Разобравшись с некоторыми аспектами вестернизации российского образования и науки в первой части цикла, приступим к более детальному разбору идей некоторых российских социологов нулевых и начала десятых — как укорененных в научных дискуссиях аргументов, так и весьма маргинальных.
Чтобы уловить суть парадокса, лежащего в основе использования этими социологами аргументов, активно обсуждавшихся к тому моменту в западной академии и инспирированных социологами стран «условного Юга», обратимся для начала к различению между понятиями коренной (indigenous) и национальной (national) социологии, а также к вопросу о том, почему российскому варианту больше подходит слово «суверенная» как имеющая одновременные черты и того и другого терминов.
Дискуссия о терминах: что такое «коренная» и «национальная» социология
Для начала следует обозначить, почему вообще идет речь о том, что социология может быть коренной, национальной и теоретически может существовать во множественном числе.
В самом простом виде ответ заключается в том, что социология является мультипарадигмальной наукой — в ней не существует одной картины мира, которая задавала бы тон всей дисциплине, как и не существует возможности появления теории, которая бы раз и навсегда «отменила» все предыдущие завоевания.
Именно поэтому в социальной науке происходит накопление различных парадигм, которые могут претендовать на объяснение того или иного явления с разных точек зрения.
Кроме того, многие явления, которые изучаются социологами, могут существовать только на определенных территориях, что не работает для точных наук: их законы универсальны и работают всюду одинаково. Тем не менее социологи, проводя исследования даже в таком уникальном контексте, неизбежно будут следовать общепринятым универсальным стандартам социологической науки.
Подобные условия довольно часто могут быть ограничены границами государства. Такое положение дел складывается потому, что в разных странах могут происходить вещи и возникать явления, объяснение которых может лежать исключительно в русле истории, культуры, норм и ценностей, свойственных этой стране.
В конечном итоге роль национальной социологии состоит в том, чтобы быть пазлом в плюралистичной мозаике глобальной социологии, весьма условно состоящей из других национальных социологий.
И хотя распределение ресурса и власти между ними будет неравномерным, вместе они составляют общую картину в «резной раме» множества социологий для одного мира.
Понятие «национальная социология» тесно связано с другим термином — «коренная социология» (indigenous sociology). При этом история понятия «национальная социология» шире, чем у ее «коренной» версии. Если на заре институционализации социальной науки можно было увидеть, что речь велась о французской или, например, о немецкой социологии, то коренная социология — изобретение позднего XX века и несколько отличается от первого понятия.
Краткую характеристику понятию «коренной социологии» дал противник такой идеи польский социолог Пьотр Штомпка, хотя ситуация на самом деле еще более запутанная.
«Слово «индигенная» (коренная. — И. К.) может означать много разных вещей: во-первых, все не западное (не европейское и не американское); во-вторых, ограниченное одной цивилизацией; в-третьих, ограниченное каким-то одним регионом; в-четвертых, ограниченное одним национальным государством (в наше время это наиболее общая рамка, в которой ведется социальная жизнь)».
Последняя интерпретация связана с «национальным» фактором коренной социологии и становится главной проблемой в различении этих терминов.
Главное отличие заключается в том, что национальная социология имеет привязку к (национальному) государству, в то время как у коренной социологии подобная связь может отсутствовать. Коренная социология чаще отсылает к важности локального контекста, культурного, политического, религиозного аспекта той или иной местности и в меньшей степени ориентируется на вопросы, связанные с государством. По крайней мере, это следует из ранних работ одного из авторов понятия — Акинсола Акивово, где во главу угла ставится специфический, особый способ мышления африканского народа йоруба — коренного населения сразу нескольких стран — Нигерии, Бенина, Ганы и Того.
Коренная социология является еще одним более высоким уровнем релятивизма. Например, теоретически можно выделить национальный, региональный, цивилизационный уровни — чем выше уровень, тем больше притязания на особенный статус подобной социологии. Как только Акивово ввел термин в социологический оборот, он обозначал этим термином возможность построения социологии на основании мифов в устной традиции народа йоруба, из которых рождался уникальный терминологический аппарат, который мог бы более удачно интерпретировать местную реальность.
Такая привязка имела другое измерение — слово «социология» не просто приклеивалось к какой-либо стране, но становилось принципиально «новой» социологией, которая была бы отлична от «стандартной» версии, вдохновленной западным Просвещением, так как имела бы под собой другие основания, свойственные, например, взглядам йоруба.
Невеста-йоруба с матерью на свадьбе. Фото: Википедия
Позднее с понятием коренной социологии логичным образом все плотнее будет срастаться именно коренная, а не национальная составляющая — практики работы со знанием коренных народов планеты. Мы же пока сфокусируемся больше на вопросах притязаний двух социологий и их перспективах в России.
То есть в отличие от национальной социологии, вмещающей в себя всю совокупность процессов внутри социологии того или иного государства и имеющей достаточно строгую привязку к этому самому государству, коренная социология претендует на намного большую роль — социологии множественной.
«Введение в языкознание»
Вопрос языка является одним из ключевых в дискуссии по национальным и тем более коренным социологиям. Как правило, приверженцы таких позиций выводят роль языка на невиданные высоты. Язык становится способом «национализировать» или же «кореннизировать» социологию, сделать ее более привязанной к границам обитания социологов, говорящих на том же языке. Подобная процедура чаще всего основана на изобретении понятий на местном языке, которые по задумке должны лучше схватывать происходящие процессы. Такой подход находит своего критика в кругах социологов, считающих такие понятия языковыми эквивалентами хорошо известных терминов.
Можно сказать, что существуют две позиции по вопросу. Первая связана с приверженностью «своим» понятиям, а вторая с обращением к устоявшимся международным терминам. Как отмечает российский социолог Андрей Здравомыслов:
Андрей Здравомыслов. Фото: Википедия
«в любых национальных социологических сообществах представлены обе эти точки зрения. Распределение сторонников той и другой позиции отчасти коррелирует со степенью владения иностранными языками».
Действительно, намного проще обратиться к собственно изобретенному термину, когда степень распространения языков внутри научного сообщества довольна низка. Отсюда возникает непонимание применения уже известного понятия к реальности того или иного (со)общества, ограниченного границами государства.
Тем не менее это играет не первоочередную роль в вопросе. Намного важнее элемент, который можно схематично озаглавить как некоторую «уверенность в собственной исключительности», и это видно на примере йоруба.
Исследователь культуры этого народа Наталья Кочакова приводит любопытный пример из речи одного из местных правителей:
«Британцы получили свою цивилизацию от Рима, Рим от Греции, Греция от Персии, Персия от халдеев, халдеи от Вавилона, вавилоняне и иудеи от Египта, египтяне и этруски — от Иле-Ифе, здесь в стране йоруба».
Более радикальное убеждение в собственной исключительности теперь можно все чаще заметить и в России. Подобная уверенность, которая коренится, как правило, в различных измерениях общественной жизни — в политике, экономике, образовании, — неизбежно доберется и до науки, в нашем случае — до социологии.
Российский социолог Владимир Ядов приводит характерный пример такого положения дел из своего опыта, который будет уместно процитировать полностью:
Владимир Ядов. Фото: Википедия
«один мой коллега по исполкому МСА (Международной социологической ассоциации. — И. К.) в 1990-е гг., молодой социолог из Кении Акивово, с которым мы ехали из Кракова в Варшаву, убеждал меня в том, что труды западных теоретиков не помогают понять африканские общества. Я и мои друзья, говорил он, учились в Британии. Мои студенты предприняли контент-анализ протоколов заседаний парламента, чтобы разобраться в позициях депутатов. Полное фиаско! Депутатская речь по стенограмме не оставляет сомнений в том, что такой-то парламентарий поддерживает законопроект, но и он и его фракция голосуют «против». Знаете почему? Потому, что в нашей культуре более важна мимика говорящего. По его мимике и жестам коллеги понимали, что он решительно не согласен с проектом закона. Нам нужна своя, кенийская социология». Ядов возразил: «Зачем изобретать особый кенийский велосипед?»
Пример Ядова демонстрирует классическую логику в воспроизведении аргументов в пользу «своих собственных социологий». Как правило, ключевым ходом является утверждение о невозможности переноса западных концептов на локальный контекст.
Как видно из примера, коллега из Кении, основываясь на схожем ходе, приходит к выводу о необходимости кенийской социологии для анализа специфического способа выражения эмоций во время заседания парламента. В свою очередь, Ядов замечает, что прежде чем «изобретать особый кенийский велосипед», следует более плотно обратиться к западной теоретической социологии. Это практически классический пример аргументации авторов в дискуссиях по вопросу. Он не только красноречиво описывает проблему соотношения глобального и локального в производстве знания, но и демонстрирует проблему коммуникации между социологами из разных стран, которая только усугубляется в последнее время.
При этом все тот же Здравомыслов не видит в этом вопросе серьезного противостояния:
«Разумеется, любая наука, в том числе и социальная, имеет интернациональный характер: истина, кем бы она ни была сформулирована, не может быть только национальным достоянием. С этой точки зрения тезис об отдельной социологии для каждой страны, безусловно, несостоятелен. Однако путь к истине всегда обусловлен конкретными обстоятельствами исследователя, направлением или школой, в которых немалую роль играют особенности национального мышления <…>». Схожей позиции придерживается исследователь Александр Филиппов: «До тех пор, пока политические границы сохраняют свое радикальное значение, ограничивая особую территорию социального, социология в той или иной стране возможна лишь при условии, что по меньшей мере там предпринимаются попытки сформировать свою собственную фундаментальную теорию с учетом собственного уникального опыта и признанных стандартов философии и методологии».
Вернемся к другому важному аргументу Ядова, где отдельно выделяется факт признания идеи национальной теории:
«Она должна быть принята таковой в мировом профессиональном сообществе. В противном случае ее ждет судьба непризнанного авторского изобретения».
Здесь нам следует рассмотреть другую сторону вопроса признания. Если быть более точным, то вопрос о том, кто будет проводить подобную процедуру. Еще раз обратимся к аргументу Александра Филиппова:
«Если мы желаем именно социологии, то описания должны совершаться согласно определенным образцам. А поскольку никакой иной теоретической социологии, кроме так называемой западной, не существует (курсив мой. — И. К.), то становление теоретической социологии именно как науки, где бы оно ни происходило, предполагает постоянную ориентацию на «западный образец».
Фото: URA.RU / ТАСС
(Не)окончательное решение
Вопрос признания коренных социологий неизбежно будет рассматриваться учеными, которые самым тесным образом связаны с социологией Глобального Севера, так как находятся в нулевой точке, где признание их социологии не требуется, оно априорно. Часть социологов этих сообществ неизбежно так или иначе будут во всей полноте воспроизводить соответствующие практики, свойственные убеждениям, где есть одна социология для одного мира или в лучшем случае для множества миров. Когда процедуру признания должен провести, условно говоря, идеологический соперник (а в случае российской социологии самый прямой), то есть сторона, которая вовлечена в отношения власти, то вопрос объективности таких вердиктов стоит особенно остро.
Действительно, большинство критиков сходятся во мнении, что признание не может быть произведено идеологическим оппонентом, поэтому исследователи все чаще ограничиваются дискуссиями о более скромных по притязаниям коренных эпистемологиях, которые значительно легче признать как альтернативный взгляд. Если же признания добиться не выходит, то в таком случае остается только один путь —
признание своей собственной социологии самими социологами той или иной страны/территории/культуры, что не придает ей полной и всеми разделяемой легитимности, но дает шанс воспроизводить определенные, связанные с этим практики.
Признание национальной социологии происходит более мягко, чем коренной. Национальная социология теснее связана с государством и в меньшей степени претендует на исключительность и на перспективу множественной социологии. Кроме того, как правило, государство автоматически обладает некоторой легитимностью, поскольку уже было (если было) официально признано международным сообществом и это в некотором смысле переносится на социологию. Намного проще признать существование социологии и всех ей сопутствующих процессов в одной отдельно взятой стране, чем согласиться с признанием ее уникальности или, например, смириться с притязаниями на большую альтернативную роль, как это чаще всего бывает с коренной социологией.
Российский вариант коренной социологии
Несмотря на общую ориентацию на западную теоретическую социологию, в российских социальных науках появляется, а вернее, восстает из пепла старый известный нарратив об уникальном развитии российского государства и «особом пути».
Некоторые российские социологи задолго до событий 2022 года поднимали вопрос о необходимости обратить внимание на свою собственную социальную науку, на собственные проблемы и ценности, ровно так, как это предлагается в случае с коренной социологией.
Эта старая идея об условных западниках и славянофилах уже набила оскомину не одному поколению социальных исследователей, но по-прежнему так или иначе заметна в кругах российской научной общественности. Как отмечают Михаил Соколов и Кирилл Титаев:
«в российских социальных науках водораздел между теми, кто верит, что читать западные книги важнее, чем русские, и теми, кто уверен в обратном, проходит более-менее по линии, отделяющей Болотную площадь от Поклонной горы».
Александр Дугин. Фото: Андрей Бортко / Коммерсантъ
Так, Александр Дугин — один из главных идеологов политики Кремля, по мнению некоторых западных изданий, даже написал книгу «Социология русского общества: Россия между Хаосом и Логосом». Во введении к ней он пишет:
«Не одна социология, но социологии во множественном числе, каждая из которых описывала и толковала бы изучаемые общества исходя из тех ценностей и парадигм, которые составляют суть данного, а не какого-то иного общества».
Книга 2011 года открывается нарративом, который уже давно присутствует в научных дискуссиях Глобального Юга и который к тому моменту уже успел проникнуть и в западные университеты.
Как отмечает Дугин, эта работа является попыткой работать с социологией русского (и никакого не «российского» в его логике) общества, которое принципиально отлично от западного, а его изучение через призму западных понятий неизбежно приведет в тупик:
«Несоответствия между русским обществом и нормативным западным обществом слишком бросаются в глаза, чтобы их не замечать. Как правило, из этого делается вывод, что русское общество пока только предстоит «подтянуть» до уровня западного, «модернизировать», «европеизировать», «развить», «цивилизовать». Мы же предлагаем пойти совершенно иным путем и попытаться вскрыть глубинную парадигму общества такой, какая она есть сама по себе, вне посторонних предписаний и нормативов».
Это довольно близко к тому, что мы слышим уже сейчас про российское общество и его отношения с Западом из уст первых лиц.
Его книга состоит из 68 (!) глав и включает в себя такие разделы, как «Русский гендер», «Русская семья», «Русская государственность как проблема», где автор пытается обосновать уникальность «русского» общества на фоне глобализирующейся картины евроамериканского мира. Если общества фундаментально различны, то нужна и особая локальная социология, которая могла бы ее адекватно интерпретировать. Дугин резюмирует: «Чем больше социологий, тем лучше». Это весьма вульгарная попытка работать с коренной социологией без упоминания самой идеи как таковой номинально (и только номинально) действительно близко соотносится с идеями, которые связаны с желанием Глобального Юга работать со своей повесткой, но нивелирует подобные референсы из-за откровенно шовинистического и имперского содержания.
Владимир Добреньков. Фото: сайт LiveLib
Схожий по духу проект предлагал бывший декан социологического факультета МГУ Владимир Добреньков — строить отечественную социальную науку на трех столпах, впервые выдвинутых еще графом Уваровым: самодержавие, православие, народность. Бывший декан социологического факультета МГУ считает, что социология должна идеологически обеспечивать политический режим и базироваться на традиционных для российского общества ценностях. Вот что он пишет в 2009 году на страницах журнала «Социологические исследования»:
«Ориентация нашего народа на религиозную коллективистскую духовность (православие), сильную и авторитетную власть (самодержавие), социальную ответственность и патернализм (народность) является, на наш взгляд, не ситуационным идеологическим императивом первой половины XIX века, а гениально угаданным фундаментальным принципом российской общественной жизни, российского менталитета, российской цивилизации».
Добреньков неоднократно упоминает необходимость тесной связки науки, государства и его идеологии, которая сама по себе является тем самым уникальным контекстом, который должен отличать местное общество от западного. Это довольно схожее понимание подобных процессов к тому, что хотело бы видеть, по всей видимости, российское государство.
В дискурсе менее радикально настроенных российских социологов также порой звучит сдержанное разочарование в позиционировании России и ее науки в мировом пространстве. Например, Светлана Кирдина в статье «Интеллектуальный шанс России» пишет:
«В начале 1990-х гг. наша начавшая перестройку страна (и много потерявшая в ее ходе) на международных социологических мероприятиях выступала часто в роли «ученицы», когда нас поучали продвинутые западные коллеги».
Олег Яницкий, вернувшись со всемирного конгресса Международной социологической ассоциации 2010 года делится комментарием зарубежного коллеги:
«Все, что мы хотели узнать о вашей стране, мы узнали от наших же коллег, работавших в России, или из многочисленных публикаций в журналах типа Post-Communist Studies».
Такой легкий оттенок разочарования в отношениях с Западом резонирует с официальной риторикой российской власти.
Подобные идеи появляются и после февраля 2022 года, в том числе в институционально влиятельных центрах российской науки. Так, в стенах Института социологии Российской академии наук в 2022 году прошли очередные «Харчевские чтения», где тематика выступлений также соотносится с заявленными нарративами. Темы, связанные с «доминированием Запада в науке», неравным распределением ресурсов в производстве знания, местом России в мировой науке, суверенностью национальной социологии, были заявлены в программе мероприятия. Та же конференция 2023 года носит название «Российская социология: в поиске ответа на вызовы времени» и ставит среди прочих целей «изучение специфики и идентичности российской социологии в конфликтном мире».
Дугин и Добреньков. Фото: Международное Евразийское движение
Поразительным образом практически забытые нарративы уникальности российской науки и контекста локальных сообществ были подхвачены политиками. Примеры Добренькова и Дугина показывают, что идея об особой русской (в их прочтении) или в целом российской социологии была поднята из небытия и, по всей видимости, будет вновь обсуждаться в академических кругах.
При этом их версия больше соотносится с тем, что можно скорее обозначить как «суверенная социология» — по аналогии с известной формулой суверенной демократии. Такая социология в российском контексте будет иметь одновременно черты и национальной, и коренной. Очевидно игнорируя в таких условиях различные эпистемологии коренных народов, они постулируют особую сцепку коренной и национальной социологии на российском примере. Авторы пытаются иметь претензии на особый путь национальной социологии в одной отдельно взятой стране, основанной на особенностях местного контекста, культуры, традиций и ценностей. При этом полностью игнорируются другие возможные коренные эпистемологии, которые существуют и потенциально могут возникнуть в России в будущем.
Дугин и Добреньков пытаются наделить понятие «национальной» социологии, свойствами «коренной». Если попытаться проделать такой ход до конца, то получается практически уникальный кейс «суверенной социологии». Она претендует на особую роль национальной социологии и через ряд риторических ходов подвергается весьма вульгарной теоретической индигенизация, пытаясь продать империализм, шовинизм, коллективизм и идеологию контроля как имманентные свойства российского общества.
Иван Кисленко, социолог
При написании статьи использовался текст диссертации: Kislenko, I. (2022). The idea of global sociology in the international sociological agenda: unity and diversity of interpretations (Doctoral dissertation, HSE University — Ghent University).
