В последние дни в социальных сетях появилось и появляется заметное количество свидетельств того, как в младших классах российских школ детишек начали надувать, как лягушат через соломинку, угарным газом всевозможного прикладного милитаризма и наспех сляпанного на коленке жертвенного «героизЬма».

Рассказывают, в частности, о том, как наиболее впечатлительные и тонко организованные девочки и мальчики семи-восьми лет стали сомнамбулически «собираться на войну», страшно пугая этим своих родителей.

Это не значит вовсе, что мальчик или девочка ощутили во рту вкус крови и почувствовали готовность по-настоящему гибнуть или тем более убивать.

В детском возрасте (каким бы при этом ни был реальный возраст) символическое и реальное не слишком отличаются друг от друга.

Ну, что-то наподобие Игоря Северянина, после объявления Первой мировой войны поддавшегося всеобщему — к счастью, недолгому — патриотическому угару и написавшего в те дни:

Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!

Представили себе эту волшебную картину, где нежнейший певец ананасов в шампанском во главе грозного воинства шагает, игнорируя какие бы то ни было препятствия, прямиком на Берлин? И как вам?

Или что-нибудь вроде незабвенного и трогательнейшего Афанасия Ивановича из любимых моих «Старосветских помещиков»:

Но нас, послевоенных детей, воспитывали, точнее, пытались воспитывать не на примере трогательного и забавного в своей комической овечьей воинственности Афанасия Ивановича, а на примере сверстников… нет, все-таки не наших, но наших старших братьев и сестер, чьи трагедийные судьбы были назначены нам как образцы для подражания.

Я до сих пор помню эти обложки, тонкие обложки книжек про юных героев. Про пионеров-героев, про комсомольцев-героев, про всех прочих героев и героинь.

Геройство тогда было непредставимо без «полной гибели всерьез».

Городская и сельская топонимика бойко следовала за текущим моментом. Я, москвич, постоянно видел вокруг себя то улицу Лизы Чайкиной, то улицу Марата Казея, то улицу Маши Порываевой.

Их было немало. И про каждого были книжки. И книжки эти надо было не только читать, но и писать по ним сочинения, но и делать по ним доклады.

Но, скажу честно, мы и помимо всякой школьной обязаловки читали эти книжки, наполненные избыточными садистскими ужасами, явочным путем выползшими из мутного подсознания их авторов.

А в мальчишеской нашей среде шли бесконечные разговоры и дискуссии на тему «вот если вдруг что, то какие пытки сможет выдержать каждый из нас и не рассказать врагу, где закопан флаг пионерской дружины и где спрятан классный журнал с нашими двойками».

Мы были окружены со всех сторон агиографическими, то есть житийными сюжетами или, как сказали бы в наши дни, нарративами.

А некоторые из нас принимали эти сюжеты очень даже близко к сердцу, хотя в силу возраста умели быстро утешаться.

Знакомая актриса рассказывала, как в пятом примерно классе каждому из учеников дали на дом задание прочитать до пятницы книжку про одного из этих героев-мучеников и в ту же пятницу пересказать ее своими словами.

Девочке достался даже не пионер-герой, а, как потом выяснилось, целый комсомолец, дьявольская для этого возраста разница.

Читая наполненные ужасом и садомазохистскими по форме и содержанию подробности про пытки и мучения своего героя, эмоциональная девочка (даром, что ли, будущая актриса?) обливалась эмпатическими слезами, преисполненная сострадания к далекому, но близкому герою.

Так она и прорыдала над каждой буквально страницей все часы своего чтения, пока не достигла финала.

А в финале было коротко и деловито сказано: «А было ему в ту пору всего шестнадцать лет».

И тут девятилетняя нежная душа, охваченная сочувствием к страдающему, как ей думалось, сверстнику, примеряя все его физические и нравственные муки лично на себя, вдруг почувствовала, что обильные слезы, которыми она щедро залила чуть не каждую страницу книжки, стремительно высохли

Позже, примерно к середине 60-х, специфическая поэтика этих книжек и михалковоподобных стишков легла в основу черноватого фольклора, получившего в народе название «садистские стишки».

«Дети в подвале играли в гестапо…» — помните?

Все понятно, и все логично.

Передозировка военно-патриотической продукцией не могла не отозваться чем-то в таком роде. И некоторые из этих стишков-пародий — надо отдать им должное — радуют нас известным изяществом формы и достоверностью интонации.

А в ранние школьные годы я тоже, как угорелый, читал и даже иногда перечитывал эти поучительные книжки, побуждавшие взрывать вражеские составы, терпеть пытки и с гордо поднятой, как у Олега Кошевого в кинофильме «Молодая гвардия», головой идти на финальный расстрел.

Но шло время, и мы — в отличие от удручающе значительного числа сограждан — все же повзрослели. И перестали «собираться на войну».

Повзрослеют, бог даст, и нынешние детки, умученные коллективным Мединским. И в их среде возникнут остроумные, не без доли живительного цинизма, мрачно-веселые пародии с общим названием «Разговоры о важном». Ну, или как-нибудь еще.