Русская душа — негатив?

— В девяностые годы мне попалась книжка американского миссионера под названием «Введение в русскую душу». Миссионеры, которых много тогда приезжало в Россию, удивлялись тому, что головы тут у людей устроены не так, как у них. Видишь безобразие — напиши петицию, пожалуйся местным властям, выбери другого депутата, в конце концов. Россияне только вздыхали в ответ. И вот автор этой книжки объяснял, что тут решительные и самостоятельные люди систематически истреблялись или выдавливались из страны. И привычка не высовываться, ничего не предпринимать, терпеть воспитана на протяжении многих поколений. Если тут есть какая-то сермяжная правда — то ведь в таком обществе очень трудно воспитать другой принцип действий, кроме как терпеть?

— Ну кроме трудов американских миссионеров есть еще замечательная книга — сборник статей Льва Гудкова «Негативная идентичность», изданный еще в 2004 году. Там приведены данные социологических исследований, которые вел Гудков в «Левада-центре»*. Эти исследования были посвящены фиксации негативной тоталитарной идентичности — можно сказать, что на постсоветском пространстве, но фактически в России. И там они фиксировали разные ценностные составляющие, разные социальные формы мышления, как сказал бы Карл Мангейм, которые характерны для носителей этой идентичности. Что в целом можно о ней сказать?

Это не биологическая наследственность. Нельзя, разумеется, говорить, что россияне — это какие-то генетически выведенные рабы и прочее. Это, конечно, чушь. Но есть определенные социальные формы мышления, которые наследуются и воспроизводятся через социализацию. Это первое. Второе — есть и разные социальные эффекты вроде выученной беспомощности. И многие россияне — носители как раз такой негативной идентичности.

— Почему она негативная?

— Не потому, что она какая-то особо плохая. А потому, что она имеет определенные характеристики, например, негативную фиксацию ценностей: через желание сохранить то, что есть, а не через желание приобрести то, чего нет. Например, человек больше боится потерять ту безопасность, которая у него уже есть, чем получить большую безопасность.

— Это, вероятно, проистекает от общего ощущения небезопасности. Мне, помню, плохо было в школе, где я училась, но перейти в другую я боялась: не стало бы хуже.

— Совершенно верно. Фактически эта идентичность — хроническая фиксация состояния небезопасности и отсутствие четкого права на самые разные вещи, и распространяется оно удивительно глубоко. Это наследие даже не тоталитарного, а, по сути дела, еще рабовладельческого строя в России, который был до 1861 года. Сталинский тоталитаризм это не изобрел — он это просто максимально полно реализовал.

Что произошло в российском обществе? Человек утратил априорное право на собственное достоинство. Оно стало внешней категорией, которой человека наделяет какая-то инстанция — чаще всего это инстанция власти. Чем отличается помещик от крепостного? Тем, что царь пожаловал ему поместье с крепостными. Но фактически помещик — такая же собственность самодержца, как и крестьяне. Захочет — отнимет поместье и сошлет в Сибирь. В этом смысле ни у кого нет изначального собственного достоинства и права собственности.

— Получается, эта система обречена всегда воспроизводить саму себя. Как только находится одиночка, который попытается что-то изменить к лучшему, остальные не позволят ничего нового, а постараются воспроизводить то, что уже знакомо. И общество обречено бегать по этому кругу.

— И да, и нет. С одной стороны, понятно, что эти социальные формы мышления наследуются в ходе социализации и воспроизводятся. Они дополняют социальную реальность как неформальная составляющая. Люди начинают следовать морали, которая основана на этих представлениях: например, нельзя выглядеть человеком, которому больше всех надо. Или они боятся осуждения и потому предпочитают быть конформными. А с другой стороны, вообще-то это может постепенно меняться под действием нескольких вещей.

Во-первых, это право частной собственности. Кто такой собственник? Это человек, который несет ответственность за то, как он распорядился своей собственностью — имущественной, материальной: как потопал, так и полопал. А во-вторых, частная собственность дает человеку очень важный ресурс стоять отдельно. Поэтому, если вы хотите уничтожить человеческую индивидуальность, прежде всего надо уничтожить частную собственность.

— А история с конфискацией собственности предателей Родины — прямая дорога к отмене частной собственности…

— И отмене частной собственности, и отмене достоинства отдельно взятого человека. Если у тебя нет права распоряжаться собственной жизнью, то у тебя автоматически не будет и достоинства. Достоинство требует некоторого ресурса, на который ты в состоянии опереться. А как говорил Владимир Ильич, у нищих слуг нет. Отъем достоинства — это один из элементов психоэкономии** управления таких режимов — ну назовем их тоталитарноподобными.

Тоталитаризм стремится завладеть личностью, субъектностью. В этом его ключевое отличие от диктатуры.

И раз так, то внутреннее достоинство субъекта для тоталитарной психоэкономии — ужасное препятствие. Какой-то субъект с опорой на собственное достоинство, на собственное суждение — кто он такой вообще? Да еще начинает что-то говорить, что это всю психоэкономию разрушает.

Появляется отдельная индивидуальная единица. В тоталитарном обществе единица — это исполнительный механизм. Она не субъект, а объект, она не имеет права быть субъектом, потому что субъектностью обладает только общность. Под видом национальной исторической сущности людям преподносится субъектность, к которой каждый должен присоединяться, как исполнительный механизм к облачной сети.

Малый бизнес — угроза режиму

— Но если мы оказываемся в обществе, где большинство лишено субъектности, то это ставит нас перед вопросом, возможны ли тут какие-то перемены? А если возможны, то за счет чего?

— Возможно. Еще как возможно. Но для того, чтобы понять — как, надо проанализировать сначала, как это разрушалось. Давайте вспомним, с чего начался приход Собянина. Это случилось практически сразу после знаменитых этих московских протестов, правда? С чего начался приход Собянина? С ночи длинных ковшей.

— С разрушения частной собственности.

— Не просто частной собственности, а малого бизнеса.

Это человек, который отвечает за свой бизнес, за то, сколько налогов он платит, отвечает за последствия принимаемых решений, осуществляет самостоятельную экономическую политику. Его бизнес служит финансовой и ресурсной опорой для него самого и для какой-то массы людей, которые вполне способны прожить, работая у него. Это ресурсная база для независимой субъектности. А эта субъектность чего-то хотела от государства, требовала конкретных вещей от него. А поскольку такой субъект еще и никак не зависит от государственных денег, то это, конечно, прямая угроза режиму.

Нормализация в России шла именно по этому пути. Малый бизнес — это люди, которые формировали культуру ответственного гражданства. Когда у вас бизнес — вы думаете о последствиях и заинтересованы в сохранении общих правил игры. Собственно, первые демократии — полисные демократии — это что было, как вы думаете?

— Ну сообщество каких-то мелких производителей.

— По сути — да. Афинский ойкос — это домохозяйство. Но не ячейка общества из трех человек, которая живет в квартире. Это скорее дома-предприятия, родовое гнездо с соответствующим производством. Они вступали в экономические связи с другими такими же торгующими между собой полисами или даже с какими-нибудь отдаленными местами, владели определенной ресурсной базой, производственной базой, владели рабами, которые работали. И владельцем этого ойкоса был один человек — деспот.

— Ну как такая усадьба Коробочки в «Мертвых душах».

— Это все родовое, клановая семья, маленькое хозяйство. А деспот этим всем владеет, голова всему. Но он не просто собственник — это все свое, родное. И это все — сфера приватного. Полис в это все вмешиваться права не имел. Это хозяйство нельзя было отнять силой. Нельзя было вмешиваться извне в процедуру наследования этого хозяйства. И чтобы это хозяйство развивалось, нельзя было силой этому препятствовать.

Когда вокруг такие же, как ты, владельцы домохозяйств, они будут следить за соблюдением правил игры. Вот и полисная демократия, пожалуйста.

— То есть, получается, как в университете учили марксизму: меняем правила собственности — меняем социум? Учреждаем мелкую буржуазию, подтягиваются соответствующие общественные отношения?

— Этому можно способствовать и другими параллельными способами. Но этого не сделать без реальной ресурсной базы, когда у вас все бюджетники.

У нас сейчас огромная доля государства в бюджете. Уже году в 2017-м говорили о 70% доли государства в экономике. А сейчас уже, может, процентов 90, а то и больше. Сейчас, по-моему, нельзя найти даже кафешку или парикмахерскую, которая хотя бы косвенно не зависит от госзаказа. Если все так или иначе зависят от государственных денег — откуда возьмется независимая субъектность?

Единица — ноль

— Мы говорили о том, что тоталитарные системы присваивают себе право наделять человека достоинством. Сам по себе человек в этой системе достоинства не имеет, но государство может его наделить им, если он что-то желательное для тоталитарного общества сделал. А сама по себе человеческая единица не имеет никакой ценности. «Единица — вздор, единица — ноль. Один, даже если очень важный, не поднимет простое пятивершковое бревно, тем более — дом пятиэтажный».

— Именно так. Субъектность индивида, человека-единицы в этой системе может быть выражена максимум в том, что он как можно лучше исполняет предписанное. Это единственная возможность для субъектности в тоталитарном обществе. Но при этом у человека отнимается его достоинство — самыми разными способами. Достоинство становится внешним символическим ресурсом: то есть ты можешь заслужить достоинство, если ты исполняешь тотальную идею общего блага, если ты жертвуешь собой. Тогда тебя делают каким-нибудь почетным пенсионером, повышают по службе, твою фотокарточку вешают на доску почета.

Но это не внутреннее суждение о достоинстве. Такой человек может апеллировать к внешней инстанции, утверждая собственное достоинство: я стахановец, например, или я Герой Соцтруда, или советский популярный писатель, у меня и справка есть, что я популярен. Достоинство фактически перестает быть внутренней категорией: если ты ничего такого не сделал, ты никто. Таким образом, задействуется вот эта коллективная часть человеческой психики. Для чего? Для обеспечения управляемости субъекта. У него отняли достоинство, и чтобы его вернуть, он кому-то что-то должен.

Вроде бы у тебя есть какое-то достоинство, оно подтверждено инстанцией власти, которая присвоила себе право высказываться от имени всех. Но поскольку общество аномично***, в нем нет обратной связи. И это аномичное общество не подтверждает сигнал о достоинстве. И человек, которому присвоили достоинство, не имеет собственных представлений о нем и не может опереться на себя для осознания собственного Я и собственного достоинства. И если у него нет реального общественного подтверждения своего достоинства, он не понимает, уважают его окрестные люди или не уважают, или они просто, например, не хотят конфликтовать с властью.

— Вообще, последние годы нам очень ясно показали, что при помощи достоинства очень легко управлять, даже если ты ничего особенного не сделал. Общественника можно изнасиловать гантелей, а девочку, которая вышла на митинг, можно называть в отделении полиции шлюхой, бить ее и угрожать изнасилованием. Очень грубое лишение достоинства на самом примитивном физиологическом уровне, жесткое и травматичное нарушение границ даже не личности, а тела. Что шаг влево, шаг вправо — и ты всякого человеческого достоинства лишишься и будешь растоптан.

— Да, это, собственно, тоже один из элементов управления. Но что самое интересное, угрожают этим люди, у которых собственного достоинства тоже нет. Ровно в той же степени.

— А если они не будут угрожать, то сами подвергнутся лишению достоинства. Начальственным воплям или чему-то еще.

— Помните, был такой эпизод, когда российский солдат сказал, что ему было проще выстрелить в местного жителя, чем дать отпор какому-то человеку, который назвался начальником и ему это приказал. Солдат даже не знал, кто этот человек и какая у него должность. И просто выстрелил в человека, чтобы отвязаться от начальника, который на него орал. И вот тут возникает вопрос — а где твоя человеческая самостоятельность?

— «Для чего ты был первым учеником, скотина такая».

— Это во-первых. А во-вторых, где логика? Ты даже не знаешь, кто этот человек, почему ты его слушаешь.

Как тренировать субъектность

— И вот теперь возникает два разных вопроса. Первый классический: что делать? Вот по Некрасову: «Ты проснешься ль, исполненный сил, иль судеб повинуясь закону, все, что мог, ты уже совершил, создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил?» А второй — а что делать человеку, когда он оказывается в исторических обстоятельствах, в которых у него насильственно отнимают ресурсы, достоинство и все остальное?

— Задача сохранения субъектности — это задача сохранения границ, контроля. Если помните, есть несколько книжек, где описывается опыт жизни в концлагере. И там возможности для сохранения субъектности крайне скудны. Но определенным образом субъектность можно тренировать — хотя бы в границах того контроля, которые есть. Например, каждое утро чистить зубы, как бы ты себя ни чувствовал. Бриться, заботиться о себе.

Вот что могут делать россияне. Они могут расширять свои сферы контроля там, где они есть. На самом деле таково одно из недавних действий — поставить подпись за выдвижение Надеждина кандидатом в президенты. Многие критиковали это стремление поставить подпись: мол, все это профанация. Да, профанация, и люди, которые шли ставить за него подписи, не глупее тех, кто это понимает. Но это был способ сохранения субъектности в текущих условиях:

— «Несогласные» в России обнаружили себя в неприятной ситуации двойного давления: с одной стороны, тебя прессует государство, с другой — мировая общественность и те сограждане, которые выбрали отъезд. Пропасть между уехавшими и оставшимися, мне кажется, делается все глубже. Одни говорят другим: вы там не понимаете, чем мы тут живем. Другие говорят: если вы там живете, вы поддерживаете режим. И вот это бесконечное навязывание друг другу своих этических норм делает согласие между людьми, которые в принципе смотрят в одну сторону, практически невозможным.

— Я бы вообще сказал, что эту работу должно осознанно вести путинское государство, чтобы не допустить формирования консолидации в обществе. Я даже могу предположить, что, вероятно, такая работа ведется. И выгуливание разных «белых пальто» в конечном счете идет на пользу путинскому режиму, потому что деконсолидирует общество и не позволяет ему договориться.

— А на какой почве вообще возможна консолидация?

— На почве общих ценностей. Так что вопрос в том, что является общей ценностью у разных людей. Я могу допустить, что у кого-то взгляды расходятся с моими. Но при этом я, например, согласен придерживаться общей ценности, что выяснение этого с помощью насилия недопустимо. А выяснять такие вещи надо, например, в парламенте. И пока все придерживаются этой ценности — все о'кей. Будем выяснять в парламенте, кто одержит политическую победу.

Вот посмотрите, демократы с республиканцами в США постоянно таким образом выясняют, кто тут прав. Но при этом они выясняют это без применения насилия, а в рамках чисто парламентской процедуры, то есть управляемого конфликта — а фактически спора. Это не конфликт, а спор. А спор это потому, что есть общая ценностная рамка.

Откуда возьмется субъектность

— Вы упомянули, что есть еще другие способы. Какие?

— Ну, во-первых, это культура. Учить защищать собственную субъектность, воспитывать представление об априорном собственном достоинстве. Можно начинать прямо с яслей, детского садика и школы. И для этого надо менять просто всю процедуру целиком. Нужно менять все образовательные методики — и это будет формировать соответствующую культуру.

Человеку нужны не только ресурсы для защиты собственной субъектности — ему надо изначально иметь представление о том, что эта субъектность есть, что ее могут пытаться отнять, подавить, исказить.

Нужны программы по критическому мышлению, которые, как вы знаете, ужасная крамола.

— Западные происки, да.

— Дальше: все это можно сочетать с определенным институциональным дизайном. В свое время еще Алекс де Токвиль в своей книге «Демократия в Америке» сформулировал принципы, которые не позволяют демократии мутировать в тоталитаризм. Демократия и тоталитаризм — это же массовые режимы, режимы дисциплинарные, но при этом очень сильно отличаются.

— Не могу не спросить. Многим моим ровесникам в свое время казалось, что вернуться обратно в тоталитаризм уже нельзя. И тем не менее зачатки демократии не успели прорасти — и все вернулось обратно. Почему это стало возможно — и как от этого защищаться?

— А вот как раз Алексис де Токвиль про это и написал. Все дело в балансе между равенством и свободой. Люди вообще требуют равенства. Но это требование может заходить очень далеко назад. Например, мы действительно можем быть все равны в своем бесправии. И если у кого-то больше прав, чем у нас, нам это не нравится. Это требование равенства в демократиях уравновешивается защитой свободы, в том числе свободы индивида и свободы от диктатуры большинства. Демократия — это никакая не диктатура закона, не суверенная демократия. Это институциональный дизайн, который защищает свободу индивида от диктатуры большинства. И тем самым заставляет договариваться. Вот что сделал Ельцин в 1993 году?

— Не стал договариваться. Танки пригнал.

— Вот. Это называется диктатура. С этого момента никакой демократии в России уже не существовало. Если у вас есть парламент, который с вами не согласен, то вы либо с ним договариваетесь, либо расстреливаете из танков. И если вы выбираете танки, в конце вас ждет то, что мы сейчас имеем.

— То есть если оппозиция хочет чего-то добиться, ей придется учиться никого не расстреливать из танков начиная друг с друга.

— Абсолютно так. Главное, что вообще может быть условием консолидации, — это консолидация. А консолидация — это когда вы признаете право другого на существование. Вот недавно в одном опубликованном в оппозиционной прессе тексте преподавателя Карлова университета в Праге я встретил занятные термины. Например, термин «инстинктивный праволиберал». Вот я вам даже процитирую: «их инстинкты схожи с инстинктами представителей власти». Что это значит? Что у вас идеологический инстинкт? Даже если отвлечься от того, кто правый, кто либерал и так далее. Важно, что если вас записали в правые либералы, то у вас идеологический инстинкт. Что это значит? Что ваши взгляды не имеют разумных оснований, у вас животные инстинкты. Теперь представьте, как отреагирует на это человек, к которому так обращаются, — что он сделает?

— Ну рассердится. Озвереет немножечко.

— Да-да, если вас незаслуженно обидели, надо вернуться и заслужить. И весь текст дальше на этом основан: вот есть осознанные левые взгляды, но они в обществе слабо развиты и мало распространены, а все не левые взгляды — неосознанные, инстинктивные. У кого нет осознанных левых взглядов — тот инстинктивный расист. Таким образом, правый либерализм отождествляется с расистскими клише. Это само по себе очень мило.

Но дело даже не в этом.

Вы серьезно так хотите договориться с этими людьми?

Это вот показатель того, как устроена культура спора в российском обществе. Наш спор сразу переходит в конфликт.

— А конфликт переходит на личности и оскорбления.

— А конфликт — это война. Кто не выжил, тот и сдох. И в этом смысле это тоже утрата субъектности. В таком состоянии просто нельзя быть адекватным ситуации. Сейчас надо консолидироваться любой ценой. А здесь идет обратный процесс, причем тоже любой ценой.

— Но ведь это же так по-человечески: я же знаю всю правду, а мои оппоненты ее не понимают еще, значит, они стоят на какой-то более низкой ступени развития.

— И при этом священна уверенность в том, что наша позиция — более высокая, а все остальные примитивны.

— Мы это можем спокойно обсуждать, пока не ввязались в спор. А как ввяжешься — ну да, теоретически я должен прислушиваться к другому человеку. А практически-то — я права, а он чушь несет.

— А ситуация спора может протекать очень по-разному. Одно дело — если с вами спорят, другое — если конфликтуют. Спорить в ситуации конфликта — это проигрышная стратегия. Даже я, настроенный на общие ценности и консолидацию, оказавшись в ситуации конфликта, первым делом понимаю, что со мной ведут борьбу не на жизнь, а на смерть. И в этом смысле, хочу я или нет, я должен от споров отказаться. Потому что собственное выживание себе дороже, чем сохранение попыток как-то настроить контакт с этим человеком.

— А как же тогда договариваться? Вот нам тема на будущее. И еще одна тема — не то что как бы нам реорганизовать Рабкрин, а скорее — как нам реморализовать Арканар. И к этому разговору мы с вами скоро вернемся.

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».

** Психоэкономия — термин из психоанализа. Изначально он обозначал отношения между нарциссическими желаниями индивида и цензурой со стороны коллективистской части психики. Здесь он означает то, как дисциплинарное государство формирует индивида с такими психоэкономическими параметрами, которые в нужном ему направлении разворачивают цензуру коллективистского уровня психики у каждого отдельного человека. И так выстраивается поддержка собственно власти.

*** Аномия — состояние разложения социальных и моральных норм, стандартов и ценностей в обществе.