— Ваш отец, выдающийся педагог Симон Соловейчик, некогда написал текст, который назывался «Талант свободы». Что тогда имелось в виду?

— Этот текст был продолжением манифеста «Человек свободный». 1995 год. Нам сейчас помнится, что это были свободные времена, но на самом деле уже тогда свобода утекала сквозь пальцы. Школа, учителя замерли в ответ на этот манифест. И отец почувствовал необходимость объясниться. Появилась многосерийная публикация из номера в номер — «Талант свободы». О том, что для человека, а тем более для воспитания понимания природы свободы — наиважнейшая отправная точка.

Если коротко, в каждом человеке есть таланты разной степени выраженности. Воспитание — про развитие талантов, уже существующих: музыкального, спортивного, естественно-научного… Но есть и талант свободы. У кого-то он сильнее, у кого-то слабее. У кого сильнее, в том личность формируется — выживает при любых обстоятельствах. И это залог того, что мир всегда развивается. А тех, у кого талант свободы слабее, мы своим воспитанием сводим на нет, выращивая удобных нам людей. И это очень плохо. Потому что музыкантом можешь ты не стать, но помешать человеку стать личностью — это преступление взрослых по отношению к ребенку. Вместо того чтобы холить и лелеять талант свободы детей, мы его губим тем, что человек развивающийся, ищущий — менее нам удобен, чем послушный и безропотно принимающий-имитирующий наши великие ценности и идеи.

— А как определить этот талант?

— Он есть в каждом. Просто его не надо заглушать. Принуждение должно исчезнуть из обихода людей по отношению к детям. Это особенно касается профессиональных педагогов, которые обучены иным способам сотрудничества с детьми, кроме управления. Если учитель не умеет управлять детьми, он пропал. Но если он умеет только управлять, пропали дети. Без принуждения, без «шрамов, которые украшают», без «потом скажешь спасибо» — вот простые принципы воспитания внутренне свободного человека. Самостоятельного. Автора своей жизни.

Такое воспитание очень трудное. Зато такой труд, такой педагогический поиск приводит к успеху в воспитании со стопроцентной гарантией.

— Есть сегодня в России запрос на воспитание свободного человека?

— Запрос на хорошее воспитание есть всегда. Просто не все и не всегда осознают, что это воспитание самости человека. Синонимом самости является свобода человека быть самим собой. Свободный человек свободен и в тюрьме. Множество героев, про которых нам рассказывали в школе, про которых написаны книги, потому и герои, что в условиях несвободы оставались свободными.

Выступая перед родителями и педагогами по всей стране, переживая вместе с ними боль непонимания, отчего дети, в счастье которых мы вложились полностью, вырастают несчастными людьми, пытаясь вместе понять, как сделать детей счастливыми, разбирая трагические случаи под условной рубрикой «ничего не предвещало», я предлагаю три разные на слух, но связанные по сути темы: «Воспитание ответственного человека», «Воспитание дисциплинированного человека», «Воспитание свободного человека». И в первом, и во втором, и в третьем случае лекция одинаковая. Это три разных входа в понимание единой природы воспитания личности.

— И какую тему выбирают родители?

— Раньше и родители, и педагоги практически всегда выбирали «Воспитание человека дисциплины». И я рассказывал про то, что настоящая дисциплина, в отличие от подчинения, — прерогатива свободного человека.

Потом во время пандемии вдруг пошел запрос на воспитание ответственности. Словно появилось осознание, что в отсутствие привычных институтов внешнего контроля думать чисто о дисциплине непродуктивно. Скорее — о самодисциплине. Которая связана с готовностью держать свою жизнь в своих руках. Отвечать за свои поступки.

Сейчас часто выбирают «Воспитание свободного человека». Чтобы сразу выходить на главный путь воспитания с гарантией — воспитания человека, который не подлаживается под ожидания извне, не прикидывается правильным, не теряет жизненную энергию на «не быть собой». Человека совестливого, тонкого в чувствах, мощного в действиях.

— Существуют рецепты?

— Да.

— И технологии педагогические?

— Да. Общий принцип — без принуждения.

Когда мы воспитываем через принуждение, дети усваивают не то, чему мы их учим, а лишь то, что для достижения цели можно и нужно принуждать. И потом стократно воспроизводят эту технологию в жизни, и она в обиходе подкрепляется знакомой фразой «потом спасибо скажешь».

Принуждением можно добиться очень многого и быстро. Быстро и эффективно сделать ребенка понятным нам. То, что в результате он становится непонятным самому себе, нас до поры до времени не волнует. То, что он теряет при этом жизненную энергию (всегда особенно трудно делать, то, что ты делать не хочешь) представляется нам «от лукавого». И живет наш ребенок с этим «не собой» всю жизнь, принимая за норму, что кто-то знает за меня, как лучше. В итоге — за мои успехи благодарствую, а в моих неудачах виноваты другие.

Но как же без принуждения воспитывать? Как же без принуждения научить?

Общий рецепт такой: если ты не знаешь, как добиться чего-то от своего ребенка, если то, чего мы хотим от ребенка, не получается, мы не идем по пути повышения градуса принуждения, а вовсе отказываемся от своей цели до лучших времен. Например, если мы хотим научить ребенка завязывать шнурки и уже чуть ли его не бьем, а он все равно их не завязывает, покупаем ботинки, у которых нет шнурков. На резиночках! Ждем, когда ребенок вырастет и сам выберет свой стиль — со шнурками или без, с завязанными или развязанными.

Это всеобщая фундаментальная формула наших отношений с детьми.

В воспитании есть две крайности, два полюса, два подхода: один, условно макиавеллиевский, — цель оправдывает средства; другой, кантовский, — никакая, даже самая прекрасная цель не оправдывает дурные средства достижения.

В примере со шнурками кантовский подход состоит в том, что цель не оправдывает никаких замечаний, шлепков и подзатыльников.

Надо отказываться от всего, чего мы не можем добиться от ребенка педагогически, без принуждения. Чтобы он смог стать автором и своих ценностей, и своего будущего. Не хочет ходить в школу? Мы не можем добиться «великой правильности», не крича? Говорим: ну хорошо.

— Пусть не учится?

— Да, пусть не учится. Это будет лучше для ребенка, лучше для вас, для дома, для страны, для мира, для всего. Ну, год не поучится. А потом станет задавать вопросы: «Зачем я живу? Мне всегда будет так скучно?»

И вы начинаете вместе думать, а что надо сделать, чтобы было не скучно. Как понять, зачем живу? Зачем учусь?

— Похоже, тут личный опыт?

— Конечно. У меня с детьми один за другим происходили такие переломы в 7-м классе, в 6-м, в 8-м, после которых думаешь: господи, я плохой отец, ничего не умею, у меня ничего не получается! А потом понимаешь: здорово, что мы это пережили, и как будто вышли на собственную жизнь дочери или сына, и ты уже сам ребенок рядом со взрослыми, так утвердительно и серьезно они начинают заниматься своими делами. К тому, что дети сами выбирают, они относятся сверхответственно. Если только это не выбор, навязанный нами. Сделать свой выбор гораздо труднее, чем сдать математику на пять. Но он того стоит.

— Ну, родителям страшно, этот страх трудно преодолеть.

— Посмотрите историю любого состоявшегося человека. Часто у него был период тяжелейшего упадка сил, выключения, когда он, собственно, и начинал по-настоящему чувствовать свою жизнь, когда вдруг начинал обретать себя через ощущение ее драматичности. Прорваться из тюрьмы на свободу — сложнейшая история.

Недавно я вычитал у Георгия Гурджиева совершенно фантастическую мысль. Он пишет, что свобода в сотни раз ценнее освобождения. Господи, как сильно! Мы всю жизнь освобождаемся. Вся наша культура — это культура постоянного освобождения. А можно не закрепощать с самого начала? Ну, или хотя бы сознательно работать над тем, чтобы уменьшать степень закрепощения детей, чтобы им в жизни не пришлось все время освобождаться, все время искать себя, все время изживать что-то в себе?

Не кричали «караул, депрессия!», не обрушивали на него взрослые страхи, не делали его заложником нашего образа будущего. Стоит самим себе объяснить: свобода — высшее из наслаждений, преступно лишать ребенка этого наслаждения.

И это единственное, что нельзя воспитать принуждением.

Слава богу, что некоторые все же вырастают свободными личностями в отсутствие всяких условий. Это страховка человечества, гарантирующая развитие. Вот что такое талант свободы.

— Но нужен ли свободно мыслящий человек агрессивной современности?

— Сегодня скорость развития всего столь велика, что практически исчезла необходимость жить по шаблонам даже ближайшего прошлого. Опора на прошлое превращает в пыль огромные корпорации. Такие как Nokia, например.

Сегодня нужны авторское содержание, авторские действия, авторские выборы. Агрессивность современной среды связана с отказом от развития.

— Как выращивать авторов в сегодняшней российской системе?

— Сложно. Авторов выращивать всегда сложно. Более того, они вырастают сами. Поэтому они и авторы. Свобода выбора и тем самым взятая на себя ответственность за результат выбора и есть суть авторства.

И в этом смысле дело даже не в СВО и не в том, как меняется государство. Дело в неготовности родителей и педагогов понять всю меру опасности принуждения в детстве для будущего ребенка.

— Что необходимо, чего нет сегодня?

— Нужна возможность сосуществования разных взглядов, разных идей, социализация разностью, а не унификацией. Это открывает двери в будущее, а не бетонирует все входы-выходы. А сегодня социализация — это создать человека, который откажется от себя, растеряет энергию жизни и примет все, что бы с ним ни происходило.

— Безропотно?

— Да. Мы читали в школе Герцена и Толстого и помним, как страшен патриотизм по предписанию, патриотизм несвободных людей. Патриотизм, как и дисциплина, как и ответственность, как и все на свете, — прерогатива только свободных людей.

— Почему?

— Потому что патриотизм под давлением означает, первое, что я не имею права думать иначе, а второе, что еще страшнее, что никто другой не имеет права думать иначе. Вместо патриотизма объединяющего — патриотизм разъединяющий. Вместо мира — война. Так устроено воспитание. Таковы его законы.

— Допустим, мы реформируем школу так, что дети воспитываются другими. Получаем мы другое общество или нет?

— Не хочу играть в эту утопию. Сколько утопических историй было написано, и каждый раз, если они воплощались, они приводили только к худшему, что есть на свете.

Не думаю, что есть сколько-нибудь значимое количество учителей, которые готовы учить по-новому.

— Их нет?

— Их нет. Не потому, что учителя какие-то не такие, а потому что учить свободой — не только другое обучение, но и другая педагогическая вера. Нужно развернуться, пересмотреть и переделать весь свой опыт. Это очень трудно сделать и в самом себе. Но и школьная система совсем про другое.

Учитель сегодня несвободен. Несвободен, например, отказаться от программы ради ученика.

— …и воспроизводит несвободу?

— Для учителя отсутствие внутренней свободы — профессиональная деформация, ответственность за которую несет и он сам, и система.

Надо дать свободу учителям. И тогда через пять лет пойдет совсем другой педагогический ток.

Это произошло в перестройку. Да, тогда ужасные были условия: в школах детей кормили плохо, учителям не давали зарплату, школы не отапливались. Я тогда ездил по стране и все это видел своими глазами.

Но сколько новой, иной педагогики родилось тогда только из ситуации педагогической свободы! Мы до сих пор живем педагогическими новациями и уникальными школами того времени.

Если на странице книги нет полей, ее прочесть можно. Но она не читается, не лезет в горло.

Когда нет свободы, то же самое.

Нет воздуха, и смысл текста улетучивается.

— Это государственный запрос на стандартизацию?

— Стандарт — удобная управленческая модель. Без стандартов родителям, учителям непонятен результат. А в итоге список литературы к прочтению становится важнее любви к чтению. Книги по списку прочел. «Правильные» выводы сделал. И забыл навсегда, не подумав спросить, почему именно этот список, а не другой.

Стандарт уравнивает. На то он и стандарт.

Если меня подгоняют под стандарт, если я живу, чтобы соответствовать внешним критериям, если я выполняю KPI, если я в ситуации постоянного мониторинга, то кто Я?

Если я взрослый, понятно: осваиваю стандарты профессии.

А если я ребенок, то кто вы мне, чтобы так распоряжаться моей жизнью?

Так с этим немым вопросом и дотягиваем до подросткового возраста. Точнее, кризиса. Прямо загоняем в этот кризис наших детей.

— Еще идеологические стандарты используем…

— Но дело в том, что если мы учим детей чему-либо, что нужно принять за данность по умолчанию, дети взаимодействуют скорее со способом преподавания, чем с тем, чему учат. И приобретают не только знания, но и умение отчитаться и забыть. Умение, важное для выживания, но очень вредное для творчества.

— И если им говорят: «Вы должны быть патриотами…»

— …то детей формула «ты должен» веселит. И для многих это внутренний взрыв, что ничего я никому не должен. При этом если достанется хороший педагог, влюбленный в свое дело, дети усваивают эту влюбленность, а не саму идеологию. Мы помним это по себе, когда нам преподавали атеизм в университете. Немалое число из нас обрели веру именно на талантливых лекциях по научному атеизму.

— …где можно было ощутить огромность вечных вопросов…

— И если я правильно помню, отец де Голля спрашивал сына, когда тот возвращался из школы, не что задали в школе, а какие вопросы у тебя сегодня возникли.

Жизненные вопросы — это вопросы, чаще всего не имеющие готового ответа. Школа не дает опыта, культуры жизни в мире вопросов, на которые нет ответов. И тогда выросший так ребенок вполне может нам вернуть чек: «Слушайте, а на этот вопрос нет ответа, чего вы мне его задаете?»

Особенность настоящих вопросов в том, что на них отвечаешь всей жизнью, а не выбираешь простые ответы ценой измельчения смыслов.

— И какой вопрос для вас сегодня самый острый?

— Что мы, педагоги, делали не так в последние 30 лет, что не смогли воспитать поколение, способное уберечь мир от происходящего? И у нас, и в других странах. Что мы делали не так?

— Есть ответ?

— Этот вопрос я в полной мере осознал только сейчас под давлением обстоятельств. Раньше казалось, мы понимаем, что делаем. Сейчас так не кажется. Теперь передумываю все, что раньше, казалось, было понятно.

Совсем недавно вдруг сопоставил два факта про нашу жизнь: подростка, который говорит, что меня не слышат, и уходящего из жизни, который сожалеет, что прожил не свою жизнь. И тех и других по 80% от всех опрошенных.

— Что делать?

— В самых древних списках про воспитание сказано: единственный путь воспитать сильного человека — это поддерживать любой выбор сына с самого раннего возраста. Даже если вы знаете, что выбор неправильный, надо дать ребенку проверить самому и быть рядом, подстраховать. Так воспитывается наиважнейший навык в жизни человека — ответственность.

Ответственный человек ответствен всегда, а не только когда за ним присматривают мама, папа, социум, кто угодно… И в этом смысле свободный человек на самом деле самый несвободный на свете.

— То есть?

— Свободный человек зависит от своей совести, которая всегда с ним. Он не может пойти против нее. Он несвободен от совести никогда.

А несвободный человек свободен от совести. Он все делает правильно, пока за ним приглядывают. А когда внешний контроль исчезает — гуляй, рванина!

— Значит, главное в школе — не знания, а воспитание личности?

— Нет, такой дихотомии — знание или воспитание — нет. Знания — замечательный инструмент воспитания. Знания — это фантастически красивая возможность прийти к своей личности. Знания вобрали в себя всё: в них есть логика и антилогика, иерархия и хаос, верх и низ. Всё.

Вообще учиться по-настоящему — очень классно. Мы помним все моменты, когда это «настоящее» происходило с нами.

После службы на флоте я поступил на факультет психологии МГУ. Однажды на первом курсе к нам на семинар пришел Мераб Мамардашвили. Такое чудо случилось благодаря руководителю нашей группы Андрею Андреевичу Пузырею.

Мераб Константинович разговаривал с нами сидя. Был в своем фирменном свитере. Покуривал или просто держал во рту то ли мундштук, то ли трубку. Тогда еще можно было курить в аудиториях. И говорил не нам, а куда-то в пространство. Тему не помню. Но чувство серьезности происходящего осталось.

Когда Мераб Константинович закончил, настал момент задать вопросы. Мы перепуганно молчали. Слишком глобальным нам виделся этот человек.

Но один из нас вдруг заговорил: «Мераб Константинович, скажите… А делать-то что?»

Мамардашвили замер. Поднял очки, посмотрел на нас, потом долго смотрел в сторону, опустил очки и сказал вполне буднично: «Наблюдать».

Мы замерли еще больше. В наступившей абсолютной тишине этот же мальчик произносит полушепотом то ли от переполняющего его чувства, то ли от страха: «Мераб Константинович, а как долго?»

Было видно, что этот вопрос поразил Мамардашвили еще больше, чем первый. После продолжительного раздумья Мераб Константинович произнес почти буднично: «Ближайшие сто лет».

Шел 1981 год.

— Если бы вы были человеком, который мог бы изменить систему образования так, чтобы в обществе возникли люди, способные это общество реформировать гуманистически, что бы вы сделали?

Так, на конец 90-х годов у нас в стране было один миллион 800 тысяч учителей. Сейчас — один миллион 100 тысяч.

Этот дефицит учителей рукотворный — результат действия майских президентских указов 12-го года, согласно которым учителя школы должны получать заработную плату не ниже средней по региону. Единственное, забыли указать, что за одну ставку.

Чтобы выполнить норматив по уровню заработной платы, вместо реального повышения оплаты работы за одну ставку учителям позволили совмещать полторы, две и больше ставок. Даже стимулировали так сделать. В результате на одну ставку, что есть норма для качественного учительствования, в стране работает только 5% учителей! 65% — на полторы ставки. 30% — на две ставки и больше. Учителя работают с нагрузкой в 25–30 часов у доски в неделю при нормативных 18 часах. При этом зарплаты, собранные даже таким образом, непростительно низкие, если не считать Москвы.

Такую нагрузку выдерживают только очень опытные, сильные преподаватели. Но это все равно другое преподавание.

А детей меньше не становится.

В стране назревает реальная катастрофа.

Менять нужно очень многое в системе образования, в системе подготовки учителей, в системе повышения квалификации. Необходимо сделать прямо сейчас, чтобы в школу пришли учителя. Много учителей. Это нетривиальная теперь уже задача, но другого способа избежать назревающей катастрофы нет.

— Дети перестали читать. Это драматично?

— Я тоже не читал книг в детстве, что поражало моего отца. Ведь в доме был культ книги. Дом утопал в книгах. Отец в своем бестселлере «Учение с увлечением» написал фантастическое, на мой взгляд, эссе о чтении книг. Лучшего гимна чтению нет на свете.

Но когда я оказался на корабле в Росляково под Мурманском и вышел в первую увольнительную, нашел в поселке только кафе и библиотеку. За Полярным кругом холодно. И я пошел в библиотеку.

Там на полках обнаружил свой дом — корешки книг из дома. Все родное. И такая меня охватила ностальгия по дому, до слез, что я взял с полки книгу и стал читать. За три года прочел столько, что, кажется, восполнил с лихвой пропуски детства. Меня даже отправляли на гауптвахту за то, что много раз заставали за чтением вне положенного времени.

— Помогло выбору себя?

— Не знаю. Но я так захотел поступить после армии в университет, что пришел на экзамены прямо в матросской форме. А в том году на факультет психологии было 12 человек на место.

Я сделал все, чтобы поступить.

Но навсегда запомнил, что какие-то неизвестные мне 11 человек не поступили на место, доставшееся мне. Меня почему-то настолько поразил этот расклад, что я решил, что никогда в жизни не буду делать то, что хочет сделать хотя бы еще один другой человек. Буду делать только то, что другие делать не хотят. Никогда вместо кого-то. Никаких расставленных локтей. Оказывается, и так можно прожить.

Например, мало кто хочет убирать. А я уберу. Правда. Мне не трудно. Почти семь лет я работал уборщиком в Центральном выставочном зале «Манеж», пока учился на факультете и в аспирантуре. На выставку Глазунова приходили толпы народа. Однажды пришли ребята, которые меня узнали. Был день моего дежурства. Пришли, а я там с ведром и тряпкой убираю. Толпа огромная. Слякоть на улице. Грязь неимоверная. Говорят: «Артем, ты чего?!» Ну, как в анекдоте: «Ты чего тут — дворником?»

А уж что пережили мои родители! Ребенок из интеллигентной семьи не поступил. Забрали в армию, на три года на флот. Теперь работает уборщиком. Это же провал по всем статьям родительской миссии.

Но я правда не знаю, где больше научился жизни: работая каждый день уборщиком в команде с двадцатью бабушками в синих халатах или на факультете психологии плюс аспирантура. От смещения реальности и принятых в обществе ожиданий ты начинаешь видеть все объемно, нетривиально, не иерархично.

— Так в чем суть «воспитания с гарантией»?

— На слух кажется, что это типа ничего не делать. Но приходится делать самое трудное: слушать своего ребенка, слышать, переживать, терпеть, ждать, не срываться и (возможно, главное) позволять «забираться на дерево» — рисковать, двигаться маршрутом собственных проб.

— И никогда не делать замечаний?

— Да. Если перестать делать замечания, то ребенок попадает в психологическое пространство, где можно жить без напряжения — без постоянного ожидания прилетов от взрослых. Восемьдесят и больше процентов наших замечаний — на поверку ни о чем. Насколько же свободнее жизнь без замечаний для всех!

— Родители на эти рекомендации реагируют болезненно?

— Они спрашивают: «Ну а если наркотики? Вы не делаете замечания, а если наркотики? Или если он дорогу перебежит?»

Вопрос не в том, встретится он с наркотиками либо с какими-то другими угрозами или нет. Рано или поздно встретится. Все в жизни бывает. Вопрос в том, что будет с ним, когда встретится.

Свободный человек ни от чего не бежит, не стремится освободиться, не хочет терять свою трезвость. Даже если попробует, не застрянет. Ему не нужна фиктивная свобода, когда есть настоящая. А вот несвободный ищет свободу. Но не умеет в ней быть. Нет навыка. К свободе нужно приучать с детства. Иначе вся жизнь — череда несвобод.

А если он чувствует себя в своем доме в безопасности, если он не боится своих родителей, то он все делает внимательнее. Ему и удаль с ее адреналином нужна меньше для чувства жизни. А если все-таки — удаль, то гораздо собраннее, внимательнее.

«А мой сын не навредит себе гаджетами? Он часами сидит с ними. Он не заболеет?» — спрашивают родители.

Люди болеют гораздо чаще и сильнее оттого, что им запрещают, чем оттого, что чрезмерно пользуются тем, что разрешают. Это подтвердят вам и психологи, и физиологи.

Мы обрушиваем на наших детей непереносимое бремя своих страхов. Учить человека казаться, а мы многое делаем для того, чтобы казаться, — это плохо, учить человека быть — трудно и страшно. Страшно, потому что свободный человек не скрывается от жизни.

— Как воспитателю, педагогу выплывать из ситуации, когда пацифистская позиция становится преступной?

— Конечно, для школы это трагедия. Очень трудно преподавать в ситуации, когда слово «мир» — запрещенное. Это вызывает разлом мозга и у преподающего, и у обучающегося. Наше собственное образование было про мир. Но, по-видимому, голословно, раз сегодня в мире происходит то, что происходит.

История показывает, что таким путем воспитывается в детях совсем не то, что мы закладываем. В поисках безопасности мы порождаем самую большую опасность для своих детей и для страны в целом.