В лёгких платьях, розовом и белом, высокие и стройные, с распущенными волосами и бодрыми лицами, появляются в нашем сериале о забытых людях две англичанки по паспортам и ирландки по происхождению — мисс Катрин Уильмот и её младшая сестра мисс Марта Уильмот.
Немного известно от них, но и того малого, что известно, достаточно, чтобы увидеть их как воочию стоящими перед нами и услышать их оживлённые голоса, рассказывающие о той России, которой давно нет.
Неисповедимо броуновское движение молекул в человеческой вселенной, невероятны траектории движения людей в истории. Чтобы говорить об одном, надо начать с другого. Княгиня Екатерина Дашкова, соратница Екатерины Великой, повезла своего тринадцатилетнего сына в Англию, учиться в Эдинбургский университет; в доме лорда Сассекса она познакомилась с мистером Уильмотом, отцом Катрин и Марты, и через некоторое время пригласила Марту к себе в гости. Марта приплыла в Санкт-Петербург, оттуда приехала в имение Дашковой Троицкое, где та сама надзирала над строительством дворца, театра, церкви и беседки над речкой Протвой. Англичанка собиралась немного погостить у знаменитой русской княгини — но осталась надолго, заворожённая миром, в котором «мужики носили одежду праотцов», а княгиня велела своим людям играть в её театре (что не освобождало их от обычных работ), рассуждала о правах человека и ходила в коровник, чтобы доить коров.
За Мартой, чтобы забрать её у княгини и вернуть домой, поехала её старшая сестра Катрин. Была у неё и другая цель, о которой она пишет в одном из писем: «найти русское в этой стране». Приехала, тоже была зачарована и осталась в России на два года.
Как распахивается мир, стоит нам покинуть дом! Какие лица! Какие виды! Какие огромные дворцы, на крышах которых стоят фигуры с крыльями! Какая роскошь гостиных, где у круглых столов сходятся вельможи, каждый из которых — полновластный хозяин тысяч рабов.
Какие розы в садах санкт-петербургских дач и какие шляпки на головах дам! Солнце, более жаркое, чем в Италии; дорога, прекраснее, чем из Парижа в Версаль; императрица, похожая на Корделию, дочь короля Лира, в белом кружевном платье и с крупным жемчугом в каштановых волосах. Мисс Катрин поцеловала ей руку, а императрица, словно стыдясь этого обычая, тут же ответила ей поцелуем в щёку.
Портрет Екатерины II. Художник: Иоганн Баптист Лампи-старший
- «Я ожидаю в этом году баснословного счастья; но клопы и комары казнят нас нестерпимо. Эти две ночи я спала на стульях, под самым лёгким одеялом», — написала мисс Катрин Уильмот в письме на родину. Так начиналось её путешествие по России.
- «Низшие классы народа удивляют меня своей странной наружностью — и патриархальной длиннотой бород; трудно поверить, что они родились после потопа».
- «Ко мне явился Русский, с чёрной бородой, подобно лошадиному хвосту, стал к стене совершенным столбняком и ничего не говорил. Я от глубины души скорбела при взгляде на него; а он стоял так важно, как нищий, получивший два пенса. «Стыдно, сказала я ему, что вы не обрежете этот конский хвост, который висит на вашем подбородке; ведь вы пугаете им добрых людей!» Затем я взглянула на него горькой редькой».
Какая экзотика эти патриархальные русские с бородами и их женщины в пёстрых сарафанах… Однако она видит и кое-что иное, кроме дворцов, роскоши, лошадиных хвостов на подбородках и слуг-гренадёров, по утрам приносящих ей на серебряном подносе завтрак с кофе, сливками и «ворохом разных бисквитов» (а вслед за гренадёром вбегает девочка и спрашивает, не угодно ли дыню). Кстати, в России, замечает она, «лучшее в мире молоко».
«Россия ещё довольно варварская страна, и она может отличаться добродетелью гостеприимства. У ней много других национальных достоинств, но я успела заметить их только среди низших сословий народа; что же касается до высших, они во всём подражают Французам; положим, что французские манеры к ним идут, но всё же это обезьянство. Так, например, вместо старого обычая кланяться при встрече вас целуют в обе щеки с видимым восторгом и потом механически бормочут, как им приятно познакомиться с вами. Одежда также чужая, и повсюду слышится Французский говор. В Петербурге — в этом сумбуре всего иностранного — он необходим в коммерческих делах, а в Москве он принят из моды. И как странно видеть, что среди этих Французских манер, языка и нравов Русские кричат против Бонапарта, когда не могут съесть обеда без Французского повара, когда не могут воспитать детей без Парижских бродяг, принимающих здесь обязанности наставников и гувернанток, словом, когда весь внешний лоск взят из Франции. Но такова глупость человеческая».
Виды Москвы XIX века. Иллюстрация из открытых источников / Wikimedia
Мисс Катрин Уильмот ярким и жарким летом 1804 года ещё не оснащена достижениями социологии и классовым анализом, поэтому она не превращает свой текст в иллюстрацию учения, которое «всесильно, потому что верно»; она ещё ничего не слышала о культуре отмены, а также о политкорректности, и поэтому с лёгкой душой называет чернокожего слугу в доме русского барина «негром» и не думает, что это что-то плохое; вообще, в том, что она пишет, современного человека удивляет отсутствие навязчивых теорий и принципов — изящная, лёгкая болтовня обо всём, что попадается на глаза, начиная от кучера в длинном кафтане, похожем на юбку, и заканчивая раскольником, который сам выкупил себя из рабства и стал богатым купцом. «Черты его лица прекрасны, он высок, и серебряная борода резко оттеняется старинным русским платьем».
Она просто человек, который смотрит, видит и рассказывает о том, что видит — свободным языком европейца, привыкшего к журналам и дебатам.
Англичанка с острым взглядом и живым умом, которая подмечает в новой для себя стране всякие забавные мелочи, в которых, однако, отражается многое — так, например, обилие слуг означает их безделье, отчего все они вынуждены делать вид, что страшно заняты.
Санкт-Петербург XIX века. Иллюстрация из открытых источников / Wikimedia
- «Люди здесь, как столбы, стоят до тех пор, пока вы громко не позовёте их; «поди сюда», скажешь им, и они скачут и мечутся, как угорелые».
- «И какой здесь нет прислуги! Один снимает сапоги, другой отворяет дверь в столовую, третий — в гостиную, и всё это беспрерывно бегает и суетится».
В Петербурге жара. Но на аппетит русских жара не влияет, эти здоровые люди наворачивают во всю силу.
«Если обед, описанный мной, возбудил в тебе особенный аппетит, тебе стоит только сойти вниз и сесть за большим квадратным столом. Во-первых поесть, если угодно, яичных пирожков с супом, потом запей их мёдом или квасом. Но попробуй, пожалуйста, икры, осетрины. Может быть, ты любишь уху; котлеты, солонина и дичь — всё к твоим услугам; да не забудь съесть солёный огурец с жарким. А что ты думаешь о поросёнке и кислом молоке! Потом возьми пастилы или крымских яблок, или Киевского варенья, или сотового мёда, или розового цвета, или мочёных груш. Но во имя неба, не ешь больше; потому что в семь или в восемь часов ты сядешь за такой же обед, под названием ужина».
Неужели стройная англичанка мисс Уильмот, привыкшая к овсяной каше и яйцам всмятку и в разговоре с прислугой упорно называющая хлеб bread, объедалась всем этим наравне с русскими обжорами? Некоторые намёки дают нам понять, что она не закусывала жаркое поросёнком и не пила квас литрами. «Но едят здесь хорошо и вдоволь, и фрукты всех родов. Мне приносят на подносе льду, который я кладу в стакан вина или воды». (Ого! совсем как в современных уличных кафе.)
Но приходит осень, а потом зима. И всё меняется.
«Природа здесь походит на тонкий очерк, проведённый пером на листе белой бумаги; каждый предмет так тощ и холоден, так незаметен на этой однообразной белизне. Несмотря на это, каждый день в три часа ожидает нас у подъезда кибитка или сани. Первый экипаж походит на детскую колыбель, с медвежьей полостью и кожаным верхом. Сидя вы можете погрузиться между М… и Анной Петровной, или, точнее говоря, вы садитесь тремя страшными кучами, потому что завернувшись в эти шали, шубы и меха, вы теряете всякий человеческий вид. Да взгляните на одеяние наших слуг, Гаврилы, Петруши, Фёдора и Ивана. Кафтаны их опоясаны цветными кушаками; на головах их торчат высокие, чёрные, гренадерские шапки. И эти чудовищные шапки они ежеминутно снимают по долгу покорности, и часто по колено в снегу, с открытой головой выслушивают всякое слово, сказанное им; и если снег облепит им лоб, они спокойно сбрасывают его и опять надевают шапку».
Судя по датам на письмах, бодрую англичанку взяло в плен медленное русское время. Она намеревалась — one, two! — резво прокатиться за сестрой, но резво не выходит. Чуть ли не у каждого русского писателя найдёшь что-то русских дорогах, о санных путях, о ямах и ухабах, о невыносимой муке долгого пути по бескрайней стране. Теперь и мисс Уильмот пришёл черёд написать об этом.
«Вы не можете вообразить, как утомительны Русские дороги. От частой езды они обращаются в какие-то безобразные кучи льда и снега, изрытые ухабами, по которым вы не едете, а прыгаете. В иной яме вы остаётесь минут двадцать, откуда лошади не в состоянии вытащить вас, и им помогает прислуга, подхватывая возок с обеих сторон. Притом возок, в котором ехала я с Анной Петровной, был натыкан подушками, письменными ящиками, одной собакой и другими подобными надобностями; так что когда весь этот груз, под лунным светом, остановился у подъезда в Москве, нам недоставало только нескольких слонов, чтобы представить Индийскую армию».
Виды Москвы XIX века. Иллюстрация из открытых источников / Wikimedia
Итак, Москва. Ты ещё чуднее, чем Петербург.
- «Физиономия Москвы по преимуществу Татарская. На некоторых колокольнях кресты возвышаются над луной — как символ победы христианства; вызолоченные куполы чудесно горят под лучами солнца. Блестящие шпицы, металлические крыши, громадные дома, с чудовищными подъездами, окружённые палисадами; арки, театр, госпитали, монастыри, сады и площади — всё это сливается в самую разнообразную и бесхарактерную массу, свойственную одной Москве».
- «Москва — императорский капитолий России. Все сановники прошлой эпохи, удалённые или обойдённые благоволением Александра, живут в этом ленивом, полусонном и великолепном городе; они наслаждаются идеальным величием, уступив своим преемникам действительную власть при Петербургском дворе».
- «Эти Московские и все столбовые сановники окружены жёнами, дочерями, внучками, нарядно одетыми, сидящими в раззолочённых будуарах; перед ними курится фимиам, пляшут бедные рабы и разносят конфекты посетителям… Когда московская барыня осмотрит вас с ног до головы, измучит своими поцелуями, наговорит вам тысячу уверений в вечной дружбе, без церемонии расхвалит вас, спросит о цене вашего платья, перечтёт все ордена на своих соседах — затем от неё больше ничего не ожидайте. Едва ли она имеет какое-нибудь понятие выше этой болтовни, за исключением похвал Французским ювелирам через счёт Русских бриллиантщиков».
- «Образование здесь не имеет никакого значения, особенно между женщинами; каким-нибудь нелепым софизмом из чёрной магии их можно сбить с толку».
Но есть и культурная программа.
«Горничные во время обеда стояли у дверей, напевая народные песни, с аккомпанементом музыки. Маленький Китаец, Негр, Черкешенка, Калмычка, все одетые в национальное платье, присутствовали за обедом и вместе с другими рабами забавляли собрание то песнями, то гримасами; их ласкали или бросали им конфекты.
Когда мы, отобедав, той же процессией двинулись в гостиную, перед нами танцевали крестьянские девушки, а мы сидели на диванах, попивая кофэ»
Всё это кажется англичанке довольно-таки диким… В английских гостиных всё проще, строже, суше, невозможно даже представить, чтобы прислуге велели петь, ублажая пищеварение хозяина, а камердинеру бросали конфеты, как собаке. К тому же
«подчинение в высшей степени господствует в Москве; здесь собственно нет того, что называют джентльменом; каждый измеряет своё достоинство мерой царской милости. Поэтому старые идиоты и женщины, выжившие из ума, всемогущи, это естественно, имея на себе более лент и чинов, чем люди молодые. Что касается до молодых людей светского тона, их очень мало, потому что большая часть гоняется за счастьем при Петербургском дворе или служит в армии. Место их заступила толпа молокососов напудренных, напомаженных, одетых по последней моде, с Французскими гувернёрами, посвящающими их в тайны светского общества. Помилуй господи глупость этого юного поколения и меня в кругу его, как лягушку на камне».
Поместье Троицкое в наше время. Фото: соцсети
Однако хватит беспрерывно обедать и едко критиковать в письмах русских, пора ехать в Троицкое за сестрой. Значит, снова ныряй в возок, молись, закрывай глаза и готовься к тому, что каждый русских ухаб больно пнёт тебя под рёбра.
«Между тем, как мы ворчали, сердились и грустили, кучер, торжественно выезжая из Москвы, погрузил нас в ухаб на всём лету, так что гримасы и слёзы, кресты и ликёры, неудовольствия и мешочки, подушки и образа, изрезанный на куски язык, пирожки, олений рог и болонка — всё перемешалось в нашей карете».
То, что она пишет о русской зиме, — поэзия.
«Я, кажется, писала тебе, что Троицкое, как лилия в долине, то есть белый ощекотуренный дом оттенён мрачными лесами. Передняя часть леса походит на кладбище природы; каждое дерево поднимается белым скелетом — печальным, жалким и диким; но эти видения исчезают, и мы едем среди высоких сосен, которых стрелки представляются в виде снежных колонн, и отражаются тысячами мраморных полос в нашем влажном взоре. И на этом печальном фоне зима рисует самые блистательные краски и тени. Закат солнца даёт не менее очаровательный вид; когда горизонтальный луч пройдёт по снежной скатерти, он, кажется, мгновенно открывает все сокровища Голконды; земля начинает блестеть сапфирами, изумрудами, аметистами, опалами и брильянтами. Безмолвное уединение дубравы, когда мы проезжаем по ней — редко нарушается; разве попадётся дровосек, похожий больше на Сатира, чем на человека; бесконечная его борода, залепленная снегом и сосульками, мерно отвечает поклоном каждому удару топора. Впрочем появление госпожи останавливает всякий труд; пока не исчезнут из виду сани, эти бедные Сатиры становятся в ряд и кланяются до земли».
Но что же во всём этом истинно русское, нашла ли она его? Что значит это сосредоточение самых странных вещей и нравов под названием «Россия»? Что значат владельцы тысяч душ, тешащие брюхо куропатками, и либералы с розгами, и пахнущие пудрой обезьяны, подражающие французам, хоры, гаремы, псарни, конюшни и Академия искусств и наук, директором которой является всё та же княгиня Дашкова, к которой мисс Уильмот едет? Мисс Уильмот отвечает — в письме, как всегда: «…потому что, если вам угодно знать моё мнение о России, она ещё находится в четырнадцатом или пятнадцатом веке. Ну да, я знаю хорошо роскошь Москвы и цивилизацию Петербурга. Но разве вы никогда не видели деревенскую грубую, невежественную девушку двенадцати лет с Парижской шляпой на голове? В таком виде представляется мне это императорское правительство. В несколько столетий, нет сомнения, Россия войдёт в общую систему Европейских народов; время должно разорвать обручи, которые связывают дерево, прежде чем оно окрепнет и утвердится на своём собственном корню; слишком поспешные меры лишили бы его последней жизни; то же можно сказать о Русской политической свободе и цивилизации. Впрочем, это не моё дело», — сухо заключает она.
Зимняя усадьба. Художник: Зорин Владимир Николаевич
То есть мисс Катрин Уильмот — эволюциониста, полагающая, что дело сделается само собой, и отводящая на это «несколько столетий». И как же хорошо это её «без сомнения»! Однако у нас отчего-то есть сомнения. Мы ведь и есть те самые, что живут через два с лишним столетия после того, как мисс Уильмот строго и рационально предписала россиянам ждать свободы и цивилизации несколько столетий. Или два мало, надо ждать пять? Нет, тут мы не можем согласиться с английской путешественницей, и если б она знала, с каким громом, с каким треском, с какой кровью дерево однажды разорвало обруч и потом снова было окольцовано сильнее прежнего — что бы она сказала?
Но это не её дело, она предупредила нас.
Поэтому — дальше.
Но мысли об устройстве жизни в России не оставляют её.
«Каждый помещик маленький царь своих крестьян; он может быть для них ангелом и чёртом. Последняя сторона перевешивает первую; потому что трудно быть ангелом тому, у кого в руках находится самодержавная власть. Я смотрю на каждого Русского плантатора, как на железное звено в огромной цепи, оковывающей это царство; и когда я встречаюсь с ними в обществе, невольно думаю, что они сами крепостные люди деспота. По мнению большинства — порок и добродетель здесь служат синонимами милости и немилости. Личный характер заменяется службой; уважение определяется придворным календарём, но не оценкой заслуг. Если б мне нужно было знать добродетели Русского куртизана, мне стоит только взглянуть на его мундир, счесть его четыре главные и неопровержимые добродетели, т.е. красную Александровскую ленту, голубую Андреевскую, орден св. Георгия, св. Владимира. Неусыпное соискание милости, истекающей от лучезарного трона, приближает каждого чиновника к принятию императорского знака, на чём бы он ни положил свой оттиск — на осле или змее».
Вот как жестоко пишет мисс Уильмот о людях, добродушно потчующих её икрой и стерлядью и окружающими заботами несколько докучливого русского гостеприимства.
«На осле или змее»! Но что поделать, если она так видит и, что важнее, если это правда. Она договаривается уже почти до якобинства и сама понимает это. На второй год пребывания в России она наверняка знает, что полиция вскрывает письма и читает их.
«Впрочем не мешает придержать язык, а то прикуют к кибитке и отправят в Сибирь. Поэтому поговорим лучше о моём возвращении».
В Троицком старшая сестра встретилась с младшей, Китти — с Мартой. Троицкое — любимое поместье Дашковой, про которое она написала, что здесь «хотела бы жить и умереть». «Каждое дерево и каждый куст были посажены на моих глазах». Деревня Троицкое существует и сейчас, но искать там следы двух англичанок напрасно. От некогда роскошного имения русской княгини, которая отсюда «не могла надолго отлучаться, потому что на мне лежали обязанности архитектора, садовника и, если почва требовала особенного ухода, фермера», почти не осталось следов. Какие там англичанки, если даже могилу княгини Дашковой потеряли лет на сто и потом заново обнаружили в заброшенном и восстановленном храме Животворящей Троицы.
Физическим, материальным символом забвения служит это Троицкое, с обвалившимися, неровными, словно погрызенными временем стенами флигеля и величественной аркой, которая когда-то вела ко дворцу, а теперь никуда не ведёт, потому что от дворца остались только кирпичи фундамента, утопшие в траве, и могучая стена в прострации, уже давно сама не помнящая, зачем тут стоит.
В целости сохранился только обелиск на холме, который княгиня повелела возвести в честь приезда в гости другой своей английской подруги, леди Гамильтон. В её же честь она назвала соседнюю деревню (одну из шестнадцати, которыми владела), но деревни с названием Гамильтон на современной карте нет.
Поместье Троицкое в наше время. Фото: соцсети
Княгиня Дашкова была чувствительна, тверда характером и обладала «врождённой вспыльчивостью». Сына своего Павла, магистра искусств Эдинбургского университета и генерала русской армии, отстранила от себя, потому что тот без её благословения женился на купеческой дочке, дочь Анастасию не хотела видеть из-за её взбалмошного поведения. Англичанка Марта Уильмот сделалась ей больше чем подругой; Марта называла княгиню «моя русская мать». Именно Марте, не говорившей по-русски, мы обязаны тем, что у нас есть замечательные русские мемуары (хоть и написанные по-французски) — «Записки Дашковой". «Приступая к описанию своей жизни, я удовлетворяю Вашему желанию, мой молодой и любезный друг» (первая фраза «Записок Дашковой», обращённая к Марте Уильмот). И дальше — посвящение: «Уже давно мои друзья и родственники требовали от меня тот труд, который теперь посвящаю вам. Я отклонила все их просьбы, но не могу отказать вам».
Послушайте княгиню, как хорошо слышен её голос в этих строках.
Екатерина Романовна Дашкова. Иллюстрация из открытых источников / Wikimedia
«Поэтому позвольте лучше поговорить с вами, мой милый и юный друг, о том, что ближе к нам — о нашей взаимной и нежной дружбе; я невыразимо глубоко чувствую ваше доверие ко мне; и вы не могли лучше доказать её, как покинув семейство и родину, чтобы посетить меня здесь и утешить своим присутствием старую женщину на закате дней её, которая справедливо может похвалиться одним достоинством, что она не прожила ни одного дня только для себя самой.
Нужно ли говорить о том, как дорого для меня ваше присутствие, как я уважаю и удивляюсь вашим талантам, вашей скромности, вашей врождённой весёлости, соединённой с чистыми побуждениями вашей жизни? Нет надобности говорить и о том, как вы облегчили, освежили моё существование. И где я возьму выражения, способные верно передать эти впечатления? Поэтому я ограничусь одним простым уверением, что я уважаю, люблю и удивляюсь вам со всей силой любящего сердца; вы его знаете и поверите, что эти чувства прекратятся только с последним вздохом вашего искреннего друга».
Оцените стиль, сдержанный и при этом исполненный чувства.
Рукопись своих «Записок» Дашкова отдала сёстрам-англичанкам и разрешила публиковать после своей смерти. Отдала им и несколько писем Екатерины Великой, которую она называла Екатериной большой. Первой уезжала старшая сестра, она везла копию рукописи в багаже. Младшая сестра уезжала позже, и какое это было расставание с княгиней…«…сама возможность моего отъезда в Ирландию хотя бы на год столь мучительна для княгини, что я не знаю, что делать. Во всяком случае, расстаться навсегда нам невозможно, даже мысль об этом меня страшит» (из письма Марты). На прощание Дашкова подарила Марте часы Петра Первого и веер Екатерины Второй. Такие подарки просто так не делают — в них признательность, уважение, любовь. Итак, с рукописью на французском и ценнейшими раритетами русской истории Марта Уильмот покинула Троицкое и отправились в Петербург, где на таможне от секретных агентов уже знали, что она собирается вывезти нечто важное и тайное.
Рукопись! Книга! Свободно написанная, неподцензурная! Как страшно для властей! Боялись этой рукописи, потому что знали, сколь многое знает княгиня Дашкова, которая ребёнком сидела на коленях императрицы Елизаветы, девочкой читала дипломатическую переписку, хранившуюся у её дяди канцлера Воронцова, а девушкой девятнадцати лет устроила государственный переворот в пользу своей подруги Екатерины.
И правда, в своих «Записках» Дашкова называет военный деспотизм «самым гибельным из всех форм правления», про Петра Первого говорит, что «жестокий и грубый, он всё, что было подчинено его власти, топтал без различия, как рабов, рождённых для страданий», а многочисленных фаворитов своей подруги на троне называет «паразитами». И в придачу утверждает, что «ничто не может так сильно подрывать царскую власть в глазах народа, как самовольная тирания; поэтому я всегда считала ограниченную монархию, где государь подчиняется законам и в некотором отношении отвечает перед судом общественного мнения, самым лучшим человеческим правлением». Ну что за мысль! До неё в России дойдут через три царя и сто лет.
Да как же можно такое выпустить из страны и пропустить в печать! Нет, останавливайте англичанку!
Карта Российской Империи
Мы знаем об иностранцах, которые в XX веке вывозили из СССР рукописи писателей и диссидентов. Итальянский журналист Серджо Д'Анджело в 1956 году вывез роман Пастернака «Доктор Живаго», Александр Андреев, внук Леонида Андреева, переводчик ЮНЕСКО, вывез из страны «Архипелаг ГУЛАГ» (переснятый на плёнку). Сёстры Уильмот за два века до них были первыми в этом ряду — зачинательницы контрабанды во имя спасения литературы, родоначальницы явления, без которого не увидели бы свет многие прекрасные книги.
В Петербурге багаж Марты Уильмот был подвергнут обыску. Вскрывали замки, переворачивали вещи в чемоданах. Рукопись не нашли, но владелицу багажа не отпускали, потому что знали: рукопись должна быть!
Марта боялась, что перейдут к личному обыску, боялась той самой кибитки, которая увезёт в Сибирь.Она сожгла подлинник рукописи Дашковой и письма Екатерины Великой. Но копия, вывезенная из России старшей сестрой, у них была. В Англии сёстры вместе перевели «Записки» на английский. Эти мемуары, столь важные для русской истории, были изданы в Англии в 1840 году, когда старшей из двух сестёр уже не было в живых.
Вернувшись после двух месяцев пути в Англию, мисс Катрин Уильмот недолго пробыла в родном Корке; холодный сырой климат был ей вреден. Она уехала во Францию и несколько лет жила в Мулене, где климат сухой и тёплый, потом переехала в Париж. Там она умерла 28 марта 1824 года, но возраст её нам известен лишь приблизительно: 52 или 53 года. Точная дата рождения неизвестна.
История — это забытьё человечества, которое не помнит девять десятых из того, что происходило с ним. История — это туман, в котором утонули проигравшие герои, лишённые тщеславия художники, так называемые простые люди, склонявшие головы над починкой часов и туфель, скромные врачи с сотнями спасённых душ, учителя, всю жизнь учинившие детей грамоте, многие, многие, бесконечно многие… И среди них — две англичанки, когда-то побывавшие в России.
История — это захваченная страна, и в ней царит оккупационный режим. Историю захватили победители — короли с манией величия, диктаторы во френчах и костюмах, идеологи с нездоровым огоньком в глазах, писатели, раздувшиеся от осознания того, что они «властители душ».
Все они век за веком позируют на авансцене, отчего кажется, что они и есть история.
Но это не так. Нужно очнуться и сбросить наконец с мозгов воспетую Карлейлем глупость: история принадлежит героям, состоит из героического, а остальное неважно. Нет, как раз остальное — важно. История состоит из людей, из их ежедневной жизни, из их слов за обедом и писем друзьям, из тихого труда, из их любви, счастья и несчастья. Пора наконец повернуться спиной к героям и увидеть негероев. Мисс Катрин Уильмот не учила людей жить — просто писала в письмах о том, что видела и о чём думала. Изящен её стиль, точны её наблюдения, прекрасны письма. Они долго хранились в семье и были бы забыты, если бы польский издатель Каспарович неизвестным нам образом не добыл их и не издал в русском переводе тоненькой книжечкой с розовой обложкой в 1876 году. Но и изданные, они были забыты — тихо приткнулись в дальнем углу библиотеки, откуда их раз в пятьдесят лет выудит любопытный читатель, прочтёт, удивится и вернёт на дальнюю полку, в забытьё.
