В январе 2022 года, когда мирное российское население еще только начинало догадываться о ближайших планах своего правительства, мы с одним моим собеседником поспорили о политике. Доводы этого человека меня поразили. «Россия, — говорил он, — не может первой начать эту … (спецоперацию). Потому что для этого нет исторических примеров. А вот у Запада их (примеров вторжения. — В. А.) много». На мою попытку возразить, что живем мы не вчера и не позавчера, а сегодня, он вынес вердикт: «Просто ты мыслишь короткими историческими промежутками». В другой раз, уже после начала спецоперации, другой собеседник долго доказывал мне, что Украина исторически принадлежит России еще со времен царя Алексея Михайловича.
Ответы на вопрос о том, откуда берется такой повышенный, но крайне избирательный интерес к русской истории у всех поддерживающих правительство, могут быть разными. Один из ответов — научный и вполне убедительный на фоне текущих событий — дал американский социолог и культурантрополог Джеймс Верч. В конце прошлого года он опубликовал книгу «Как нации помнят. Нарративный подход» (How Nations Remember. A Narrative Approach, на русский не переведена), где описал такое социальное явление, как национальные нарративные шаблоны.
Если по-простому, нарративный шаблон нации — это любимый сюжет граждан страны, возведенный в ранг национальной идеи. Разница между национальной идеей и нарративом в том, что нарратив — это именно сюжет, подчиняющийся законам литературного повествования, то есть обладающий завязкой, кульминацией, развязкой, концовкой, а главное — представляющий интерес для читателя.
Нарративные шаблоны повествуют о событиях и людях, причем их главное свойство — обобщенность: все лишние детали предаются забвению, остается только то, что вписывается в необходимый образ. За благообразность канона памяти отвечает, конечно, государство.
Особенно важно то, что между национальным нарративом памяти и историей существует огромная разница. Она заключается не в том, что история объективна, а память нет, — мы знаем, как умеет история колебаться вместе с линией партии. Разница в том, что историк обязан учитывать любые сведения и открытия, любые точки зрения, которые опровергают привычную научную картину, и спорить с этими сведениями строго в рамках науки, то есть приводя в качестве доводов факты. Носитель нарративного шаблона замкнут в привычном сюжете и принимать других точек зрения не может — из-за этого разрушится канон.
Национальный нарративный шаблон есть у любого государства, и само по себе это явление абсолютно нормально. Интересно другое: по мнению Джеймса Верча, имевшего достаточно плотные контакты с Россией и неплохо знающего русских, наш национальный нарратив — это нарратив Отечественной войны, а конкретнее — «Изгнание врагов» («The Expulsion of Alien Enemies»). Состоит он, по Верчу, из следующих сюжетных узлов:
- Россия живет в мире и спокойствии, никому не желая зла.
- Внезапно на Россию без предупреждения (и без провокаций с ее стороны) нападает враг.
- Россия находится под страшным давлением и теряет практически все, поскольку враг настроен полностью уничтожить ее как цивилизацию.
- Несмотря ни на что, триумф России и изгнание врага.
Нарратив этот сложился не вчера и не в 1945 году (вспомним знаменитую фразу о том, как нас терзали «и печенеги, и половцы»). Верч видит тот же сюжет, например, в славянофильской философии, в системе координат которой любое влияние Запада — это вторжение. В этом смысле нарратив поддерживался на протяжении всего существования СССР, для которого капиталистическая идеология была врагом номер один. А когда Советский Союз развалился, нарратив об изгнании врагов никуда не делся.
Не нужно напоминать, что все последние годы аналогии с Великой Отечественной войной не уходили из речей российских политиков (Верч вспоминает, как в 2008 году Путин говорил о войне в Грузии через призму нацистского вторжения). «Носителям нарративного шаблона памяти, — пишет Верч, — свойственно смотреть через призму этого шаблона на свое настоящее, прошлое и будущее. Тех, кто находится вне этого сообщества, это может раздражать, и они в конце концов могут задаться вопросом: почему наши собеседники вечно упоминают событие Х (из прошлого), говоря о событиях настоящего? Выбор этих исторических примеров может легко зафиксировать психологические реалии, в которых незаметно для себя живет нация, но он вызовет недоумение у представителей других наций. Поэтому ссылки на Вторую мировую войну в речи Путина, когда он говорит об угрозах со стороны НАТО, могут показаться очевидными и убедительными для россиян, но для посторонних они покажутся, мягко говоря, странными».
Получается, наше настоящее давно предопределил любимый национальный сюжет: нарратив о войне, по закону жанра, обязан был разрешиться спецоперацией. Согласно приведенному выше плану американского социолога, сумевшего разобраться в загадочной русской психологии, мы сейчас находимся на третьем пункте, где «враг пытается уничтожить нас как цивилизацию».
Подозреваю, что в относительно скором времени мы услышим риторику четвертого пункта — независимо, впрочем, от итогов операции, человеческих жертв, экономического состояния страны и пр.
Но уже сейчас можно подумать вот о чем: какое будущее может быть у страны, любимым сюжетом которой является «изгнание врага»? Ведь чтобы изгнать, нужно сначала найти врага, а враги могут и закончиться — кого же тогда изгонять?
Какое будущее может быть у страны, в которой вечно актуальными являются избранные места из ее прошлого, которые выгодно помнить государству?
К счастью, у нас есть слабая, но надежда, и заключается она в том, что параллельно с этим любимым национальным сюжетом не менее долго и не менее распространенно существует еще один — о любви к врагам, о милосердии и о Боге, который доверяет человечеству настолько, что делается его Сыном. И если очистить этот нарратив от исковерканных цитат про «отдать душу свою за друзей», от арестов за напоминание заповеди «не убий», от храмов вооруженных сил и ряс цвета хаки, то будущее будет выглядеть гораздо более перспективным.
