«Россия — Сфинкс», — написал Блок. Cфинксов на Университетской набережной Невы два. Далекие и разнонаправленные, «восточный» и «западный», они обращены друг к другу. Как метрополия и эмиграция, зеркально похожие и отчетливо разные лики страны.
Сфинксов из Фив привезли в Петербург в 1832 году, в пору европейской египтомании. Статистику эмиграции ведут примерно с той же поры — с 1820 года.
Первый массовый исход начался после того, как на другой петербургской набережной, у Екатерининского канала, в 1881 году смертельно ранили царя-освободителя, Александра II. Цифра 1881 выгравирована в отечественной истории, как на дужке очков Cerruti 1881. Это символ взрыва в конце неразрешимого противоречия.
«Первая волна эмиграции из России — это многомиллионная экономическая миграция 1899–1913 годов, самая массовая в нашей истории», — говорит директор Института демографии имени А.Г. Вишневского НИУ ВШЭ Михаил Денисенко.
Из Великого княжества Финляндского, Царства Польского и западных губерний империи уезжали миллионы:
- евреи (41%),
- поляки (29%),
- финны и эстонцы (9%),
- русские (7%, в графу записывали также белорусов и украинцев; примечательно, что трудовых мигрантов-славян начали выпускать из России лишь в 1905-м),
- латыши и литовцы (7%),
- непоименованные «остальные».
Эта статистика — не Пограничной стражи империи, а страны приема, США. Виз до Первой мировой не было, и иммиграционные власти контролировали пропорции этносов в «плавильном котле» квотами и — с 1898 года — вот такими записями.
Потомки той первой волны — творцы американской культуры. Дети — художник Марк Ротко и издатель Альфред А. Кнопф. Внуки — режиссер Вуди Аллен и хоккеист Уэйн Гретцки.
Не зная, как интегрировать столь многих и столь разных, Россия отпустила их на свободу, как фараон — народ Моисея. Это не метафора: в США уехало полтора миллиона жителей еврейских местечек и штетлов.
«Родину не унести на подошвах сапог»
Самое интересное в русской эмиграции 1917–1939 годов — не номер, данный демографами (для них она вторая), не цвет (белая), а суть. Историк Ирина Сабенникова считает, что та волна была именно «массовой антитоталитарной эмиграцией», типичной для XX века.
Такой же в 1920–1930-х была итальянская эмиграция от Муссолини. В 1930-х — немецкая из рейха, испанская — после проигрыша в гражданской войне и (с некоторой натяжкой) немногочисленная португальская — из консервативного «Нового государства» Салазара.
Русская была наиболее многочисленной (консенсусная цифра — два миллиона беженцев) и самой консервативной.
Либеральный голос был влиятелен — достаточно сказать, что самую читаемую газету, парижские «Последние новости», издавал кадет Павел Николаевич Милюков, во время войны атаковавший династию думской речью «Глупость или измена?», а потом экс-министр Временного правительства; но преобладающий тон диаспоры оставался правым, а настрой — монархическим.
Антитоталитарная эмиграция — всегда антипод климата в метрополии, замечает Ирина Сабенникова в книге «Русская эмиграция 1917–1939: сравнительно-типологическое исследование».
Белая эмиграция не была исходом лишь одной страты: из естественной среды был вырван, условно говоря, весь пласт земли, на вертикальном срезе которого можно было найти все слои, всю структуру общества.
При этом, как и в других диаспорах, отмечает историк Сабенникова, труднее всех адаптировались к жизни в новом социуме интеллектуалы — хранители культурного канона.
Дело даже не в том, что вполне националистические общества 1920-х не жаждали (за исключением славянских стран, да и то кроме Польши) принять людей без родины в объятия, видя в них иногда бывших военных противников (мотив в Германии), правящий класс недавней империи (настрой граждан в Финляндии, Литве, Латвии, Эстонии, Румынии) или просто культурно чужих (константа восприятия в Китае).
Дело в том, что сами апатриды, для правового устройства которых лучшие юристы, в том числе из России, впервые в новейшей истории разработали понятия «беженец» и «апатрид», а Лига Наций в 1922 году ввела внегосударственный «нансеновский паспорт», абсолютную юридическую новеллу, столь велика была их жизненная катастрофа, именно ввиду этой катастрофы упорно и вопреки всему берегли свою русскость.
Они не смогли «унести родину на подошвах сапог», обычно военных, ведь то была во многом эмиграция военных; подобное невозможно, прав автор фразы Дантон, отказавшийся ради спасения бежать из Франции. Но пресловутую идентичность и культуру — от бытового уклада до веры отцов, от этических представлений до вершин духа — они не считали ни нужным, ни возможным «сдать». Это не Крым, который армия Врангеля оставила в ноябре 1920-го. Это большее. Вселенная памяти, центр которой — в каждом, а конца ей нет.
Что питало эту верность?
Две вещи.
Надежда на возвращение. На «возрождение России». На перемены «дома».
И убежденность в правде и ценности своей — так странно кончившейся — родины. В неготовности забыть.
«Бледно-зеленый несчастный нансенский»
В новейшей истории еще не было такого переселения народов, как после «Великой войны» — Первой мировой. Самым массовым переселением по политическим причинам до сих пор остается русская послереволюционная эмиграция той поры.
Беженцы на дороге во время Первой мировой войны. Российская империя, лето 1915 г. Фото: Репродукция ТАСС
В 1920 году Лига Наций и международное юридическое сообщество начали создавать правовую рамку для решения ранее невиданного кризиса. Для начала прояснили термины.
Апатрида, stateless, «бесподданого» порождает отсутствие гражданства. Беженца — утрата консульской защиты, дипломатического покровительства и (в определенных обстоятельствах) утрата имущества.
Русские были и беженцами, и апатридами.
Формально их лишил родины и правового статуса декрет ВЦИК и Совнаркома РСФСР от 15 декабря 1921 года «О лишении прав гражданства некоторых категорий лиц, находящихся за границей».
Кстати, все беженцы — апатриды, но не все апатриды — беженцы. Бесподданным можно стать из-за перекройки границ и гражданств, что и случилось со многими после крушения в результате Первой мировой Российской, Австро-Венгерской, Германской и Османской империй.
Исток современной правозащиты — в той эпохе. Ее терминология принята и сейчас. В Организации Объединенных Наций есть верховный комиссар по делам беженцев, а должность эту учредила предшественница ООН, Лига Наций, в 1922 году.
Первым комиссаром был полярный исследователь Фритьоф Нансен, с чьим именем навсегда спаяна история документа, который — будучи несовершенным и паллиативным средством — помог миллионам обрести почву под ногами.
В 1922 году Нансен созвал межправительственную конференцию, где был принят единый текст удостоверения личности, certificat d'identité. Документ признали 53 государства в качестве сертификата для беженцев, его выдавали в разных странах и в знак уплаты консульского сбора клеили на вид пятифранковую (вначале) марку с профилем легендарного норвежца. Отсюда — «нансенский», или «нансеновский» паспорт.
Лояльность русских и итальянских эмигрантов своим странам была столь велика, что они и не хотели натурализоваться в других. Но нейтральный, ничей, «бледно-зеленый несчастный нансенский паспорт… хуже волчьего билета», как его назвал в позднем мемуаре Владимир Набоков, пришлось взять и ему, и примерно 450 тысячам бывших граждан России.
Норвежский исследователь Арктики Фритьоф Нансен у своего судна «Фрам» во время дрейфа в Северных морях, 1895 г. Фото: ИТАР-ТАСС
Кстати, историки уже согласились, что была лишь одна мировая война — 1914–1945, очередная Тридцатилетняя, напророченная Томасом Манном (непереносимым для Набокова) в «Рассуждениях аполитичного». Между 1918-м и 1939-м был лишь антракт.
«О мире всего мира»
В 1920-х самая либеральная страна эпохи, Франция, лишившаяся миллионов молодых мужчин в Первой мировой, приняла 400 тысяч беженцев из России.
Бывший дипломат Борис Эдуардович Блум стал в Париже разнорабочим. Он считал свое сословие ответственным за все, что случилось на родине, и потому не считал возможным пользоваться преимуществами, которые давало ему воспитание и образование.
Его жена служила секретарем. Однажды она услышала, что лишь ее смерть была бы уважительной причиной прогула.
Все в семье, включая бабушку и сына Андрея, жили порознь; лишь Борис Эдуардович отделился самостоятельно, остальные просто не имели средств жить домом. Андрей учился во французском интернате, где в постоянных жестоких драках научился терпеть боль и давать сдачи.
В отрочестве, учась уже в менее разбойной французской школе, он заинтересовался скаутами, пришел в организацию «Витязи» Русского студенческого христианского движения, РСХД.
Походы с палатками, гимнастика, волейбол, закаливание (уважение к «мужеству» привил ему отец), воинский строй, родиноведение, изучение географии и истории России — все для того,
«чтобы когда-нибудь вернуться в Россию и отдать России обратно все, что мы смогли собрать на Западе».
Он и в самом деле принес плод стократный. Военврач французской армии в 1939–1940-м, тайный монах с тех же дней, подпольщик Сопротивления вплоть до освобождения Парижа в 1944-м. Исповедник веры, иерарх Русской православной церкви, митрополит Антоний Сурожский, чью смерть в 2003 году оплакали христиане по всему миру, архиепископ Кентерберийский и принц Уэльский, а также главные газеты Британии, где проповедник жил более полувека.
Глава православной церкви Великобритании и Ирландии митрополит Антоний Сурожский (справа) прибыл в Советский Союз по случаю празднования 50-летия восстановления патриаршества русской православной церкви, 1968 г. Фото: Николай Кулешов / ТАСС
В воскресенье после атаки на Всемирный торговый центр он произнес:
«Отец Михаил [Фортунато] сказал глубоко, искренне о жертвах. Я хочу сказать вдобавок: будем молиться о том, что Бог даст — потому что мы не можем судить об этом — тем, которые были виновниками этой трагедии. Обернемся к ним и подобным им не с ненавистью и гневом, а с ужасом. Священное Писание нам говорит: Гнев человеческий не творит правды Божией (Послание Иакова, 1:20). Пусть этот ужас, который пережит целым народом и распространился по всей земле, нас побудит с большей убежденностью, большей чуткостью не только молиться о мире всего мира, но работать над тем, чтобы нигде: ни в семье, ни в окружении нашем — нигде не восторжествовали ненависть, гнев и злоба».
Цитата по книге, изданной в 2022 году московским издательством «Гранат». Я слышала эти слова в воскресенье 16 сентября 2001 года в Успенском соборе в Южном Кенсингтоне. И другие, врезавшиеся в память:
«Подумайте, как страшно тем, которые совершили это ужасное преступление, встать перед лицом Божиим плечом к плечу с теми, кого они убили. Как страшно! Мы ничего не можем сделать, кроме того, чтобы молиться, чтобы им, хоть посмертно, опомниться, покаяться, примириться с бесчисленными жертвами, которые стоят рядом с ними. Будем молиться о мире всего мира, о том, чтобы случившийся ужас побудил миллионы людей к борьбе за мир и за любовь, за жалость и сострадание».
Дальнейшее — история. В то же воскресенье, 16 сентября 2001 года, президент Джордж Буш-младший объявил «войну с террором». А 15 августа 2021 года, провоевав в Афганистане на полгода дольше, чем во Вьетнаме, Америка ушла. «То, что начато в гневе, кончается в стыде», — это офицер уже другой войны, Лев Толстой.
У любви, жалости и сострадания нет альтернатив.
Та эмиграция, воинственная по воспитанию, монархическая по убеждению, твердая по характеру, свободная по духу, — отчего она, в лице ее выдающегося представителя, говорила о мире всего мира евангельскими по духу словами?
Отчего ей было что сказать миру, который уже шел иным путем, а не тащиться в его хвосте?
Отчего она не разуверилась в России за весь XX век и за часть XXI? Только не говорите, что тогда не было таких веских причин, как сейчас.
Отчего?
Беженцы из Крыма, 1920 г. Фото: архив
Ди-пи
В романе «Пушкинскй дом» Андрей Битов написал, что в детстве человеку нужен полный состав семьи. В с е. В 1980-х газетные объявления Инюрколлегии оповещали о бывших соотечественниках, умерших за границей, их возможных родственников в СССР. Придя из школы, я читала этот петит. Как и герою классика, мне не хватало деда.
«Он не вернется, не ждите», — сказал моей 25-летней бабушке сослуживец деда, погибшего в Восточном Донбассе в декабре 1941-го. Но мне ничто не мешало совместить с обликом героического комбата, умершего «за други своя» в попытке сбережения подчиненных, его альтернативную жизнь где-то там: в Канаде? Во Франции? Почему ему было бы не спастись самому? — томил вопрос.
Та послевоенная эмиграция случайно уцелевших, меж струек пропетлявших, милостиво невыданных, ради пользы утаенных — самая безгласная в нашей истории. Чего ни коснись, все больно.
Воины, не вернувшиеся из плена. Угнанные женщины — как не опустить глаза перед ними? Уведенные вермахтом как «население», ресурс. Ушедшие добровольно. Откровенные коллаборационисты.
На Ялтинской конференции СССР условился с Великобританией и США о выдаче на родину этих людей. Но не белой эмиграции.
Бывших противников, окрыленных русской славой, звали домой — из Китая, Франции, Чехословакии, Югославии, Румынии, и других стран — указами 1945–1946 годов «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство…».
Что касается военнопленных, интернированных, угнанных на работы, их правовой статус в 1946–1947 годах определила уже не Лига Наций, распущенная в 1946 году ввиду ее бесполезности, а созданная победителями ООН.
Но еще раньше их назвали «перемещенными лицами», displaced persons, на языке эпохи — «ди-пи».
В 1943 году союзники создали Агентство по делам перемещенных лиц, United Nations Relief and Rehabilitation Agency, UNRRA.
В 1944 году СССР организовал управление уполномоченного Совнаркома по делам репатриации.
В 1944–1953 годах СССР вернул 4,3 миллиона «перемещенных лиц» и отдал 3 миллиона иностранцев, в том числе — военнопленных.
«Послевоенная репатриация, проведенная СССР и союзниками, стала наиболее масштабной акцией по перемещению населения в XX века, — утверждает ведущий научный сотрудник Института истории Сибирского отделения РАН историк Наталья Аблажей в монографии «С востока на восток: российская эмиграция в Китае». — …Послевоенная репатриация в СССР причудливо сочетала в себе элементы добровольной и принудительной миграции».
У «добровольно-принудительной» было два мотива.
- Социально-экономический: Россия победила, но обезлюдела и звала, гнала к себе Россию заграничную. Каждые рабочие руки, каждую живую душу.
- И политический мотив: власть противилась тому, чтобы место белой эмиграции, только сошедшей с исторической сцены, тотчас заняли граждане СССР, часто недружественные и живущие во все более враждебной к нему среде.
Кажется, что некоторых привезли просто как сувениры и трофеи: так, в 1944-м из Югославии в Москву силой доставили знаменитого оратора II, III и IV Государственных дум, странного монархиста, который принял из рук Николая II его отречение, и активиста Русского общевоинского союза (РОВС) Василия Витальевича Шульгина.
Но миллионы ди-пи на Западе — остались. Историк Наталья Аблажей называет цифру в полтора миллиона человек. Директор Института демографии имени А.Г. Вишневского НИУ ВШЭ Михаил Денисенко считает, что неполна и эта цифра.
Ту волну обычно называют второй. Демограф Денисенко считает ее третьей.
Эмиграция номер ноль
«Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный, когда?» — вопрошал в 1936-м поэт Георгий Адамович. «Когда я вернусь», — заклинал Александр Галич в 1970-х. И сейчас есть телеграм-канал «Первым рейсом». Возвращение — мечта каждой эмиграции. Но также и ее фобия.
ГПУ и НКВД выманивали эмиграцию, как медведя из берлоги, гнали, как волка:
- операция «Трест» и ловушка для Бориса Савинкова в 1920-х,
- похищение «парижан», председателя РОВС генерала А.П. Кутепова в 1930 году и генерал-лейтенанта Е.К. Миллера в 1937-м,
- убийство в 1940-м не белого, а как нельзя более красного генерала, председателя Реввоенсовета РСФСР в 1918–1919-м и сильнейшего заграничного (выдворен в 1929 году) оппонента Кремля Л.Д. Троцкого.
Нервическое отношение власти к заграничной крамоле, угрозе или альтернативе (в любом случае, иной ипостаси России) — это константа.
В 1843 году правительствующий Сенат потребовал от «бывшего поручика» и будущего отца анархизма Михаила Александровича Бакунина вернуться, а за отказ лишил его дворянства и имущества (конфисковали в казну) и обещал «в случае явки в Россию» каторгу.
Но рыцарей плаща и ледоруба Николай I ему не подсылал. Он дождался, когда в 1851 году Бакунина, «пожизненника», приговоренного двумя странами к казни и помилованного, выдало австрийское правительство.
Михаил Александрович Бакунин в 1843 году. Портрет Генриха Детлефа Митрейтера
Думаю, именно Бакунин и другие московские гегельянцы 1840-х — Тургенев, Герцен и Огарев, «русский Новалис» Николай Станкевич — и были настоящей первой эмиграцией. Возможно, эмиграцией номер ноль. Они основали стиль немассового антитоталитарного самоизгнания, если можно так сказать. Может быть — стиль интеллигенции вообще.
Бакунин умер в Берне, Тургенев — в Буживале, Станкевич — в Сардинском королевстве. Наши Горации, подростками на Воробьевых горах принесшие клятву посвятить жизнь свободе, Герцен и Огарев, — в Париже и Лондоне. Белинский и Грановский — в России. Кто-то всегда остается.
А родина то забывает, то вспоминает тех и других.
В 1990–1993-м президиум Моссовета стер с карты столицы — ради «исторических наименований» улиц — имена всех ранних гегельянцев, кроме Тургенева и Бакунина. Как будто Маяковский снова написал: «Мы диалектику учили не по Гегелю».
Эмиграция была и будет. Она нужна для пространственной симметрии в стояниях интеллигенции. Потому что сфинкса на Неве два. Они ведут диалог.
Фото: Руслан Шамуков / ТАСС
Когда скауты выросли
В 1930-х советская власть тем беспокойнее кружила вокруг эмигрантского Русского общевоинского союза, чем ближе была война.
В 1932 году звездный спецкор «Правды» Михаил Кольцов под видом французского репортера посетил «настоящий царский военный штаб через пятнадцать лет после полного разгрома и изгнания белых армий!». Орфография и арифметика автора: не пятнадцать, а двенадцать все же.
Фельетон «В логове зверя» полон тревоги под маской иронии: Кольцов пишет о сохранной структуре полков, в которых все еще значатся рядовые.
«Солдат Деникина и Врангеля, казак, обманом посаженный на корабль и увезенный куда-нибудь в Аргентину, не может и через десять лет вырваться из цепкой офицерской паутины. Если он работает в Бордо на заводе, или в Шампани на виноградниках, или в Чили на серебряных рудниках, все равно он остается нижним чином…»
В темноватых комнатах над парижским каршерингом Кольцов видел подписки газет «Красная звезда» и «За индустриализацию», журнала «Вестник воздушного флота», интервьюировал начальника первого отдела РОВС генерала П.Н. Шатилова. Последний, рассказывает Кольцов, среди прочего «распоряжается военными курсами и кадетскими корпусами, и даже бойскаутами — сопливыми белогвардейчиками, еле понимающими по-русски».
Летом 1939 года в одном из скаутских лагерей на юге Франции был вожатым 25-летний Андрей Блум: на фото он обнимает детей в домодельных униформах. И как бы не больше они «понимали по-русски», чем золотое перо Кольцов, мопассановский «милый друг» времен Франко и Ежова.
Андрей Блум (в центре), будущий митрополит Антоний Сурожский, в летнем лагере РСХД во Франции, 1939 г. Фото: архив
«Зверь, забившись в берлогу, все еще собирает силы к прыжку, — пишет Михаил Ефимович. — Эти еще пробуют бороться. Но и они не смеют мечтать даже о каких-нибудь попытках нанести удар Стране Советов своими собственными силами. Главный расчет — на богатых и гостеприимных покровителей. На штабы капиталистических государств».
Как и своей судьбы (арестован в 1938-м, пытан и, оговоривший, как утверждали современники, друзей и знакомых, расстрелян по списку Политбюро ЦК), Кольцов не предугадал судеб и путей «белогвардейщины» и «белогвардейчиков».
Эмиграция в самом деле ждала реванша, готовилась к схватке. Но когда после неожиданных поворотов, многочисленных итераций взаимного непонимания страны бывшей Антанты — Франция, Россия-СССР, Великобритания и США — достукались до продолжения Великой войны, Россия заграничная против Советской России не пошла.
За танками Клейста и Гудериана поехали единицы.
В Югославии крайне правая эмиграция в сентябре 1941 года создала Отдельный Русский охранный корпус, главным образом, чтобы защитить себя от сербских коммунистов и монархистов-четников, от партизан Тито, а потом и от Красной армии.
В составе вермахта в 1943–1945 годах был Казачий стан, где над донцами, кубанцами и терцами начальствовали генерал П.Н. Краснов, генерал-лейтенант времен Гражданской А.Г. Шкуро и другие.
Но решение эмиграции как целого было недвусмысленно. Она поддержала родину в ее борьбе. Она не пошла nach Osten. Бредившая возвращением, увидела в решающий момент, что есть дороги невозможные, спутники неприемлемые, чужая служба.
Это решение и сам исход войны подвели черту под политической ролью эмиграции. Многие уехали из Европы в США.
«Вы спрашиваете, в каких странах мы скитались?» — однажды, смеясь, ответил на мой вопрос «где жила ваша семья?» потомок белых русских.
Те люди прошли строгую школу жизни без иллюзий.
«Ценно лишь то, что уцелеет»
На рубеже 1920–1930-х в поэзии зазвучала «парижская нота», неоклассицистское течение, отвернувшееся от «новаторства» и всякой выспренности, чтобы нагими, простыми словами поговорить о последних истинах. О человеке без опор. Без социальных долгов и политических задач, без прочной привязанности к странам и людям, без поз и пафоса.
«Существует только одна парижская школа, одна метафизическая нота, все время растущая — торжественная, светлая и безнадежная», — написал поэт Борис Поплавский, давший название течению.
«Все, что в поэзии может быть уничтожено, должно быть уничтожено: ценно лишь то, что уцелеет», — это уже упомянутый Георгий Адамович, первый критик эмиграции. Мэтр цеха «парижской ноты» больше всего ценил в стихах неуничтожимое, след древних, переплетенных с музыкой корней поэзии: интонацию и «напев».
Удивительно ли, что на музыкальном альбоме «После России», выпущенном в 2023 году новыми эмигрантами, больше всего стихов «парижской ноты»?
Сто лет спустя в стереосистемах автомобилей зазвучали поэты Борис Поплавский, Лидия Червинская, Довид Кнут, Юрий Мандельштам, Владимир Смоленский, Юрий Иваск. Открывает и закрывает альбом первый поэт эмиграции Георгий Иванов, для которого давно сбылось предсказанное им «вернуться в Россию — стихами». При этом новая эмиграция идет след в след за старой в незамечании Марины Цветаевой, автора формулы «После России» (это название ее сборника 1928 года). Как и в том Париже, Цветаева на диске — виртуальный, незримый хедлайнер.
Волну, вынесшую на гребень горькие слова былых парижан, директор Института демографии имени А.Г. Вишневского НИУ ВШЭ Михаил Денисенко числит пятой.
Вы спросите, а где же четвертая?
Она есть. Но это не балетные «невозвращенцы» 1960–1970-х, не израильская алия и не диссиденты. «В 1960–1980-х не было всплеска, есть скорее прямая черта длиной в несколько декад», — замечает Денисенко.
Настоящая четвертая волна — между 1989-м и 2002-м.
В «долгих 1990-х» среди полутора миллионов переселенцев преобладали экономические мигранты в Германию, Израиль и США. В начале десятилетия многие репатриировались: в ФРГ ехали потомки жителей автономной республики Немцев Поволжья, депортированных на восток СССР в 1941 году.
А еще в 1990-х уехала молодая интеллектуальная элита. Будущие звезды — они и сверкнули.
Нобелиаты 2010 года физики Андрей Константинович Гейм и Константин Сергеевич Новоселов, среди прочих. В 1990-м в США уехал Григорий Яковлевич Перельман; он вернулся в 1995-м.
Настоящий образ той эмиграции — не толпы в очередях за визой, а одинокие фигуры, пары и группы ученых-естественников. В иной среде они реализовали потенциал, который был накоплен ими, их семьями, средой, учителями, коллегами, всем обществом, предыдущими поколениями.
Как написал в телеграм-канале 9 мая 2023 года политолог Владимир Пастухов*, этот потенциал был создан победой в войне, давшей народу самоуважение, 40 лет мира, «новые уникальные цивилизационные возможности для развития».
Четвертая волна — самая благополучная. Однако эта великолепная плеяда ученых, просто замечательных людей несет в себе свою боль.
Не ностальгию. Не русскую «тоску». А сожаление, тайную скорбь о не случившемся в России, о нашем не наставшем будущем.
Многие из них сейчас молчат. Что-что, а чувство уместности и контекста им присуще в высшей степени.
Иммигранты из России в аэропорту Тель-Авива, 1992 г. Фото: Ерохин Александр / Фотохроника ТАСС
Ввиду цивилизационной трагедии, произошедшей вместо реализации «уникальных цивилизационных возможностей», смешны недавний град упреков, спешка с покаянием и публичное, как отречение от своих отцов через газеты в 1920-х, отмежевание от России. Вся эта суета скидывания репутационно убыточного актива. «Рубка костов».
Владимир Пастухов назвал «цивилизационной трагедией» крах той противоречивой, вставшей на старт, но не взлетевшей страны.
Он полагает причиной краха «цену Победы», людские потери в войне. Но, думаю, лучше послушать демографов.
«Подобную гипотезу высказывали давно и демографы, и социологи; эти темы — предмет научных дискуссий, а к широкой общественности они попадают в усеченном виде, — замечает Михаил Денисенко. — На рубеже 1970–1980-х американский демограф Джордж Демко предсказал распад СССР, опираясь на демографические данные: разбалансированность демографической системы из-за разных режимов воспроизводства отдельных этнических групп. Одни народы росли численно намного быстрее других, особенно в точках потенциальных этнических конфликтов, таких как Ферганская долина, Карабах, Казахстан, Кавказ и прочих. Также раньше высказывались идеи о поколенческих проблемах. Их обосновывали концепцией многочисленных и малочисленных поколений на фоне стагнирующей экономики или поколенческим разрывом в ценностях из-за того, что значительная часть рожденных в 1930–1940-х воспитывалась в семьях без отцов».
А всего уместнее было бы расспросить о влиянии тех потерь на нашу жизнь какие-то «вышни силы» или подземные власти. Матерей из «Фауста» Гете, что ли.
Это был бы примерно адекватный по глубине уровень разговора. Ведь все погибшие именно вглубь земли и ушли.
Также могли бы уронить словцо-другое исследователи тайн материи, ученые — юные в 1990-х, стоящие теперь в зените зрелости.
Даже не о прошлом.
Обо всем теперь.
Но многие из них молчат.
Зато филистеры — Бобчинский и Добчинский — пишут в фейсбуке** комментарии, оповещая мир, что они еще тогда уехали, они еще «надцатого мартобря» все знали. Адресуют сфинксу России свое вечно неуместное «ниоткуда ни с чем».
«Меж двух огней»
Каким же будет слово — лицо и решение — пятой волны эмиграции?
И относятся ли к ней уехавшие в 2021-м — тот «журналистский самолет», который упомянул Дмитрий Муратов* в нобелевской речи?
И да, и нет.
Первыми путь проторили самые чуткие, флагманы — те, кого понудили уехать уголовными делами и обысками.
Весной 2022 года снялось поколение. Его часть. Это был — и еще длится — первый для России исход эпохи глобализации, и уехали не мифические global Russians (так давно представлялись недоолигархи, чтобы не думали, что они «мафия»), а настоящие глобальные — и, кажется, преимущественно верящие в глобализацию как она есть — соотечественники.
«Молодые люди и сами не знали тогда, зачем они едут, но они знали, от чего», — задумчиво говорит поэт Ольга Седакова. Ольга Александровна и два года спустя, в феврале 2024-го, при воспоминании кажется зачарованной тем прорывом стихии роевой жизни, вполне по Толстому.
Тревожным, странным летом 2021 года журналисты, активисты, правозащитники мигрировали упорядоченным журавлиным клином, даже если это было бегство.
Весной 2022-го стандартный отлет — регулярными рейсами из аэропортов — выглядел как панический бег.
Волна, соединившая ручеек 2021 года и вал 2022-го, неоднородна. В ней есть феноменальные смельчаки и те, кто бежал, не испытав даже угроз, «от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную», по формуле евангелиста.
Если то была моральная паника, то она страшно запоздала.
К той поре мир уже неоднократно кончился формально: и 1 марта 2014 года, когда Совет Федерации принял постановление об использовании Вооруженных Сил Российской Федерации на территории Украины, и 30 сентября 2015 года, когда он также постановил использовать ВС страны «за пределами территории Российской Федерации». Речь тогда шла о Сирии.
Если быть против всякого боя, почему не против боя в Сирии? Почему это даже не отразилось в сознании? Почему?
Сирийцы кротко просили помощи и внимания в стримах на разных языках.
Но уехавшие и оставшиеся, оба египетских сфинкса, видимо, не знают не только арабского. Что-то случилось с главной чертой русского — отзывчивостью поверх рас и культур, человечностью, свободной от «своего», — если лишь соседские страдания проломили, с немалой помощью мировых медиа, этот цемент.
Та часть эмиграции, которая осталась к Сирии глуха и заговорила в 2022 году об «отмене», отменяет в словах то, к чему она непричастна. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — повторяли многие. И сузили. Себя.
В этом есть ирония, потому что сам исход 2022 года, мне кажется, лучше всего описывается — да простят мне мусульмане — светским значением слова «хиджра», имеющего для них такие святые, дорогие, единственные коннотации.
Хиджрой — «переселением» на арабском — называется уход первой общины правоверных из Мекки, где их бойкотировали, в Медину. Этот разрыв с родиной знаменовал поворот в истории, от него последователи ислама повели счет календаря, а все предыдущее назвали «порой невежества».
Всякое сравнение хромает, а это — так на обе ноги, ведь сейчас ушли преимущественно секулярные люди, без пророка и откровения, без претензий на обладание истиной. Их критики и вовсе считают, что они просто прислонились к доминирующей в мире «цивилизационной машине… потому что у нее есть авианосец, нетфликс, айфон, илон маск и эмпайр стэйт билдинг, а больше ни у кого нету… и надо играть по этим правилам… потому что надо быть на стороне сильного, надо быть на стороне гарантированного успеха, а это значит — на стороне Запада», как написал в апреле 2021 года в телеграм-канале свое видение оппонентов Дмитрий Ольшанский (орфография оригинала).
Я думаю о пятой волне иначе.
Жестом отъезда люди не то что хотят провести — а по сути, проводят — некую, возможно, очередную, а может быть, и очень важную историческую черту. Поэтому они так и мучают сознание оставшихся противников, наводят их на нервный смех, на нескончаемый стеб.
Но лучше вспомнить ни разу не смешного Блока:
«…может только хам
Над русской жизнью издеваться:
Она всегда меж двух огней».
Уехавшие хотят что-то родить, замах у них грандиозный, — они ведь не изгнанники, и многие уже устроились неплохо, хотя и шатко. Родить отсечение от какой-то «джахилии» — так в исламе и называется пора невежества, когда откровению еще не пришел срок.
Что же — на совсем другом, подчеркнуто земном уровне — открылось людям?
В чехарде стримов, в речах персон, иногда совершенно лишенных религиозного чувства, есть какая-то струнка фанатическая. Они совершенно не похожи на белую волну не потому, что «не любят Россию», «не боролись за свою версию ее» и вообще паникеры (канва и колея шовинистической критики), а потому, что они еще не знают, кто они. В чем их послание.
Свое послание новые эмигранты не могут узнать ни от кого готовым. Ни занять у соседей или прошлого, ни считать с бессознательного Европы.
Послание надо нажить — в этом и отличие их переселения, «релокации» от настоящей хиджры, да и много от чего другого.
Попаданцы в «сейчас»
Первое отличие пятой волны от «апатридов» 1920-х и «перемещенных лиц» 1940-х — в том, что последние оказались за границей России, когда мировые конфликты, в которых участвовала их страна, были завершены. «Прощай, оружие!». Гуманитарное вмешательство в судьбу пришлецов предприняло замирившееся международное сообщество. Нансеновские паспорта им выдавали после того, как народы воткнули штык в землю. Ничего подобного нет сейчас.
Европа обсуждает участие в происходящем на российско-украинском театре военных действий все заинтересованнее. Франция не боится эскалации. Польша и вовсе просит размещения ракет на своей территории.
Второе отличие современников — в том, что родина их не отторгла. Не отказала в консульской защите, хотя закрытие части представительств затруднило оформление паспортов и других документов. Напомню, отказ в дипломатическом покровительстве делает человека беженцем.
Она не исчезла в пространстве, что сделало бы апатридами всех нас.
Мы долго слышали слова «нишевый», «кастомизированный», «клиенто-ориентированный», ad hoc.
И мы пришли в такой мир. Не только как потребители.
Пограничный пункт Верхний Ларс на границе России и Грузии, 29 сентября 2022 г. Фото: AP / TASS
Дрон сбрасывает гранату на единственного солдата. Дрон может убить эту отдельную фигурку в степи.
Массив big data, больших данных, служит тому, чтобы проанализировать («вычислить», «выцепить», «подсветить» — что угодно) кого-то одного.
Для мира (больше, или пока, или снова) нет масс.
Эпоха ниш и «все индивидуально» подкосила сам образ мысли большими батальонами. Они не вмещаются в головы.
Люди из России оказались непонятным, даже не сосчитанным «батчем», партией, тиражом как будто из другой эпохи.
Коллеги по «Новой» пишут о 700 тысячах человек, а демографы пока вообще отказываются гадать.
«Мы ждем статистики принимающих государств, она точнее, чем цифры выехавших, — говорит ведущий научный сотрудник РАНХиГС, исследователь миграции и релокации, географ Юлия Флоринская. — Сейчас можно сказать лишь о том, что многие уехали не в классические страны эмиграции из России, то есть не в Европу, США или, например, в Австралию и Новую Зеландию, куда поток всегда был меньше, а в СНГ. Куда раньше не эмигрировали. Вряд ли в этих странах так же тщательно учитывают прибывших, как в ЕС, но мы ждем их цифр».
В самой массовости, в переносе явления из крупнокалиберного прошлого в графеново-тонкую, микроэлементную современность — третье отличие пятой волны от предшественников. Они буквально попаданцы: но не в прошлое, а — загадочно — из его недр и складок в «сейчас». Где у мира уже нет решений для масс.
В сущности, это отличия не «волн», а самой среды, фаз истории, технологического и культурного момента.
Будет ли лучше, если эта волна успеет устроиться «врассыпную», прежде чем о ней задумаются как о «пачке»?
Кто знает.
Неоконченность (и даже не разгар) европейского «разговора пушками» тревожит. Чужие граждане бюрократий в военных условиях (и в 1914–1918-м, и в 1939–1945-м) — потенциально кандидаты на интернирование. Руки набиты, «помнят», как выражается в сходных случаях коллега Пастухов.
«У 80–90% этой эмиграции — высшее образование, такого высокого показателя не было никогда», — говорит исследователь миграции и релокации Юлия Флоринская. Это утешает.
Где бы и как бы некоторые ни учились — «чему-нибудь и как-нибудь», образование у них все же есть. Не пропадут. Придумают свое. Блеснут.
«Да живет… Аменхотеп… блистательный»
Стоп, скажете вы. А как же единственная победоносная эмиграция, к тому же тоже оказавшаяся вне страны до военного конфликта? Отчего здесь не сказано ничего о Ленине, обо всем Совнаркоме и почти всем доме правительства? Какая волна по счету — они?
Невидимая. Забытая. Узко-сектантская. Политическая. Très intelligents, «очень интеллигентные», как говорилось в одном рапорте французской полиции, присматривавшей за революционной колонией в Париже. Создавшая теорию революции и государственного строительства. Культурно ничтожная: даже гимн для новой страны перевела с французского. А музыку и вовсе взяли готовую, самую настоящую парижскую ноту: «Интернационал».
Вечный пример всем революционерам, Ленин до сих пор — самый переводимый русский автор, по данным ЮНЕСКО. Мир может не любить ни его методов, ни достижений, не переносить его лично, но перед успехом он бессилен. Магия удачи и кайроса, подходящего случая, будь то хоть пломбированный вагон. Гипноз решенной задачи.
Только человеко-львы из розового асуанского гранита не впечатлены нимало. Ничем. Смутно, почти порочно улыбаются, полные величия.
На обоих плитах иероглифы начинают речь одинаково: «Да живет…»
Перестоят всё.
* Минюстом РФ внесен в реестр «иноагентов».
** Принадлежит компании МЕТА, чья деятельность в РФ признана экстремистской и запрещена.
