Кто посмеет спросить с России
За пропавших ее детей.

Галина Яцковская

Плюшевый мишка сидит за стеклом. На шее у него красная «бабочка». Он смотрит на нас маленькими зоркими глазками, не помутневшими за почти сто лет его жизни. Он хорошо сохранился, его короткая желтая шерстка мягко сияет. И он смотрит строго и пристально, словно спрашивает нас, но нам ответить ему нечего.

Когда-то его обнимали руки русской девочки Елены. Девочку в 1943 году завалило в развалинах Берлина во время бомбежки, некоторое время она была жива, и родные через канализационную шахту слышали ее голос. Потом голос стих и больше не вернулся. Тогда мишку подарили другой русской девочке, Ирине, и с ней он прожил всю ее жизнь и был с ней во всех ее странствиях от Марокко через Вьетнам до Англии. А теперь он сидит за стеклом в Музее русского зарубежья на московской Таганке, потертый, с круглыми ушами, с ссадиной на лапе, и во взгляде его пуговок-глаз удивление маленького существа, оставшегося в одиночестве.

И он не понимает того, что с ним случилось. И мы тоже не понимаем.

Словно сорванные ураганом с места, кувыркаясь в воздухе, теряя шляпы и чемоданы, с развевающимися юбками, с переброшенными через плечи галстуками, летят в беспорядке мужчины, женщины, дети, утюги, стаканы, подстаканники, салфетки и книги с трепещущими страницами, которые на лету перелистывает ветер.

Это и есть эмиграция, та самая, первая, когда в страшной давке ломились на корабли в Крыму, выпуская из рук чемоданы и баулы, достававшиеся мародерам, специально лезшим в толпу, но не выпуская маленьких слабых рук детей, которым предстояло всю жизнь знать, что они русские — без России.

Жить без России — это горе? А может быть, счастье? Счастье быть живым, счастье не попасть в подвал в Севастополе с сотнями других несчастных, счастье не быть повешенным на фонарном столбе в Феодосии, счастье не быть раздетым догола (люди не нужны, а вот одежда нужна, ее еще будут носить, поэтому не надо дырявить ее пулями и марать кровью) и расстрелянным в крымском ущелье из пулемета, счастье не видеть, как в Ялте ходят по госпиталям и убивают раненых. Счастье убежать от ужаса, который не кончится в 1921 году — долго будет длиться.

Уносили с собой погоны. Вот они, самодельные погоны времен Гражданской войны, погоны генерала Нагаева на серой байке, с вышитыми вручную звездочками, которые похожи не на звездочки, а на паучков, а вот другие, офицерские, к которым за неимением звездочек прикололи латунные заклепки.

А что генерал Нагаев? Стал монахом.

А что писатель Шмелёв? Вот его очки. Невозможно отвести от них взгляд, они приковывают к себе, парализуют, не дают уйти. Круглые, хрупкие, как им удалось пережить такое долгое время? Смотришь на очки, видишь слезы, стекающие по морщинам на лице Ивана Шмелёва, слезы отца, сына которого, молодого офицера, расстреляли в Крыму, слезы писателя, в голоде и холоде, в ужасе и отчаянии пишущего свою страшную книгу «Солнце мертвых».

И вот его большой коричневый портфель, нелепый и неуклюжий на наш современный взгляд, добрый старик-портфель, помнящий, как в Париже носил в себе рукопись «Лета Господня».

Или это только легенда? Но безвестный юнкер поднял подвеску с паркета, сунул в карман шинели и пронес через холодные поезда с выбитыми стеклами, через тифозные бараки, через расплывающийся снег в кубанской степи, в котором, прижатые огнем к земле, слыша пение пуль, лицами вниз, лежат голодные, измученные, мокрые до белья офицеры, в то время как их командир расхаживает над ними и просит: «Вставайте, господа! Пойдемте, господа!» Побывала в эмиграции эта подвеска, прожила там десятилетия и вернулась в Россию, но разве это возвращение? разве в таком возвращении есть смысл и свет?

Выброшенные из России — никто точно не знает, сколько их, миллионы в волнах эмиграции, сменяющих одна другую, первая, вторая, третья, четвертая или это уже пятая? — эти люди рассеивались по лицу Земли и искали пристанище, хлеб и работу. Анатолий Марков в 1920-м эвакуировался из Новороссийска в Египет, поступил в полицию, стал полицейским комиссаром в Александрии, потом крупным полицейским чином. Константин Гаврилов в том же 1920-м перешел эстонскую границу и уехал в Аргентину, чтобы стать профессором зоологии Тукуманского университета. Подполковник Сейфуллин очутился в Сиднее. Педагог и психолог Елена Антипова стала бразильянкой «Доной Эленой».

В пятидесятые на острове Тубабао на Филиппинах в лагере беженцев жили пять тысяч русских, бежавших из коммунистического Китая — до этого они бежали в Китай из коммунистической России. Безымянные русские офицеры очутились в Парагвае, чтобы принять участие в парагвайско-боливийской войне, в которой они видели продолжение своего неоконченного дела, ибо на стороне боливийцев воевали немецкие офицеры во главе с генералом Кундтом. В предыдущий раз они встречались с ним на фронте Первой мировой.

Это похоже на бред — русские и немцы, убивающие друг друга на парагвайско-боливийской войне за обладание нефтью, наличие которой не доказано.

Бред и есть.

Да, сгущается и не оставляет нас настойчивое ощущение бреда всей этой истории. Здравый смысл говорит, что нужно сохранять людей, их ум, их труд и талант, чтобы они оставались в стране и усердно, десятилетие за десятилетием, создавали ее, а злой, воспаленный бред велит выгонять их с чемоданами и без, а если с чемоданами, то чтобы в них непременно было не больше двух пар кальсон — на таможне проверят! И проверяли — у профессоров «философского парохода». Здравый смысл велит накапливать добро в стране, а бред выпихивает добро с холодным прищуром в глазах, сапогом под зад. И летит выбитый из страны человек, кувыркаясь по временам и странам, летит по всей Европе, а иногда и до Парагвая и Чили, чтобы там вспоминать Россию как давний сон и хранить длинные, до локтя, перчатки бабушки, в которых она в незапамятном году танцевала на первом своем балу в снежном Санкт-Петербурге. Бред в штыке, который министерство обороны Парагвая при содействии посла России в Парагвае передает музею в Москве, и бред в вазе, которую на первый взгляд принимаешь за новодел в древнегреческом стиле, пока не поймешь, что она украшена не сценами с греческими героями и атлетами, а сценами из жизни ГУЛАГа, на которых узники в тельниках и чунях тащат бревно.

Разве не нужны были профессора Лосский и Ясинский, вся вина которых была только в том, что они думали иначе, чем Ленин и его полуграмотный Сталин, разве вообще можно выгонять из страны за мысли? Из России — можно. Разве не нужны были здесь инженер Сикорский, создавший для Америки вертолеты, и инженер Северский, построивший в Америке основной истребитель американских ВВС во Второй мировой войне R-47 Тандерболт? Все они были нужны, и создатель балетов Лифарь, и создатель магнитофона Ampex Понятов, и Алданов со своими романами, и Шагал со своими летающими коровами и скрипачами на крышах, и Рахманинов со своим Вторым концертом для фортепьяно, и Ольга Глебова -Судейкина со своими фарфоровыми куколками, и те бесчисленные, многочисленные, не вошедшие именами в историю, что основывали компании в Америке, и благотворительные общества в Австралии, и работали на французских автомобильных заводах, и добывали алмазы на копях в Африке — но их выкинули из страны и на десятилетия объявили предателями и велели о них забыть.

тех, что, бежав в Казахстан, впятером снимали одну комнату и искали работу на стройке, тех, кто, счастливо изъясняясь на языке C++, может не беспокоиться о будущем. Ну ничего, пройдет сто лет, и в расширившийся московский музей вернут и этих, нынешних, — их дети передадут сюда их паспорта с шенгенскими визами и заблокированные кредитные карточки, а их внуки передадут ноутбуки, на которых они писали программный код для корпораций Google и Oracle.

Тех, первых, было так много, что сама собой возникала мысль о том, что они и есть Россия. Другая Россия. Русский Берлин, русский Шанхай, русский Париж… всё это было. Были газеты, и издательства, и воинские союзы, и церкви, и кассы взаимопомощи, и русские студенты в Праге, и русские врачи в Белграде, и русская мода во Франции. Изгнанная Россия пыталась сохранить себя на коричневой засушливой земле Галлиполи, где несколько лет стояли рядами белые палатки русской армии, но нельзя сохранить армию без страны. Эта Россия пыталась сохранить себя в тунисском Бизерте, где несколько лет стоял ушедший из Крыма русский флот из 33 судов — стоял, подняв Андреевский флаг на линкорах «Генерал Алексеев» и «Георгий Победоносец», стоял с офицерами с белом и с матросами, на ленточках бескозырок которых были русские буквы. Но не может быть флота без родного берега, и офицеры сходили на берег в Африке и превращались в коммивояжеров и инженеров, а матросы шли в рабочие. На вертикальном стенде в музее выставлены логотипы русских издательств в эмиграции — их десятки. Не осталось ни одного. С фотографий смотрят серьезные, веселые, разные молодые лица русских скаутов, тут же висят их щегольские гимнастерки, украшенные цветными нашивками, с яркими шейными платками — где эти скауты? Русская Атлантида исчезла, растворилась, ее больше нет, остались только мемориальные экспонаты в тихом зале музея.

И болеутоляющее средство тоже нужно. Но не было никакого послания в той жизни, которой жили тысячи и десятки тысяч русских людей, не причастных к литературе и искусству. Ничего не знали о послании те, кто в утренних сумерках шел работать свою смену на парижские автомобильные заводы. Не было послания в бессонном труде русских ночных таксистов и в многочасовом стоянии русских швейцаров у дверей дорогих парижских ресторанов. Не было никакого послания в супе на воде, в жизни под крышами Парижа, в холодных зимой и раскаленных летом мансардах, в нищете, в слезах на лице Марины Цветаевой, готовившей обед семье на тесной чадной кухне и штопавшей чулки, потому что на новые не было денег, не было никакого послания в том, чтобы быть изгнанным из своего дома с окнами на Остоженку или дверью в сад, из своей квартиры с обеденным столом и диваном, из своей привычной родной жизни — выброшенным с большим чемоданом, в котором болтаются утюг, подстаканники, несколько книг и икона…

Сотни, тысячи имен и лиц этой ушедшей, исчезнувшей, погубленной России — и среди них вдруг одно, останавливающее взгляд. Молодая женщина за пианино, положив руки с приподнятыми пальцами на клавиши, сейчас будет играть. Но пауза, фотограф отвлек ее, увидев камеру, она повернулась к ней, это неизвестная русская парижанка двадцатых или тридцатых годов, сколько в ней молодости и желания жить, и ясен белый свет дня, и так отчетливо сейчас зазвучит в том Париже пианино, что мы услышим его сейчас тут, в Москве.