Эту книгу он готовил к печати сам. И название — «До востребования» — придумал сам. Именно так называлась его первая в жизни книга. Так называется и последняя.

Книга так и осталась в разрозненных файлах и набросках. Ёе можно было напечатать в строгом соответствии с составленным им планом, но мне показалось, что когда его не стала стилистика задуманного должна измениться. Она не столько должна была подчеркнуть отсутствие автора, сколько воссоздать его самого. По динамике, привычкам, любви и темпераменту.

Так появились шесть глав, материалы в которых почти ежедневно менялись местами (некоторые эти материалы мы сегодня выкладываем на сайте — Ред.). Она, как мне кажется, вполне органично отражает природу автора, который весьма бурно мог менять меланхолию на веселье. И наоборот.

Когда книга была сконструирована, то оставалось самое трудное — написать к ней предисловие.

Мне меньше всего хотелось бы говорить о его таланте. Потому, что, во-первых, это банально. А, во-вторых, я всё время ощущаю его руку, зависшую над моей клавиатурой, и когда я пытаюсь «настучать» какое-либо изысканное прилагательное, это рука легонько шлепает меня по лбу. Но это не попытка уберечь меня от преувеличений, а обычное его старание не покидать пространства приличия.

Это было его пространство.

Но, не обращая внимания на шлепки, я упрямо выбиваю: «Востребованность Вердияна это вопрос времени, которое выбирают люди. Просто сейчас они выбрали другое время, но буквы его умеют ждать. И к ним придут, как порой через легкомыслие приходят к любви, а через глупости к мудрости».

Вообще, мы с ним спорили всегда. Люди ведь, как буквы, бывают гласные и согласные. Вердиян никогда не был согласным. Нельзя, конечно, сказать, что гласность его происходила от врожденного упрямства, но доля этого упрямства в буйности глаголов — очевидна.

Так я призывал его к эпатажности творчества, что, на мой взгляд, должно было поднять востребованность его материалов, которые по своему эстетическому уровню несколько опережали развитие среднего читателя нашей газеты. Словом, философия моего друга была изумительно выписана, но не воспринималась читателем газеты.

— Ты не прав, — обрезал он разговор. — Буквы это такое же продолжение человека, как сам человек продолжение природы. Понятно? Не может же быть мое продолжение быть иным, чем я сам?

Органичность и ограниченность сердцем — это его пространство.

Они как воздух, обнаруживаются, когда исчезают. А пока они есть, они — естественны и почти незаметны. Как памятники.

Почти так мы не замечаем здоровое сердце.

И вот его не стало.

В ленинградском музее почти рядом два экспоната — крохотная пайка блокадного хлеба немыслимого замеса и книжка, пережившая войну. Меня почему-то больше поразила книга. Поскольку в студень блокады она могла дать тепло, а сохранила свет.

Мне кажется, что между светом и теплом и есть пространство таланта.

Когда я раз за разом перечитывал его строчки, то вдруг понял основной жанр этих материалов. Он — эпистолярный. Это просто-напросто письма, которые он писал в свое пространство, ожидая там появления людей близких по духу. Я вдруг понял, что эти буквы очень нежно и ненавязчиво уменьшают ту степень одиночества, которая присуща всякому человеку, который по счастливой случайности попал на планету Земля.

И кто, открыв в руки главы этой книги, поймет, что они попала по адресу — читайте.

Это — вам.

До востребования.