Возникло предположение, что эта ускользающая абстрактная цель, которая исподволь возвышает и вместе с тем исподволь изрядно человека мучает, — не им самим создана и поставлена. Она «занесена» в человека подобно тому, как экспериментальную программу заносят на жесткий диск: будет работать или нет? Насчет того, кто «занес», выдвинули два основных варианта: Природа и Бог. Но, как ни назови, речь идет о чем-то универсальном и не имеющем определенных границ.

Однако оставался самый главный и тревожный вопрос: зачем вообще в человека эту ускользающую абстрактную цель «занесли»? Гипотез было опробовано весьма много — в религии, философии, искусстве. Общее же консенсусное предположение выглядело примерно так: затем, что нечто универсальное и не имеющее определенных границ решило попробовать вырастить нечто себе подобное. Другими словами, «будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» (Матф. 5:48). И не отождествляйте себя ни с кровью, ни с землей, ни со статусом там, где «нет ни эллина, ни иудея, ни варвара, ни раба, ни свободного» (Кол. 3:11).

По сути, из этого общего предположения и возникает гуманизм. Ибо что может быть интереснее и важнее существа, над которым делается столь необычайный эксперимент? И что драматичнее?

Гуманист сопереживает каждому, в ком замечает присутствие ускользающей абстрактной цели. Ибо каждый случай божественного (природного) эксперимента уникален и проходит в зыбких пределах человеческого тела и времени. Насколько же часто он замечает это присутствие — тут все зависит от самого гуманиста. От того, насколько сильно присутствие в нем самом.

Общим местом для гуманиста является, по умолчанию, уважительное отношение к каждой встреченной на пути жизни, ибо она есть возможность для потрясающего экспериментального события. Даже если другие назовут чью-то судьбу бессмысленной или несчастной — он будет всматриваться в нее до последнего. Вдруг именно в таких обстоятельствах и раскрывается нечто действительно сущностное? Эта уважительность часто создает проблемы для самого гуманиста, а то и вовсе делает его положение драматичным. С другой стороны, превыше всего он ценит свободу, а потому легко расстается с людьми.

* * *

Теперь — возвращаясь к теме преследований гуманистов сегодняшними российскими патриотами: этот конфликт определен диаметрально различными философиями вокруг человека. Это антропологический конфликт.

• В одном случае человек принадлежит самому себе и своей уникальной возможности двигаться в сторону универсальной абстрактной идее. Если же речь заходит о моральном долге, то это исключительно внутренний долг, который свободно принимается или не принимается им. Вследствие его выбора окружающие могут испытать к человеку как сильное уважение, так и отказаться пожимать ему руку, — но никто не может заставить его думать и поступать морально.
• В другом случае человек принадлежит «земле и крови», распоряжается которыми суверенное государство. Как, собственно, и самим человеком. Впрочем, «земля и кровь» обычно не больше, чем метафора. То, что называется здесь «моральным долгом», есть не что иное, как идея о негасимой задолженности перед государством. Перед государственным интересом. В чем состоит интерес — определяется исключительно действующим правителем и его приближенными. И что бы они ни определили, называться это будет в итоге «благом отечества».

«Моральный долг» может быть в полном расхождении с тем, что называется общечеловеческой моралью или, например, моралью христианской, — но тем безусловнее звучит призыв к его исполнению. Мораль не должна быть легкой и «человекоугодной». Исполнение «долга» обязательно и не подлежит обсуждению. За этим строго и неусыпно следят известные «исполнительные» органы. Не исполненный «моральный долг» равен измене. Сомнение в нем равно предательству.

В случае гуманистов цель человека находится в нем, хотя и не им поставлена. Цель — сам человек, но не такой, как есть, а на ином, более развернутом уровне. Развернутом в сторону универсальных абстрактных идей. «Человек — это канат над пропастью, мост между обезьяной и сверхчеловеком» — так говорил один известный проницательный философ.

Но что получает человек с этого служения? Главный его приз, за которым он идет в слуги, — чувство причастности к чему-то большему, чем он сам. К силе и авторитету, к статусной величине. А разве дает статус абстрактная идея?

Практикуя служение, патриот заполняет ту пустоту, что находится у него в том же месте, что у гуманиста, — тягу к абстрактной идее. Эта пустота — свобода, изначально данная всякому человеческому существу. Только гуманист знает или догадывается, что с ней делать и откуда она, — а патриот не знает и тяготится ею. А потому поступает в услужение к самому неабстрактному, самому материальному и плотному, что только можно найти, — государству.

* * *

Так и смотрят на человека из разных полюсов гуманисты и патриоты. Похоже, им никогда не найти общий язык — слишком разные цели. С точки зрения патриота, гуманист — это отщепенец, опасный тем, что своими идеями размывает границы авторитетного и понятного. Для патриота нет ничего священнее, чем сплоченность рядов. Но гуманист, со своим «внутренним человеком», — он отказывается стоять в ряду и не желает видеть себя ресурсом сплоченности. Он — скрытый враг всего священного,

Для гуманиста же патриот — это несостоявшийся субъект, добровольно отказавшийся от дара свободы. Он не интересен для гуманиста.

Но вот вопрос: может ли гуманист на свой манер считать себя патриотом? Да, разумеется, — только если при этом останется гуманистом.