Конец 90-х, Красноярск, Астафьев: «Мне сказал Василь Быков, когда мы сидели в Мадриде, водку пили — он еще мог, и я маленько мог: «Ты знаешь, Виктор, я иногда радуюсь от сознания, что скоро умру». А он меня на месяц младше. К сожалению, такие мысли посещают меня все чаще и чаще. Я радуюсь тому, что многого не увижу и не застану. Вероятно, я не застану последнего развала, окончательного».
Виктор Астафьев умер 29 ноября 2001-го, Василь Быков — 22 июня 2003-го. Россия без Астафьева — другая страна, и Беларусь без Быкова другая. В следующем году — столетие всех рожденных в 1924-м, наиболее выбитом войной году, всех тех девяти-десятиклассников, выпускников школ ФЗО, что пошли спасать мир от фашизма. Борису Васильеву тоже сто. Они застали и нынешнее время. Составили о нем мнение, наверняка все поняли и про нас. И ушли до конца кино.
Что будут говорить в школах и университетах на юбилей писателей? Умершие удобней, можно использовать, можно молоть о них любую чушь.
Пока 1 мая — 99-й день рождения Астафьева, дата некруглая, но события, связанные с его именем, происходят как раз сейчас, президент подписал указ «О праздновании 100-летия со дня рождения В.П. Астафьева». Как по этому поводу высказался красноярский вице-губернатор Василий Нелюбин, «это очень важная и хорошая новость! Этот указ губернатор Александр Усс инициировали (так в оригинале. — А. Т.) еще прошлым летом».
Нелюбин смело ставит рядом два имени — Астафьева и Усса, того самого Усса, при котором летом 2001 года, за четыре месяца до смерти Астафьева, краевое заксобрание (Усс тогда — его председатель) отказало тяжелобольному, перенесшему инсульт писателю в добавке к пенсии в три с половиной тысячи рублей.
Сам Усс, человек широких взглядов, против писателя, конечно, ничего не имел, при этом Усс дирижировал Заксом так, как мало у кого получалось, и этот бывший Совет народных депутатов, например, оборонял от суда своего коллегу Анатолия Быкова, возглавлявшего, по мнению органов, крупнейшее в России оргпреступное сообщество, этот Закс под руководством Усса утверждал невиданные налоговые послабления богатейшим корпорациям, загадившим край, этот Закс щадил проворовавшихся чиновников, а вот на Астафьеве — отыгрался.
Причем сам-то он у них, у власти, ничего не просил. Пенсия у него была в 2227 рублей плюс 1 тысячу к ней выделил за выдающиеся заслуги перед страной и культурой спецуказом еще Ельцин. А тогда и губернатор Лебедь решил помочь. Дав депутатам повод поучить солдата-окопника, трижды раненного, контуженого, любви к Родине.
Комиссары-коммунисты Севастьянов, Пащенко, Воскресенский обвинили его в предательстве — за то, что у него немецкие солдаты одеколоном пахнут, а наши воины представлены как пушечное мясо.
Да, это цитата.
То был лишь эпизод в шабаше. Астафьев рассказывал мне: «Кто-то все пишет: я тебе глаз последний выколю (с войны у меня фактически один зрячий глаз остался). Пишут от имени всего народа. Мы, народ, тебя четвертуем. Так и идут письма с матюгами: кол осиновый чтоб у тебя через рот вышел».
Добавлю: грозили судом, собирали подписи при активном депутатском участии…
Министр культуры края Аркадий Зинов вторит Нелюбину, рассказывая про Усса в связи с Астафьевым: «В Овсянке началось строительство Национального центра В.П. Астафьева. Строительство проходит при поддержке губернатора края А.В. Усса. В трехэтажном здании общей площадью 2519 кв. м разместятся: конференц-зал, экспозиционные залы, мемориальный кабинет писателя, мультимедийный зал, интеллект-класс, детский центр, сувенирный магазин и буфет».
Овсянка. Фото из аккаунта министра культуры А. Зинова
Никого ни с кем и ничего ни с чем не сравниваю: обвинительное заключение Мандельштаму НКВД скопипастил с доноса секретаря Союза писателей Ставского, при этом Ставский же, как уверяют некоторые историки, помог сдать квартиру Мандельштамов в Москве и передавал Надежде Яковлевне деньги, 600 рублей в месяц. И не погибни Ставский в 1943-м, наверняка бы хлопотал потом об издании избранного Мандельштама и выправлении пенсии вдове. А Усс и депутаты — что? Доносов не строчили (некоторые с удовольствием бы, но в 90-х какой толк от них бы был?), они просто денег не дали больному старику.
И вот эта инициатива Усса, его мелькание в новости между Астафьевым и Путиным — что в том дурного? Тем более сейчас губернаторство Усса прекратилось.
Что ж, изучим, как в принципе благодарные потомки увековечивают память о писателе, станет понятно, чего ждать.
Два юбилея — 80 и 90 лет Астафьева — уже отмечались без него. Отмечались в благости — мертвый писатель не погонит взашей.
К 80-му дню рождения, в 2004-м, в Овсянке взвыли бензопилы: деревня готовилась, обещали прилететь три президента: Горбачев, Ельцин, Путин. Последний заехал заранее, за два месяца до юбилея, поговорил с вдовой, положил цветы на могилу, пообщался с деревенскими. Именно тогда бабкам, собравшимся поглазеть на Путина, губернатор Хлопонин пообещал, что сделает из Овсянки Лас-Вегас.
Так и сказал. Старухам. Лас-Вегас.
И почти что сделал. Так, как он это понимал.
Овсянка такой будет — проект Национального центра Астафьева. Фото из аккаунта министра культуры А. Зинова
Вдруг оказалось, что дом бабушки Виктора Астафьева Катерины Петровны невозможно отремонтировать. Снесли, поставили новый. Утварь в доме восстанавливали по «Последнему поклону», посадили кукол человеческой величины — бабушку с внуками, с Витей и Алешей. Та же, кстати, история произошла с домом Василя Быкова — снесли, поставили новодел.
Из подлинного в доме Катерины Петровны, говорят, сечка (для рубки капусты), а в быковском, родительском — табуретка, стул, корыто.
Тогда же, в 2004-м, поставили здесь бронзовую скульптуру Виктора Петровича с женой, Марией Семеновной: босоногие, они сидят на лавке. Мало кого смутило, что вдова еще была жива, она умрет в 2011-м.
В 2004-м, перед юбилеем, я поговорил с ней. Про заново отстроенную бабушкину избу она ничего не сказала — Овсянка вообще ей так и не стала близкой, не могла простить родственников Виктора Петровича:
«Я же на него голос никогда не повышала, помнила, что он сиротой рос, детдомовский… И мы с ним сирот растили… Как же они смогли отдать его в детдом?»
Радовалась лишь, что с самим домиком Виктора Петровича власти ничего делать не стали. «Там и во флигеле все хорошо. Внучка (Полина) ремонт сделала, сейчас она ребенка родила, так две двоюродные сестры за всем следят. Все сохранено, разве что такого порядка там никогда не было — у него газеты, книги были разбросаны. Я все туда никак чаю не куплю — кажется, что Виктор вот-вот зайдет».
Рассказала, как плохо ей стало, когда увидела, что ограда на могиле мужа и дочери сломана: «Вот, — думаю, — снова». В конце 90-х два сборщика металлолома, бывший зэк и бывший мент, спилили часть дюралевой ограды — тогда там была одна могила, дочери Виктора Петровича и Марии Семеновны Ирины. «Но нет, там, оказалось, у самого подножия могилы кого-то еще захоронили, землю подняли, вот ограда и распалась. Калитку починили, привесили снова, но полянки уж той перед могилами нет.
Виктор Петрович просил в завещании: «Пожалуйста, не топчитесь на наших могилах и как можно реже беспокойте нас. Если читателям и почитателям захочется устраивать поминки, не пейте много вина и не говорите громких речей, а лучше молитесь».
Не топтаться сейчас не получится. Но — земляков не выбирают. А я все им надоедаю».
Овсянка. Строительство Национального центра Астафьева. Фото из аккаунта министра культуры А. Зинова
О предъюбилейной активности чиновников Мария Семеновна говорить поначалу не хотела: «Мне здесь, с ними, жить. Да я об этом и не думаю, у меня свои заботы. Да и не в моей власти повлиять на это». Но потом все же не удержалась: «Приглашения на юбилей могли бы согласовать со мной. Мне все-таки кажется, звать надо бы не чиновников со всей страны, а тех, кто нас любил и кого любил Виктор Петрович. Список приглашенных я тут совершенно случайно обнаружила. Принесли платежку за пользование абонентским ящиком, а сосед этажом ниже, мастеровой мужик, меня пожалел, знает, что пенсия у меня 3 тыс., говорит: не платите, я в подъезде в почтовый ящик вам замок врежу. Пошла ящик подготовить. Там среди макулатуры шесть желтых листочков. Списки приглашенных на юбилей. Кого только нет. Я всех повычеркивала, оставила только семерых. Написала свой список. Но никто не позвонил, не приехал. Говорят: не беспокойтесь, сына вашего пригласили. Спасибо.
С Хлопониным о чем говорить — он с творчеством Астафьева не знаком. Сам в этом признался, когда приезжал. Промолчал бы — за умного сошел. Так нет. Но этого губернатора выбрали красноярцы.
Президента я ни о чем не просила — мои беды ничтожны. Очень надеюсь на мэра, что поможет сохранить как музей городскую квартиру. Да и Путин сказал, что решит проблему на федеральном уровне. Отсюда никто не возьмет ни иголки. Все сохранится — его любимые пластинки, кассеты».
Как сейчас явствует из комментариев министра культуры Зинова, эти вещи из городской квартиры Астафьева перенесут в мемориальный кабинет писателя в воздвигаемом в Овсянке Национальном центре. Не возьмусь судить, может, это и верное решение, открывать музей в жилом доме — та еще проблема, соседи грозили судом, как только перспектива обозначилась.
И вообще для страны же главное — понять, про что был Астафьев, а не сохранить аутентичные табуретки, так?
Виктор Астафьев. Фото: Анатолий Белоногов
Про что он был, после его смерти разъяснял, например, позиционируемый телевизионщиками как друг писателя Олег Пащенко. Это он, депутат и редактор «Красноярской газеты», близкий сподвижник Усса по предвыборному блоку «Наши!», отказывая Астафьеву в прибавке к пенсии, говорил о немцах, пахнущих одеколоном, о том, что Германия за это премировала писателя, «последними романами Астафьев стал стрелять по своим» — это тоже он, Пащенко. А теперь, значит, друг.
Ну да, в 80-х его считали младшим товарищем Астафьева и его учеником, Астафьев помогал его публикациям, рекомендовал в Союз писателей. И, как это часто бывает, через запятую, почти без пробела,
товарищ стал самым рьяным, наверное, участником травли писателя, опускался до каких-то вовсе троглодитских нападок. Этим, казалось, и прославился — навек. Но нет — друг.
А его брат, Евгений Пащенко, ставший после смерти Астафьева советником губернатора (тогда Хлопонина, миллионера, позже вице-премьера РФ), вошел в историю преобразованием Слизневского утеса, одного из любимых мест не только Астафьева, но и многих прежних поколений красноярцев. Утес, и до того уже нарушенный бетоном и асфальтом, по проекту Пащенко с партнерами еще больше в него закатали, понаставили оград и водрузили зачем-то пятиметровую железную астафьевскую Царь-рыбу — осетра. Зачем она здесь, застывшая в более чем ста метрах над Енисеем?
Все это ни понять, ни хоть как-то объяснить, но штука в том, что многим модернизация когда-то красивейшего утеса — нравится.
Сам Астафьев вот что писал об этом.
«Время жалкое, оголтелое плодит себе подобных — сделать все похожим на себя стремится современный, убогий умом обыватель, и улучшает, улучшает, усовершенствует он дикую природу: протаранили берег Енисея от Красноярска до Шумихи ради железной дороги, которая никому не нужна; понакатали бетону на Слизневский утес, сделав так называемую смотровую площадку, и довольны собой, не понимают, что улучшать такую природу — все равно что жемчуг глотать — для улучшения пищеварения и скорейшего выделения дерьма. И еще, современный рвач, этот преобразователь природы, не хочет понять, что и Слизневский, и Манский утесы, и вся вокруг благодать принадлежит всем людям, они Богом созданы не для услаждения вельможи иль ловкого проходимца, на ходу жадно сглатывающего горячий кусок, сейчас вот, в подходящий момент вырванный изо рта брата своего и, главное, отнятый у детей своих, которым для укрепления сердца и уразумления башки нужен весь вольный Божий мир, а не обнесенный штакетником участок — ведь в загороди содержатся и выгуливаются дрессированные звери, но не люди».
Самое поразительное в том, что эта рыбина на утесе, этот бетон власти объясняли именно увековечиванием памяти Астафьева, как говорил губернатор Хлопонин, новая смотровая площадка — это часть «туристического маршрута» к Астафьеву. Чуть позже братья Пащенко, каждый по-своему, пытались продвинуть «Сталинлэнд» — но открытие туристического центра памяти «отца народов» в Курейке, где он отбывал при царе ссылку, не состоялось. По независящим от Пащенко причинам — на памятник тирану вторично (первый раз при Хрущеве) неизвестные накинули петлей трос и трактором сдернули с постамента.
Ну если вот так прочитывает и понимает Астафьева власть, если взрослые люди так увековечивают его память, что делать бедным школьным учителям, как им объяснять его детям?
Виктор Астафьев, 1997 год. Фото: Анатолий Белоногов
Исполнительный директор Фонда им. В.П. Астафьева Дарья Мосунова минувшей зимой рассказала: из школьной программы убрали несколько произведений писателя, «по новым образовательным стандартам сокращают прочтения Астафьева». В краевом минобразования в ответ заявили, что говорить о «сокращении» некорректно, книги Астафьева указаны как «рекомендованные», и это выбор учителя. А «Васюткино озеро», наоборот, переходит в перечень обязательных.
В общем, тут читаем, тут нет, а тут по желанию учителя.
И вот вопрос. Это чья эволюция — власти, режима или самой страны, народа? Кому три четверти из написанного Астафьевым кажется недопустимой крамолой? Путин все тот же — вот он с цветами в свой первый президентский срок на могиле писателя, вот он сейчас подписывает указ о праздновании его 100-летия.
А как народу быть? Как учителям объяснять? Как детям понимать название главного астафьевского романа, взятое из стихир старообрядцев: «писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты»? Как, перелистнув страницу, быть с эпиграфом: «Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом» (Святой апостол Павел)?
И как быть с эпиграфом к книге второй: «Вы слышали, что сказано древним: «Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду». А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду» (Матф. 5:21‒22)?
Владимир Путин на могиле Астафьева. Фото: kremlin.ru
Если президент подписывает указ, осознавая, что нельзя этого не сделать, может, народу стоит все это читать?
Читайте, это отрывки из повести «Последний поклон» и романа «Прокляты и убиты».
Я слышал рассказ о вологодском крестьянине, которого разоряли несколько раз принципиальные, непримиримые строители новой жизни. Когда упрямого, загнанного в самое болото мужика пришли кулачить в пятый раз — он повесился.
Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности. Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей — и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезьяноподобным грузином и его приспешниками. Кинь по крошке кирпича — и Кремль наш древний со вшивотой, в ней засевшей, задавило бы, захоронило бы вместе со зверующей бандой по самые звезды. Нет, сидели, ждали, украдкой крестились и негромко, с шипом воняли в валенки. И дождались!
Окрепла кремлевская клика, подкормилась пробной кровью красная шпана и начала расправу над безропотным народом размашисто, вольно и безнаказанно.
Ганька Болтухин ходил дни и ночи пьян, нарочно, как заключала бабушка, не застегивал ширинку, чтобы показать, что наш брат демократ сраму никакого не имет.
Да, да, то видение, унесенное из Задонья, все же не сотрется, потому как не на бумаге оно отпечатано, но в памяти, и останется с ним навсегда — тот окоченелый, тощий человек в неумело залатанном, утепленном овечьей шкурой мундирчике. Лопоть — это по-сибирски деревенское слово больше подходило к одежонке убитого. И оттого, что сраженный им враг-первенец оказался не эсэсовцем, не гренадером, а бросовым солдатишкой, которыми и по ту сторону фронта, и по эту вершители людских судеб, вознесшиеся до богов, разбрасывались что песком, перевернулось все в Лешке. И мир тоже. С тех пор война для него обрела жалкое лицо всеми брошенного и забытого человека. Продолжалась и продолжалась в нем еще в Задонье начавшаяся мысль и о жизни, и о смерти, которая на войне сминает человека куда быстрее, чем во всяком ином месте, голову не оставляла простая догадка — война, страшная своей бессмысленностью и бесполезностью, подленькое на ней усердие — это преступная трата души, главного богатства человека, как и трата богатства земного, назначенного помогать человеку жить и делаться разумней. Ведь вместе с человеком погибает, уходит, бесследно исчезает в безвестности все, чем наделила его природа и Создатель. Исчезает защитник, деятель, труженик земли, и никогда-никогда ни в ком он больше не повторится, и спасенный им мир, люди всей земли, им спасенные, не могут заменить его на земле, искупить свою вину перед ним смирением и доброй памятью. Да они и не хотят, да и не могут это сделать. Главное губительное воздействие войны в том, что вплотную, воочию подступившая массовая смерть становится обыденным явлением и порождает покорное согласие с нею.
Здесь, на плацдарме, погибает так много народу, что у солдат, у русских усталых солдат слабеет чувство сопротивляемости, и у железных вояк — немецких солдат слабеет оно. В облике рыжего немца, в мертвом его взгляде сквозила все смиряющая изнуренность, и враз исхудалое лицо да эти глаза в святом ободке придавали ему сходство со святым с иконы.
Виктор Астафьев, 1998 год. Фото: Анатолий Белоногов
Изо всех спекуляций самая доступная и оттого самая распространенная — спекуляция патриотизмом, бойчее всего распродается любовь к родине — во все времена товар этот нарасхват. И никому в голову не приходит, что уже только одна замашка — походя трепать имя родины, употребление не к делу: «Я и Родина!» — пагубна, от нее оказалось недалеко: «Я и мир». <…> Спекуляцию же на любви к родине оставь Мусенку — слово Родина ему необходимо, как половая тряпка — грязь вытирать. Есть у меня дочь Ксюша. Я ее зову Мурашкой. И Наталья есть. Пусть они к тебе ушли, все равно есть. Вот их я люблю. Вот они — моя родина и есть. Так как земля наша заселена людьми, нашими матерями, женами, всеми теми, которых любим мы, стало быть, их прежде всего и защищаем. Они и есть имя всеобщее — народ, за ним уж что-то великое, на что и глядеть-то, как на солнце, во все глаза невозможно. А ведь и она, и понятия о ней у всех свои — Родина! Перед переправой маял политбеседами бойцов хлопотливый комиссар и нарвался на бойца, который его спросил: «А мне вот что защищать? — глядит поверх головы Мусенка в пространство костлявый парень с глубоко запавшими глазами, собачьим прикусом рта. — Железную койку в общежитии с угарной печкой в клопяном бараке?» «Ну а детство? Дом? Усадьба?» — настаивал Мусенок. «И в детстве — Нарым далекий, каркасный спецпереселенческий барак с нарами…» — «Фамилия твоя какая?» — вскипел Мусенок. Парень назвался Подкобылкиным или Подковыриным. Мусенок понимал, что врет вояка, но сделал вид, будто удовлетворился ответом. Это он, Подкобылкин или Подковырин, никого и ничего не боясь, грохотал вчера на берегу: «Э-эх, мне бы пулемет дэшэка, я бы им врезал!..» — указывая на левый берег, где средь леса светился экран и красивая артистка Смирнова напевала: «Звать любовь не надо, явится нежданно…» На парня со всех сторон зашикали. «Боитесь? И здесь боитесь, — презрительно молвил он. — Да разве страшнее того, что есть, может еще что-то быть? Вас спереду и сзаду дерут, а вы подмахиваете… Еще и деток ваших употребят…»
…оба, несмотря на разницу в званиях, были тучны, через широкие, туго затянутые ремни переваливались животы, в груди, по-бабьи пышные, врезались наплечные ремни с пряжками. Взгляды, которыми обвели эти двое зал клуба, не просто были строги, они были устрашающи, в них так и сквозило: погодите, мы и до вас доберемся!..
Ой не зря говорилось в прежние времена: «От вора беда, от суда скуда!»
Начавши борьбу за создание нового человека, советское общество несколько сбилось с ориентира и с тропы, где назначено ходить существу с человеческим обликом, сокращая путь, свернуло туда, где паслась скотина. За короткое время в селекции были достигнуты невиданные результаты, узнаваемо обозначился облик советского учителя, советского врача, советского партийного работника, но наибольшего успеха передовое общество добилось в выведении породы, пасущейся на ниве советского правосудия. Здесь чем более человек был скотиноподобен, чем более безмозгл, угрюм, беспощаден характером, тем он больше годился для справедливого карательного дела.
Воронежскому фронту, скрытно готовящемуся к наступлению, нужны были резервы, крепкие, хорошо подготовленные. Деятелям же двадцать первого полка не хотелось иметь брака в работе, получить втык от командования, а сбыть всех вояк подчистую, да и двадцать пятый год с остатками двадцать четвертого, с подметенными по лесам и весям резервистами и разным бедовым народом, укрытым от войны, где хитрыми чинами, где тюрьмами, уже катил в эшелонах, на подводах, в машинах по направлению к Новосибирску и Бердску. Скоро-скоро — открывай ворота. Начинай все сначала.
Мудрые руководители заскребали остатки мужичков по Руси, переложив их непосильные обязанности, надсадную работу на женщин, стариков и детей. Войне еще и конца не видно, но российская деревня почти опустела, в надорванном государстве разом все пошатнулось, захудало, многие казармы в полку были уже непригодны даже для содержания скотины. <…> «Сожгли безоружное ополчение под Москвой, сгубили боеспособные армии под Воронежем и в Сталинграде, с колес, необстрелянных, плохо обученных людей бросая в бой, теперь вот спохватились, уразумели, нельзя так дальше воевать. России может не хватить на многолетнее истребление, всеобщий убой, и она, родимая, не бездонный колодец!» — толковал генералу Лахонину майор Зарубин.
Боже милостивый! Зачем Ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу? Зачем Ты прежде, чем созреет и окрепнет его разум, сунул ему в руки огонь? Зачем Ты наделил его такой волей, что превыше его смирения? Зачем Ты научил его убивать, но не дал возможности воскресать, чтоб он мог дивиться плодам безумия своего? Сюда его, стервеца, в одном лице сюда и царя, и холопа — пусть послушает музыку, достойную его гения. Гони в этот ад впереди тех, кто, злоупотребляя данным ему разумом, придумал все это, изобрел, сотворил. Нет, не в одном лице, а стадом, стадом: и царей, и королей, и вождей — на десять дней, из дворцов, храмов, вилл, подземелий, партийных кабинетов — на Великокриницкий плацдарм! Чтобы ни соли, ни хлеба, чтоб крысы отъедали им носы и уши, чтоб приняли они на свою шкуру то, чему название — война. Чтоб и они, выскочив на край обрывистого берега, на слуду эту безжизненную, словно вознесясь над землей, рвали на себе серую от грязи и вшей рубаху и орали бы, как серый солдат, только что выбежавший из укрытия и воззвавший: «Да убивайте же скорее!..»
