Новый год сворачивает время, заставляя менять главный документ нашего дома — календарь. Семейная хроника, исписанная датами побед, поражений, праздников и долгов, исчезает в парадном мусоре (и выбросить жалко, и девать некуда). А на стене появляется tabula rasa: девственный календарь, которому мы вверяем будущее, рассчитывая, что оно будет лучше прошлого.

В этом таинстве прячется магия новогоднего торжества, посвященного самому могучему богу нашего обихода — Хроносу. В таинственную ночь праздника время сводит часовые стрелки на двенадцати и соединяет не только вчера с сегодня, но и разочарование с надеждой.

Так уж выходит, что мы никогда не бываем довольны уходящим годом. Нам трудно простить ему неизбежное — расходы и утраты, распри и болезни, промахи и выборы. Умные, конечно, не пинают умирающего, чтобы Старый год, обидевшись, не наябедничал Новому. С ними это бывает. Со временем всегда надо держать ухо востро, а уж в эту ночь особенно. Ведь она нам дает шанс стереть прошлогодние грехи и ошибки и поверить, что мы похудеем, поздоровеем и помудреем, за что и судьба к нам подобреет.

Но никогда мне не было в него так трудно поверить, как на этот раз. Конечно, потому что два года назад новый год начался не в январе, а в феврале — и с тех пор не кончается.

Не всегда, но давно, около двух последних тысячелетий, мы считаем, что время идет вперед, а не стоит на месте, как (в представлении греков) вечные звезды на небе. Куда бы ни вез прогресс — будь то второе пришествие, победа разума, коммунизм или благословенный конец истории, мы привыкли от него чего-то ждать. Теперь с этим сложно.

Уткнувшись в пустоту на месте будущего, стрела времени загнулась причудливым образом. Страна не живет, а пятится, причем с нарастающим ускорением. Мелькают вехи и эпохи. Возвращается холодная война — то времен Московской олимпиады, то Карибского кризиса. Вновь маячит 1937-й с его культом доносов. А за этим частоколом пугающих дат видятся черносотенцы, граф Уваров с его обновленным триединством. Наконец, настаивает Сорокин, на сцене появляются тени опричников, вооруженные шваброй с кувалдой: Гойда!

Лишившись вектора, история превратилась в непрерывный спиритический сеанс, на котором медиум власти вызывает, как Воланд на балу, только пугающие призраки. Похоже, что с ними нам предстоит коротать наступающий год — просто потому, что из всего прейскуранта будущего он может обещать только прошлое — и самое страшное.

Я их всегда боялся. И тогда, когда с ними учился, и тогда, когда их учил. Сидя на «камчатке», чтобы не загораживать могучими спинами одноклассников и играть в карты на уроке, они являли школьное зло в чистом, не замутненном мыслью виде. Я знал, что их нельзя ничему научить, потому что они не признают тех, кто умнее. Искренне считая «сам дурак» универсальным ответом на все притязания педагогической науки, они растут, не меняясь. По-настоящему страшны они в младших классах и во власти. В обоих случаях на их стороне грубая сила. Не та «слабая», которой власть орудовала с помощью Улановой и Гагарина, а примитивная сила кулака и ГУЛАГа.

Еще хуже, что они не способны к коммуникации, ибо не слышат не только собеседника, но и себя. Какие бы претензии ни выдвигались к происходящему, мы слышим от них дикий в своем безумии ответ — «Американцы еще хуже». Возможно, за этим стоит реликт хрущевской эпохи, обещавшей обогнать Америку — если не в экономике, то в злодеяниях.

И так со всеми второгодниками, не исключая писателей, которые, забыв основы нашего ремесла, используют нонсенс как риторическую и патриотическую фигуру речи. Недавно я прочел, что Захар Прилепин объявил: «В Гражданскую войну победил русский народ». С тех пор я все хочу задать ему вопрос: кого победил? Другой русский народ?

Но вряд ли я дождусь ответа, даже учитывая наше личное знакомство. Оно состоялось много лет назад на конференции в Риге, где мы оказались за одним некруглым столом.

Я, кстати, тоже знал Лимонова, который объявил скромность устаревшим пережитком, но не помню, чтобы и он соглашался с Прилепиным.

Поскольку все мы барахтаемся в одном и том же застопорившемся колесе сансары, я тоже чувствую себя второгодником, которым никогда не был, а теперь стал вместе со всеми причастными к этой беде.

Мы обречены повторять невыученные уроки, поэтому я вернусь на тот предыдущий оборот колеса, когда уже писал про второгодников, боясь того, что произошло сейчас.

«Следя за русскими новостями, я не могу отделаться от предчувствия — как в мутном похмельном сне, когда снится предстоящее, но не можешь проснуться, чтобы его предотвратить. Если гайки будут завинчиваться, то напор усилится, и пар начнет выходить с другой стороны океана. Это не новость, это — закон эмигрантской гидравлики».

Прошло десять лет, и мы приехали туда, куда боялись попасть. Вывалившись за границу, новая эмиграция не рвется перенимать опыт нашей третьей волны, и понятно — почему. Новички так же радикально отличаются от нас, как мы — от двух предшествующих волн. Наверное, и договориться нам будет ничуть не проще. Слишком много отличий.

Другое дело, что их ситуация настолько прилежно копирует нашу, что параллелей просто не избежать. Вспомним, что, когда после оттепели 60-х жизнь в СССР замерла и усохла, именно третья волна предоставила отечественной культуре убежище и полигон. Золотой век эмиграции в 70-е, которые в метрополии нарекли годами застоя, был вызван цензурой и расправой. Важно и то, что сальдо оказалось в пользу русской культуры, которой было где перезимовать, чтобы весной вернуться книгами Бродского и Довлатова.

Вся эта историческая тавтология — не от хорошей жизни, и радоваться тут нечему и некому. Если не считать того же Прилепина, который с успехом олицетворяет для меня новую Россию.

— Чем больше уезжает знаменитостей, — радуется он, — тем больше освобождается мест в книжных магазинах, театрах и концертных залах. Лишь бы никто не вернулся.

Я его понимаю. Один раз такое уже было. И возвращение имен обернулось фатальным исходом для сервильной словесности. Меня всегда веселило, что главный поэт брежневской эпохи Егор Исаев стал куроводом. Боюсь, что и в этом качестве его помню только я. И это утешает.

Лучше всего об этом вспомнить в главную ночь года. Время людей линейно, но календарь обещает, что утром все начнется сначала: плохое, хорошее, вечное.

Нью-Йорк, декабрь 2023 года