Петр Саруханов / «Новая газета»
Вердияну. До востребования
Я включил компьютер — и вот что получил:
«Господин Муртазаев, сегодня скончался мой папа. Посчитал своим долгом Вам это сообщить. Баграт Вердиян».
Посмотрел на клавиатуру — и понял, что на ней слишком мало букв для боли. Нет, не то. Боль бы я все-таки вместил в эти 33 буквы. А вот чувство — нет. Просто не понимаю: это чувство утраты, недоумения или печали.
Потом я понял, что пытаюсь сформулировать жизнь. Именно жизнь, а не смерть, которая вонзилась в меня из Toshiba.
Он почему-то очень ждал эту весну. Писал мне: «Как южный человек не могу жить, когда солнце далеко. Во мне мерзнет все, даже душа в каком-то сугробе. Жду тепла».
Но он ждал не тепла, а востребования и изнывал от безмерного таланта, которым столь жестоко одарил его Господь и который оказался не нужным никому.
Коньяк в бутылке принимает ее форму, а в человеке — его содержание. Все те, кто произносит эту фразу, может быть, не знают, что ее придумал Иосиф Вердиян. И горе армянскому коньяку, который уже не сможет принять содержание Вердияна.
Не знаю, прочтут ли эти строчки в Армении, но мне кажется, что люди должны знать причину его смерти. И что бы ни сказали врачи, несомненно одно — он перестал жить от невостребованности таланта и души.
Он часто писал про гений своего народа (Вердиян был совершенно убежден, что композитор Джузеппе Верди — происхождением из армян, но по рассеянности потерял две последние буквы в своей фамилии). Так вот, мне кажется, что после смерти Иосифа армян не станет меньше. Но содержание станет… другим.
Мы в застолье дурачились, представляя себя дедами. И он, придав коньяку свое содержание, горячо шептал: «Ты знаешь, на Востоке нельзя демонстрировать любовь к детям. Это как слабость, которую надо тщательно прятать. Но на внуках мы отыграемся, ты понял?».
Я — не понимал. Потому что видел, как трепетно он относился к детям и чувств своих не скрывал, как полагается мужчине, а выплескивал их в пространство. И, наверное, весь Ереван знал день, когда из Праги прилетал сын Баграт, — и дом становился розовым и теплым.
И если он успел о чем-то подумать перед Вечностью, то я совершенно точно знаю, о чем.
Как совершенно точно знаю, как назовут внука, который придет в этот дом чуть позже.
Акрам Муртазаев
Из публикации 1998 года в «Новой газете»
Уравнение многих неизвестных с немногими известными
Гулять по кладбищу — занятие не из веселых. Но есть эпитафии
Иосиф Вердиян,
собкор «Новой», Ереван
Жанр надгробного письма древним был по душе. Оно, конечно, понятно: предки обиды переживали острее, как достойные, стремились воздать должное замечательным современникам… А как? Газет нет, зато камень под рукой.
Извините покойников свежих и несвежих: преданный земле человек тотчас же становится равен тысячелетним мертвецам. Рождаемся неравными, умираем неравными, а в сырой земле… Кладбище — уравнение многих неизвестных с немногими известными.
Был он при жизни рабом, а теперь он,
тот же, умерший,
Значит не меньше тебя, Дарий,
прославленный царь.
Сколько смертному нужно земли — три аршина или весь мир? Прислушайтесь к голосу замшелых камней, приникните ухом к горячим барханам пустынь.
Ассирийскому царю Сарданапалу:
Я вкусно ел, сладко пил и хорошо
веселился,
А прочему не придавал значенья.
А это прощальная надпись императорскому вольноотпущеннику:
Бани, вино и любовь разрушают
вконец наше тело,
Но и жизнь создают бани, вино и
любовь.
Александру Македонскому — пусть задумается каждый:
Этой могилы оказалось
Достаточно для того, кому не хватало
Вселенной.
Ну вот.
А иные надписи на памятных стелах воскрешают страницы исторических трагедий, бывает — трагикомедий. Одна из них — судьба римского консула Публия Корнелия Сципиона Африканского. Он, преодолев сопротивление сената, войну против Карфагена перенес в Африку. Впрочем, им побежденный враг более известен, нежели сам победитель: в решающей битве второй Пунической войны Сципион разбил войска Ганнибала. Италия приросла благодаря этому военачальнику Испанией и Африкой. Затем фортуна отвернулась от грозы карфагенян: его сослали, обвинив в лихоимстве. Богатые коллизии отразились в двух строках эпитафии Сципиону Африканскому:
Неблагодарное отечество,
Ты не получишь моих костей!
В надгробной надписи — гипертрофированная обида, поза оскорбленного. Унизил великого полководца, разрушил цветущий Карфаген, а его жителей заставил плакать от зрелища сжигаемого на их глазах родного флота и стал негодяем. Сдались отечеству твои кости, взяточник!
Гулять по кладбищам, естественно, занятие не из веселых. А тут еще аляповатые гранитные плиты и прямоугольники, нередко, виноват, с профанацией вместо приличествующей усопшему гражданину эпитафии.
Это, можно сказать, памятник социалистической домохозяйке: на сером граните застыла тетка с авоськой, в которой — не в ожидании ли рыночного? — скромный базарный улов. На параллельной аллее наткнулся на черный житомирский мрамор: как положено, имя покойника, даты рождения и смерти, а под ними каменотес изобразил… телефонный аппарат. Думали-гадали: кому он поставлен — простому связисту или обладателю «вертушки»? Оказалось, последнее…
Видел я плиту, на которой вытесана картинка — топор, всаженный в колоду. Так увековечили мясника. А один памятник удивил тем, что покойник изображен… сидя. Сведущие объяснили: в тюрьме умер, досиделся, стало быть.
Про уникальную эпитафию рассказал приятель. На одном сельском погосте жена, водрузив надгробие на мужнин прах, заказала следующую на нем надпись:
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите [email protected] или звоните:
+7 (929) 612-03-68
Ах, Бено, изменник Бено!
Этим постъязыческим проклятием усопший обязан тому пикантному обстоятельству, что испустил дух в любовных утехах с чужой. Ах, Бено, неистовый Бено, небесное тебе царство.
И эмоциональная перекличка: ереванское городское кладбище сохранило другую эпитафию жены мужу:
Он ушел рано, потому что приходил поздно.
Плачущих, печальных камней государство! Тихие могилы без изящной словесности, так сказать, литературного освидетельствования кончины. Легион им имя. Почтим молчанием память ремесленников и солдат, скряг и подхалимов, чьих-то возлюбленных и верных подруг, шарлатанов и графоманов, тех, кто жил-был. Их когда-то видели, встречали, но теперь не видят, не встречают. Точка.
Куда вписать эпитафию, если напряженка с камнем и площадью? В Индии сжигают на костре (одна надпись над кремированным подобным образом: «Гори все синим пламенем!»), в Китае мертвым тоже тесно: прах спускают с катера в воды залива или развеивают с самолета. Что делать! Ежегодно эта страна теряет семь миллионов своих граждан. Сколько это, так сказать, в пересчете на другие государства? Одна Саудовская Аравия или две Армении и в полтора раза больше здравствующего населения Дании или Шотландии…
Вернемся, однако, во времена, когда родился жанр эпитафии. В Древнем Риме краткие записи, составленные в честь выдающихся личностей после их смерти, назывались элогиями. Первая элогия была посвящена полководцу, консулу 298 года до н. э. Луцию Корнелию Сципиону Бородатому.
Эпитафии Адама присуща библейская простота: «И он умер». Не в смысле «даже он умер», а в том значении, что «всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет», после чего первый мужчина благополучно почил в Бозе, читайте Книгу Бытия.
Из накопленных в папке скорбных начертаний потрясает надпись для гробницы дочери Малышевой, сочиненная Константином Батюшковым в Неаполе:
О! милый гость из отческой земли!
Молю тебя: заметь сей памятник
безвестный:
Здесь матерь и отец надежду погребли;
Здесь я покоюся, младенец их прелестный.
Им молви от меня: Не сетуйте, друзья!
Моя завидна скоротечность;
Не знала жизни я
И знаю вечность.
Позвольте вас опечалить еще раз печалью армянского лирика Александра Цатуряна:
Когда умру во имя неба,
Не воздвигайте мне
гранитных глыб!
А положите корку хлеба
И напишите:
«С голоду погиб…»
(К слову, в 1917 году московский еженедельник «Армянский вестник» поместил стихотворение шестнадцатилетней Нины Берберовой памяти Александра Цатуряна.)
Начав за упокой, кончим во здравие. К такой метаморфозе дают повод остроумные парижские месье и не унывающий ни при каких случаях, точнее — ни в каком жанре, шотландец Роберт Бернс.
Первый вывод из эпитафий, украшающих кладбище Пер-Лашез: если при жизни вы кокетничали с женой, то вовсе не исключено, что этот флирт продолжится и после ее смерти.
Сей камень над моей возлюбленной
женой.
Ей там, мне здесь покой.
Тот же мотив у «Надписи на могиле эсквайра, который был под башмаком у жены», написанной Робертом Бернсом:
Со дней Адама все напасти
Проистекают от жены.
Та, у кого ты был во власти,
Была во власти сатаны.
Элегантный парижский памятник увековечил утонченный вкус «безутешного вдовца»:
Она всегда приходила на свидание первой.
Во множестве надмогильных строк большая душевная боль, страдание и горе от утраты любимого человека. Или от грустной вольности собственного воображения. За пару лет до смерти прекрасный французский прозаик Жюль Ренар записал в дневнике: «Ясно представляю себе на площади у старого кладбища мой бюст с надписью: «Жюлю Ренару его равнодушные соотечественники».
А есть и такие изречения, где уважение и ирония неразделимы. Наверное, это неплохо. Не такова ли надгробная надпись фламандскому грамматику Яну Деспоутечу: «Он хорошо знал грамматику и умел склонять разные существительные, но перед могилой вынужден был сам склониться».
Не уверен, стоит ли вообще отличать отеческие гроба затейливостью эпитафий. В национальных сказках дана, по-моему, одна эпитафия, как одно бессмертие на всех: жили-были. А значит, растили лес, любили женщин и пили вино. Теперь им покой.
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите [email protected] или звоните:
+7 (929) 612-03-68
