ЖД» под именами хазар и варягов.

***

И релятивизм, и хаос получили свое концептуальное объяснение в таком ныне уже почти не упоминаемом философском направлении, как постмодернизм. И по названию, и по сути постмодернизм претендовал на выход из «идеи будущего», т.е. из основной идеи западной цивилизации. Он отказал в правах субъекту, мета-проекту, смысловой иерархии и в целом отказал в правах антропологической эволюции. Постмодернизм провозгласил свободу двигаться в любом направлении и свободу аргументировать свой выбор каким угодно способом, без связи с логикой или ценностями. Этическое воспринималось постмодернизмом как нечто репрессивное, а универсальные идеи — как нечто тоталитарное.

Если в качестве философского дискурса постмодернизм был известен в довольно узких интеллектуальных кругах, то в качестве повседневных установок и практик сознания он охватил едва ли не всю западную цивилизацию. Да, люди понятия не имели, что такое «ризома», и не слышали о текстах Лиотара, Дерриды или Ихаб Хасана, — но то, о чем в этих текстах говорилось, было расхожим представлением в самых широких социумах. Бессубъектность, смысловой скептицизм, отсутствие больших идей. А также отсутствие каких-либо ощущений и представлений будущего. Очень короткое целеполагание, чаще всего привязанное к ожидаемому технологическому апгрейду, к ближайшему политическому или медийному эффекту. Начавшись в интеллектуальной элите, постмодернизм почти мгновенно нашел себя в самом массовом, прикладном, «деловом» употреблении. «Деловой постмодернизм» — по выражению Ольги Тимофеевой.

В этом своем «деловом», массовом аспекте постмодернизм проник в социальную, культурную и политическую жизнь настолько существенно, что вполне можно говорить о его тоталитарном влиянии. А также о репрессивности постмодернизма, о его подавляющем и вытесняющем характере для универсальных идей и этики. «Репрессивная десублимация» — так называл это философ Герберт Маркузе, указывая на факт приниженного положения, которое отводится в современной западной цивилизации трансцендентным мотивам.

***

Особенно заметным все это становится там, где элитарная культура, моральные основания и трансцендентные мотивы человеческой жизни на столь долгое время подверглись политической, государственной зачистке, что уже перестали обладать весомостью. А именно — в российском мире конца ХХ века сложились все условия для того, чтобы «деловой постмодернизм» вошел в полную силу. Хаотический релятивизм и произвольный переход к архаическим, мифологическим смыслам — это одни из его наиболее характерных черт, и в российском мире они нашли свое абсолютное применение. В отличие от Европы и USA, где в силу все еще значительной роли христианства и веками взращиваемой культуры индивидуализма постмодернизм оказался не столь влиятелен.

Тот формат архаизации и реконструкции прошлого, что широко охватывает сейчас российский мир, объясним именно с позиций «делового постмодернизма». В начале нулевых годов, когда в качестве элитарной философии постмодернизм еще привлекал к себе повышенное внимание интеллектуалов, российский культуролог, музыковед и культур-менеджер Валерий Брайнин-Пассек написал статью «О постмодернизме, кризисе восприятия и новой классике», где представил что-то вроде сводной таблицы, поясняющей разницу между модернизмом и постмодернизмом по нескольким категориям. В том числе — по категории отношения к прошлому. И если для модернизма с его утопичностью и волей к обновлению характерно «эмоциональное отрицание предшествующего», то для постмодернизма с его ориентиром на цитаты и установкой на «все уже было» присуще «деловое использование предшествующего».

***

Все мейнстримные, от российского государства и его медиаресурсов исходящие обращения к истории, традициям религии и понятию «народа» — разве это не что иное, как «деловое использование предшествующего»? Цель обращений за столько лет уже стала вполне очевидной, и она точно не в том, чтобы достичь некой исторической или культурологической объективности. Цель — в закреплении за сегодняшним положением власти статуса превосходной и безупречной власти, соответствующей всему самому внушительному и победному из наследия прошлых времен. Власть — пользователь истории, причем весьма вольный пользователь, в духе базовой концепции постмодернизма: интерпретация фактов и смыслов не должна зависеть от фактов и смыслов, она зависит исключительно от самого интерпретатора. Тем более что этот интерпретатор лишил права голоса всех остальных.

Кажется, чистый релятивизм, играющий для своих насущных целей в реконструкцию и деконструкцию былого. А за игрой — абсолютный скепсис конформиста-дельца, желающего лишь одного: максимально выгодного приспособления к миру.

Но по факту все оказывается не так уж просто.

Примеряя на себя образы и смыслы, им же и сочиненные в вольном реконструктивном процессе, этот конформист через какое-то время перестает отличать, где заканчиваются плоды его сочинений и начинается собственно его идентичность. Что неудивительно, ибо

И вот эти произвольные основы оказываются единственным, из чего составляется внутреннее самосознание конформиста, не считая самой его перманентной воли к приспособлению.

По сути, это, конечно же, не настоящие основы, уводящие в настоящую историческую глубину, — это подражания, симулякры, плоды дизайна и копирайта. Но выясняется, что на пустом месте и симулякр работает не хуже, чем подлинник. А порой даже лучше, ибо подлинник сложнее, он обладает собственной природой, тогда как симулякр прост, одномерен и готов заполниться чем угодно. Чаще же всего симулякры заполняются человеческими страстями. Самые же сильные страсти, переходящие в полную одержимость, разыгрываются там, где дело обстоит плохо с просвещением, но весьма хорошо — с амбициями.

***

В целом картина вырисовывается примерно такая. Российский мир, прежде всего, в лице своих управителей, интуитивно усваивает и отлично адаптирует в себя основной тренд уходящего ХХ века — тренд на «деловой постмодернизм» или, что то же самое, на чистый, хаотический релятивизм. Впрочем, рядовое население совершенно не отставало в релятивизме от высоких элит — приспосабливаться и достигать конвертируемого успеха хотели все. Затем, по большей части так же интуитивно считывая постмодернистские методики, российский мир начинает искать для упрочнения своего места под солнцем сколько-нибудь годные аргументации, концепты. А поскольку релятивизм по своей природе не склонен к теоретическим усложнениям, концепты должны быть просты и понятны, как «старые песни о главном».

Собственно, еще в середине 90-х годов мастер Виктор Пелевин обрисовал этот насущный запрос российского мира — запрос на идентичность:

• «Нам не хватает национальной и-ден-тич-ности… Поэтому на нас как на говно и смотрят. А надо, чтобы была четкая и простая русская идея, чтобы можно было любой суке из любого Гарварда просто объяснить: тыр-пыр-восемь-дыр, и нефига так глядеть. Да и сами мы знать должны, откуда родом». (Виктор Пелевин «Поколение «П»)

Естественно, что вслед за запросом пошел и заказ, обращенный к тем, кто, несмотря на времена, еще сохранил в себе азы высшего гуманитарного образования:

• «Напиши мне русскую идею размером примерно страниц на пять. И короткую версию на страницу. Чтоб чисто реально было изложено, без зауми. И чтобы я любого импортного пидора — бизнесмена там, певицу или кого угодно — мог по ней развести. Чтоб они не думали, что мы тут в России просто денег украли и стальную дверь поставили. Чтобы такую духовность чувствовали, ***, как в сорок пятом под Сталинградом, понял?..» (Виктор Пелевин «Поколение «П»)

Не так чтоб сразу, но заказ оказался выполненным, и «простая русская идея» пошла в широкое употребление. Как на верхах, так и в низах, ибо идентичность нужна всем. Это был на редкость хорошо сделанный симулякр, в котором собрали совершенно разнородные и даже противоположные исторические и культурные элементы, но собрали так, что для не отягощенного рефлексиями сознания все было идеально и не вызывало вопросов. Показательное воплощение — генералиссимус-атеист с нимбом на православной иконе.

Казалось бы, при наличии высшего образования, а то и нескольких, а также при том качественном цинизме, что активно вырабатывался в российских элитах начиная с 90-х, будет немыслимо принять за чистую монету собственноручно же созданный симулякр, проекцию, рассчитанную на неизбалованный вкус рядовых обывателей. Но, судя по всему, именно так и произошло.

На языке психологов это можно, наверное, так и назвать — «захват проекцией».

Очевидно, что и деловая хватка не защитила от тех переходов и превращений, на которые оказалась готова внутренняя пустота конформистов. Игра в реконструкцию приняла нехороший оборот — игроки не смогли остановиться. Еще один повод для искреннего удивления свойствам человеческой природы.

Впрочем, нет нужды проводить строгое различие между предполагаемым «подлинным духом прошлого» и его сегодняшними произвольными копиями. Симулированное одичание современников мало чем отличается от естественной дикости нравов предков — «право сильных» одинаково для всех времен.

* Внесен Минюстом РФ в реестр «иноагентов».