«Под бешеный лай собак»

Оренбургский заповедник сложился бонусом к поездке в колонию. Так что если бы не он, Виктор Филинков, то ни сурков, ни лошадей Пржевальского, ни бескрайней степи — ничего этого в моей жизни могло и не случиться. Как, впрочем, и многого другого.

Из Питера в Оренбург два с половиной часа лету. Соседи смотрят сериалы, а у меня в голове свое кино, со стоп-кадрами. День вынесения приговора (тут должен быть титр—– «три года назад»). Паша Крисевич в берете с пером, приковавший себя к оградке у здания суда, разбрасывает листовки и кричит что-то отчаянно, почти весело. А нынче он сам в Бутырке — прокурор счел недостаточным присужденный пятилетний срок, и дело отправили на доследование. Шлет из тюрьмы рисунки другим политзэкам, и Вите тоже.

Очень много людей тогда пришло на оглашение приговора по питерскому делу «Сети»*, но в зал почти никого не пустили. Тех, что снаружи, потом будут жестко паковать по автозакам: парня с гитарой, не успевшего спеть и куплета песни «Это пройдет», девчонок с барабанами из «Ритмов сопротивления», журналистку Яну Сахипову — по асфальту, волоком, с задранной юбкой. За несколько месяцев до того она вышла замуж за второго подсудимого, Юлиана Бояршинова, — их расписали в СИЗО, а кольца были как скрутки из колючей проволоки.

Этой весной Юлиан вышел из Карельской колонии. С проседью на черных висках, и сам весь такой черно-белый — словно все краски с него сошли. А теперь у Юлиана снова все цветное — как на той свежей фотке, где они с Яной смеются, обнявшись, у берега моря в Барселоне, под синим высоким небом.

Помню, как тряслись руки судьи, когда он зачитывал приговор, и как у него перехватывало горло. «Совесть душит», — пошутила я тогда. Но он с ней справился. С кармой тут, конечно, полный швах. Хотя есть один плюсик, который, может, ему и зачтется: допустил Женю Кулакову в защитники Филинкова. Этот статус откроет перед ней двери СИЗО, а потом и колонии. Вижу ее, она в красивом платье, нарочно надетом на последнее судебное заседание. И как они с Витей смотрят друг на друга — так, что кажется, «аквариум» должен расплавиться.

Когда все закончится, Женя, последней выходя из зала, крикнет Вите и Юлику: «Ребята, надо танцевать!» И станцует. «Девушка, потанцуете в другом месте», — одернет ее пристав. «Каком другом — по-моему, это самое подходящее».

«Дорога была утомительной: ехали до следующей ночи 10 человек в «купе», — писал Виктор с этапа. — Из вагона в автозак грузили, прицепив человек 20–25 наручниками к общему тросу, под бешеный лай собак, запрещая смотреть по сторонам».

Путь из Петербурга в Оренбург, который обычный поезд идет около полутора суток, для «столыпина» с Филинковым растянется на 45 дней. С остановками в пересыльных тюрьмах разных городов, куда Женя будет отчаянно прорываться. И прорвется.

Потом «Медиазона» (признана в РФ «иноагентом». — Ред.) опубликует потрясающий ее текст об этом уникальном опыте вместе с этапными письмами Виктора.

В Екатеринбурге, на ночном вокзале, Женя окажется у мемориальной доски: «…здесь 1 июня 1934 года ждали этапа к месту ссылки в Чердынь поэт Осип Мандельштам и его жена Надежда Мандельштам».

Под снимком той доски, с двумя драматичными носатыми профилями, напишет у себя в соцсети:

С тех пор, как Виктор здесь, в Оренбурге, она живет на два города.

«Самый счастливый человек в колонии»

…Кирпичный забор с колючкой поверху, металлические ворота с алыми звездами, строгая табличка: «Режимная территория 11 метров».

Но впритык к колонии тулятся деревянные домишки, вот прямо под ее стеной какая-то бабушка копошится на грядке, а напротив — нарядный палисадник с самыми красивыми в Оренбурге розами.

Над колючей проволокой поднимается белое облако цветущей яблони, и я загадываю: вот бы хорошо, чтобы именно там прогулочный дворик, куда и Витю выводят раз или два в день.

Многие из офицерского состава поступают сюда после службы в «Черном дельфине» (ИК № 6 для пожизненно осужденных в городе Соль-Илецке Оренбургской области), привнося наработанные там методы насилия и тотального унижения человеческого достоинства.

Попав на территорию, сначала надо пройти в административный корпус — к начальнику, подписать пропуск (Филинков оформил мне доверенность на представление его интересов, позволяющую личное общение до четырех часов). Когда пропуск подписан, можно идти в корпус колонии, через три пары железных дверей, сдав личные вещи в камеру хранения (ни телефон, ни фотоаппарат, ни даже зажигалку нельзя, не говоря уже о том, что может быть отнесено к колюще-режущим).

Потом — сотрудник с металлоискателем, просьба открыть сумку и показать содержимое. По пути к «комнате для бесед» в узком коридоре совпадаем с коротким встречным потоком из десятка зэков.

А в одном из самых страшных карельских лагерей, как рассказывают тамошние сидельцы, заставляют приветствовать не только каждого встречного сотрудника или допущенного в зону гражданского, но и служебных собак: «Здравствуйте, гражданин собака».

Комната для бесед — два ряда столов и лавок, между ними отмерена дистанция в 1,2 метра, несколько телефонных аппаратов на выкрашенных в невнятный казенный цвет стенах, по одной из них непроницаемое для нас панорамное окно (по ту сторону могут сидеть наблюдающие опера), видеокамера в углу под потолком.

Заходит Витя, ему можно сесть напротив и даже рядом на лавку, впервые видимся без преград и так близко (до этого — только в зале суда), хочется обняться, «но трогать его не моги» — прикосновения запрещены, как и передача друг другу любых предметов, хоть бы и шариковой ручки.

Когда Женя знакомилась с его делом, вычитала там в характеристике Филинкова много прекрасного: например, что у него малая оттопыренность ушей и звонкий голос, что он умен, остроумен, эффектен, свободен от напряженности, тревоги, чувства вины и депрессии (ага, конечно — это после полутора лет приема антидепрессантов и нейролептиков в СИЗО), что в одежде преобладает аккуратность, а вид адекватен ситуации, «события, оказавшие влияние на жизнь, — тюрьма». Глядя на Виктора, думаю: вот повезло бы Навальному с таким соседом по камере.

Вспоминаю Женин рассказ про одну из их встреч:

«Вот Филинков у нас — самый счастливый человек в колонии, никогда не унывает! — хлопает сотрудник Витю по плечу и выходит из комнаты.

— Конечно, я же в лучшей колонии на свете, — отвечает ему вслед Витя.

Сотрудник, который остался в комнате, посмеялся, а потом спрашивает Витю:

— Вы же шутите, да?»

К Виктору почти все сотрудники колонии теперь обращаются на «вы». А начиналось с того, как по прибытии в Оренбург один офицер выкликал: «Эй ты, очкарик, шаг вперед!» — но Филинков не двигался с места. «Ты что, оглох? Почему не исполняешь?!» — свирепел тот. «Мою фамилию никто не называл», — невозмутимо отвечал Виктор.

В том числе суд признал незаконными назначение Филинкову свыше половины отсиженных им дней в изоляторах (211 из 404). И уже удалось добиться первых компенсаций — всего на 146 тыс. рублей по трем делам (столько было потрачено адвокатом на билеты из Петербурга в Оренбург и обратно на эти три процесса).

А суд в Москве взыскал с ФСИН РФ 80 тыс. рублей компенсации морального вреда, причиненного Филинкову противоправными действиями администрации Оренбургской колонии. Отменена как незаконная и постановка Виктора администрацией колонии на два профилактических учета — как «склонного к систематическому нарушению правил внутреннего распорядка» и «организующего групповое противодействие законным требованиям администрации». План по переводу Филинкова на тюремный режим по обращению администрации ИК-1 провалился — решение о такой перемене участи суд должен был рассмотреть в июне прошлого года, но дело прекратили по ходатайству самой колонии.

Камера с порошком

С этого года Виктора больше не помещают в ШИЗО и не изобретают ему других новых наказаний. Конечно, условия содержания и сейчас далеки от человеческих — он в отряде строгих условий (ОСУОН), это отдельный этаж, в довольно просторном помещении с еще тремя заключенными. Но все же там несравнимо лучше, чем в штрафном изоляторе, где нельзя было делать ничего (только час в сутки на письма или чтение) и даже присесть на шконку, которая пристегивается к стене после подъема в 5.00 под российский гимн.

Несколько месяцев назад Филинков подал ходатайство о переводе в другой регион, ближе к родным. Рассматривает такие обращения головное ведомство ФСИН России. Сначала просто не ответили, потом выдали немотивированный отказ, теперь он обжалуется в суде.

Витя говорит, что на всю колонию только он не ходит с руками за спину.

— Почему?

— Потому что это требование незаконно.

— Почему только ты?

— Загадка, — пожимает плечами Витя.

На его отказ держать руки за спиной сотрудники поначалу реагировали нервно. Один, к примеру, выдал такую сентенцию: «Если будет третья мировая война, то вам, политическим, всем [конец]!» Он же потом будет злорадствовать: «Ну что, Филинков, ликвидировали вашу «Новую газету», все, не будет она теперь вам приходить!»

К «Новой», конечно, у администрации этого заведения исключительно трепетное отношение — особенно после публикации о том, как представитель УФСИН заносил новогодние подарки в кабинеты судей, рассматривавших жалобы Филинкова. Прежде почти все решения были отказными, а тут действия сотрудников колонии стали раз за разом признавать незаконными, и даже подтверждать факты провокаций. Как было в случае с лезвием, подброшенным Виктору в день рождения в 2021 году, из-за чего его на месяц отправили в ЕПКТ («единое помещение камерного типа»). Оренбургский областной суд, как видно из опубликованного на его сайте решения, признал убедительными доводы Филинкова о провокации со стороны сотрудников колонии, администрация которой затем еще и «уничтожила доказательства» и «не обосновала правдоподобным образом сам механизм совершения [Филинковым] проступка».

Но и на следующий год сотрудники колонии не могли оставить без внимания такой красный день календаря, как день рождения Виктора. На этот раз их мозговой штурм родил новое «поздравление»:

В таких условиях Виктор вынужден был находиться неделю, не имея никаких средств защиты и дыша вредной пылью. Перевели в другую камеру только вечером 15 ноября — после регистрации жалобы его защитницы в прокуратуру. Затем — новые суды.

— Суд первой инстанции признал незаконным перевод в камеру с порошком, — поясняет Витя. — Но колония взялась обжаловать, апелляционный суд затребовал материалы прокурорской проверки.

— …которая выявила нарушения, и начальнику колонии было внесено представление.

— Да. Но самое интересное другое! На апелляции выяснилось, что в этих материалах есть детально прописанное содержание видеозаписи (хотя в суде представитель колонии уверял, будто ее не было из-за «технического сбоя»): в 17.29 заключенный в оранжевой жилетке заходит в сопровождении сотрудника и рассыпает вещество белого цвета по камере и предметам мебели…

— И как суд такие действия оценивает?

— Да никак. Просто оставили в силе решение первой инстанции.

— Твои судебные тяжбы с системой ФСИН — это ведь битва за человеческое достоинство. Причем не только твое, но и других.

— Можно и так сказать. И дело ведь не столько в лишних штрафных сутках для меня. Забавная была история: один зэк с моего согласия дал против меня показания по дисциплинарке. Мне не жалко. Было очень страшно за него, да и те штрафные трое суток я уже отсидел.

Даже массовые мероприятия посещать может. Я порадовался!

— Как думаешь, выказанная с первого твоего дня в Оренбурге установка — унижать, ломать, устраивать провокации, сажать беспрестанно в ШИЗО, подводить к переводу на тюремный режим, — это чья инициатива? Общая по ФСИН «методичка» для политических, местная специфика или месть сотрудников ФСБ за то, что заявил о пытках, раскрыл имена, поднял такой шум?

— По-всякому может быть. Да, эфэсбэшники угрожали, что сгноят меня в тюрьме, но пока вот только палец гниет! — смеется Витя, поднимая перевязанную ногу в резиновом шлепанце. Это ему в очередной раз вырезали вросший ноготь. Спасибо, что теперь не без анестезии, как было в первый раз.

— Ты не жалеешь о своем выборе: что стоял до конца, не пошел на сделку со следствием, как Игорь Шишкин, и не признал вины, как Юлиан Бояршинов? Оба уже на свободе, оба в Европе.

— За ребят очень рад. А о своем выборе не жалею. Отношение к сроку меняется, конечно. Когда первый раз увидел Виталия (адвоката Черкасова), он показал несколько возможных вариантов. Либо мы газуем — тогда много сидеть, либо признание вины — и сидеть, может, поменьше.

Думал, будут шить первую часть (205-й статьи УК) — от 10 до 20 лет, поскольку так я им насолил. Потом мы с Виталием решили, что, по практике судя, сильно выше минимальных пяти лет не дадут. Ну, шесть максимум, на апелляции полгода отлетит. Завышенные ожидания оказались, м-да.

Но вот наши суды начались: и как пошли мы их разминать — камня на камне не оставляя на обвинении. Мое мироощущение тогда отталкивалось от не такого кровожадного 2017-го. И в 2020-м было шоком, конечно, когда мне запросили 9 лет из 10 возможных по моей статье. Недели две снова привыкал, что может быть не 5, а 9 лет. Потом дали 7 — ну и с этим тоже пару недель сживался.

Эти качели нелегко дались, но я и сегодня поступил бы так же. Я понимал примерно, что не будет иного приговора, что нелогично так упираться. Но так лучше для общественной пользы.

— А общественная польза в чем?

— Не бояться, даже если все боятся — это для общества важно, такой пример.

— Как тебя встретили другие заключенные, было какое-то особое отношение из-за «террористической» статьи?

— Особенного, негативного отношения к моей статье нет. Один только был случай, еще в Питере, когда оказались в одном автозаке с девчонками-зэчками с Арсеналки (женский следственный изолятор на Арсенальной улице). Я спрашиваю про условия у них, а одна интересуется: какая у тебя статья? Услышав, что 205-я, выдала: «Тогда я желаю тебе сдохнуть».

Здесь, в колонии, первый контакт случился только через месяц, до этого меня держали в подвале в одиночке. Когда вышел в жилку — ненадолго, всего на два дня, потом опять отправили в ШИЗО, — там обычные зэки. Один дядька только спросил: «А кто вас финансировал?» Я такой: «Чего?!» Ну, пошипел на него, он отвалил. А в СУСе все всё понимают прекрасно, поддержка и уважение с самого начала. Когда в позапрошлый день рождения утром меня повели к прокурору (мы ему жалобы направляли на нарушение моих прав в колонии),

И когда потом меня вели из здания изолятора на вахту, проходящий мимо заключенный спрашивал: «Вить, как ты? Все нормально?» А из окна СУСа кричали: «Витя, держись!»

Но сопротивление системе мне не очень легко дается. Я же вообще-то трусишка.

— Ты?!

— Ну да. Вот как бывает у человека низкий болевой порог, так у меня еще и низкий порог страха. Поэтому больше усилий приходится прилагать, чтобы не поддаться ему. Последние три года мне помогают медитации. И надо научиться исключать автоматизм. Это вот как кричат тебе: беги! А не надо сразу бежать. Поток происходящего нужно уметь наблюдать, только тогда появляется контроль. Приходится строже следить за собой. Понимать, где я, что в карманах, кто куда зашел — все моменты подмечать стараюсь, пока за мной дверь камеры закрывается. После пыток (в день задержания Виктора пытали несколько часов с применением электрошокера, заставляя заучивать признательные показания. — Т. Л.) реакция на двери у меня такая: как только слышу шум — сразу мысли проносятся, что может быть, как защититься. Разговоры с операми, сотрудниками — тут тоже нужен постоянный контроль.

— Что помогает тебе сохранить себя, откуда силы берутся продолжать эту битву с системой?

— Все, что связано со мной, это заслуга Жени. Она уникальный человек, и все, кто с ней по моим делам контактируют, в восторге: какая она потрясающая, как думает, как действует, какая собранность, спланированность и четкость всех действий. Какая она отважная, на многих тут наводит страх. Женя как львица бьется. Все изумляются, и я больше всех. Женю нельзя не любить. И я ее, конечно, люблю. Очень сильно.

— Что самым тяжелым оказалось для тебя за все годы заключения?

— Раньше я думал, что самое тяжелое — одиночка. Но есть люди, с которыми находиться хуже, чем сидеть одному. Какой-нибудь стукач с нарциссическими чертами, например, который будет до всех докапываться. Еще своя сложность у меня была, она связана с о-о-очень затянувшейся депрессией, которая еще на воле началась, в 2017-м. И я никак не мог с ней справиться до 2019-го, вот эти три года из моих 28 — единственные несчастливые. Терапия закончилась уже на этапе, там я парням раздал остатки своих таблеток.

Я вот через 9 месяцев после ареста, когда еще в СИЗО был, принял эту тюремную реальность. До того стрессовые были состояния. А как приехал из Ярославля в Питер, там рассказали про Жлобицкого. И вот это был такой момент переломный. С тех пор ощутил, что стал зэком. Осознал, что это будет долго, надо жить. Для этого необходимо перестать считать тюрьму стрессом, принять как норму, это твоя жизнь теперь.

— По нынешним временам за решеткой может оказаться каждый. И у народа живой такой интерес растет ко всяким полезным советам: как выживать в тюрьме, какие там гласные и негласные правила. Это больше не про всякие глупости — типа вот ты в камеру зашел, а тебе полотенце кинули под ноги, что делать, — а про личный опыт преодоления тех испытаний, с которыми не сталкивался на воле.

— Не думаю, что можно заранее как-то подготовиться к такому, примерить на себя чьи-то условия. Они ведь очень разные: могут и пытать, и убить, а кто-то вполне комфортно сидит. И готовым надо быть ко всему.

Очень важно то, о чем Франкл писал (Виктор Франкл, «Сказать жизни «Да!»: психолог в концлагере»): выжили в концлагере только те, кто находил себе занятия, просто жил настоящим, а не прошлым и не будущим.

В Ярославле я пересекся с одним парнем из Дагестана, Магомедом. Он за разбой сел. Четыре класса окончил, то есть грамоте обучен, но, говорит, ни одной книжки не прочел до сих пор. И вот Франкл стал его первой книгой, и я ему ее оставил — очень сильное произвела она на него впечатление.

— Я тут почитала ваш распорядок дня, прям как в пансионе: утренний туалет, физическая зарядка, личное время (четырежды — всего на 4.5 часа), прогулка (дважды), воспитательные мероприятия, чтение художественной литературы, настольные игры, трансляция кино- и видеофильмов, реализация индивидуальной программы реабилитации для осужденных-инвалидов, культурно-просветительские мероприятия… вечерний туалет и переход в помещение ночного пребывания!

Витя заливисто смеется.

— Зарядка — это 10 упражнений под записанные команды, только их можно делать. Пока я по ШИЗО и ПКТ сидел, личное время — только час в сутки, либо письма, либо книжку, причем какую уж принесут. И не факт, что завтра принесут ее же. Сейчас могу брать книги в местной библиотеке. Но художественной литературы там мало, да мне и времени на нее жалко, лучше математикой позанимаюсь. Мединского вот трехтомник был — с корешками трех цветов, чтоб в имперский флаг складывалось, черный (а на самом деле серого цвета вышло), желтый и белый.

Так, что там у нас дальше в расписании? Работа, с 9.30 до 17.10, с перерывами на перекур и обед. Но меня как «террориста» и «злостного нарушителя» все время старались держать в изоляции, я всего два дня на промке поработал. Ко мне учительница ходит из ПТУ швейного, вот рабочий халат сшил недавно! Из досуга, значит, бубнеж православного радио «Вера», меню телека такое: Первый канал с передачами «Большая игра» или «Куклы наследника Тутти», «Военная приемка» на «Звезде», Зейналова на НТВ, ну и канал Россия.

— А еще хотела спросить: вон та яблоня цветущая, это не на твоем прогулочном дворике, есть у вас там вообще какая-то зелень?

— Нет, у нас там ни травинки! Только раздолбанный бетон, канализационный люк, лавочка для курения — и все это сверху перекрыто решеткой-рабицей, так что и там небо в клеточку.

Сверяясь с распорядком дня, спохватываюсь: «Ты же завтрак пропустил!»

— Мы его не берем, — отмахивается Витя.

— Почему?

— Ужасный.

— Перловка какая-нибудь?

— Ха, перловка — это счастье было бы! Но нет. Приносят стремную такую картошку, иногда с капустой разной степени тухлости. Недавно еще новая тема появилась: картошка типа на молоке. Выглядит, будто известку разбавили. Такое просто на выброс сразу, так что даже эти капли молока — а его по норме около 100 мл в сутки положено — в рот не попадают. Раньше говорили, что его или сгущенку якобы добавляют в кашу. Но каш давно не дают, хотя крупы тут делают, на производстве при колонии.

«Это показывает, как усиливается страх властей»

СВО обогатила речевой запас фсиновцев. Теперь от них можно услышать выражения вроде «русский язык понимаешь, или только бандеровский?». В конце ноября прошлого года некоторые сотрудники то ли в шутку, то ли всерьез стали угрожать Виктору, что могут отправить его в зону спецоперации. Филинков написал на имя начальника колонии заявление, что является военнообязанным гражданином Казахстана и просит приобщить это заявление к его личному делу.

— Ты рассказывал в письмах, что очень тревожишься за тех, кто на воле, потому что нам там теперь опаснее, чем тебе здесь.

Я рассказываю Вите об исследовании петербургских социологов, взявшихся собирать и анализировать сны россиян — после 24 февраля. И о том, как абсурда в нашей реальной жизни с каждым днем становится больше, чем в самых фантасмагорических сновидениях.

— Да, какие-то вещи совершенно невозможно было вообразить год назад, — кивает Виктор. — Но и здесь тоже много абсурда. Те же правила внутреннего распорядка абсурдны от и до.

С этим не поспоришь: меня вот в ПВР особенно впечатлил запрет «изготавливать, иметь при себе или получать в посылках транспортные и летательные средства передвижения».

Потом мы немного говорим о нынешних сроках за репосты, за слово из пяти букв — те же 7 лет, что дали Филинкову за «участие в террористическом сообществе».

— Я в шоке, — хватается за голову Виктор. —

Узнав об аресте Жени Беркович, страшно расстроился. И тотчас попросил передать на волю слова поддержки: «С первых дней моего задержания «Сказки для политзаключенных» поддерживают со мной связь, прежде всего Елена Эфрос (мама Жени Беркович) и Нэнси (Нина Рябушкина). Все время обмениваемся письмами. Мне было даже неловко в какой-то момент, потому что все больше становится политзэков. Женю Беркович я узнал через Елену и от Наташи Деминой, с которой тоже переписывался. Еще интервью с Женей читал очень классное, где она говорит, что хватит жить только прошлым. Интересная очень, ставшая близкой мне позиция. Считаю обвинение абсурдным и присоединяюсь к тем людям, кто ее поддерживает. Женя Беркович делает правильные вещи и не боится, что суперважно — не бояться».

Мы еще немного поговорили о тюрьме и воле, о маме, за которую очень переживает, об уехавших и тех, кто пытается что-то делать, оставаясь здесь.

Про себя — когда спросила, как чувствует сам, изменилось ли в нем что-то за годы заключения, — сказал: «Мягче я стал, как попал в тюрьму. Всех так жалко. Очень тяжело кого-то осуждать. Я и раньше мягким был, но нельзя быть таким, как я сейчас, прям как масло уже… Мне не нравится повышение моей мягкости».

А напоследок наказал обязательно сходить в лучшую оренбургскую кондитерскую, про которую наслышан от знающих людей, и съесть там десерт «Один раз живем».

* Выдуманная организация, признана террористической и запрещена на территории РФ.