Когда год назад, после начала СВО, студенты частного «Новоколледжа» в Новосибирске вышли на митинг, директору, как и всем другим директорам, пришло указание провести с детьми «воспитательную работу», а лучше — сразу отчислить. Вместо того чтобы выполнить указание, директор принял студентов, отчисленных за митинги из других училищ. Оказывается, в России можно работать и так.

«Иголки под ногти нам никто не загонял»

Сергей Чернышов родился в Новосибирске, кандидат исторических наук, имеет два высших образования (РАНХиГС и Высшая школа экономики). Сначала работал, по его собственным словам, «в системе высшей школы», но в 2019 году «понял, что надо или уезжать, или создавать что-то свое» и создал свой колледж.

«Новоколледжу» скоро исполнится четыре года. Начинался он как Новосибирский городской открытый колледж (НГОК), который Сергей учредил вместе с тремя коллегами.

В марте 2022 года студенты вышли на демонстрацию, и вскоре их привлекли к административной ответственности за участие в несанкционированной акции и за дискредитацию Вооруженных сил. В колледж пришло из МВД письмо со стандартными в таких случаях требованиями. Сергей написал на своей странице в фейсбуке (принадлежит организации Meta, которая признана в России экстремистской):

Другие соучредители с ним не согласились, и тогда Сергей, дождавшись конца учебного года, вышел из состава учредителей НГОК и вместе с командой, которая ушла вслед за ним, дальше развивал свой «Новоколледж». «Продолжаем строить самый гуманистический колледж, показывающий, насколько другим может быть образование», — написал он в сети «ВКонтакте».

— Сергей, а как вас обязывали проводить эти уроки «о важном»?

— Нам предложили — мы не стали этого делать. Иголки под ногти никто не загонял.

— Все-таки у вас не школа, дети повзрослее, профессию получают. Как именно вам «предлагали»?

— А какая разница? Наш колледж точно так же подчиняется министерству просвещения. Знаете, к нам периодически приходят учителя — просят «политического убежища». Точнее, «морального убежища». Сегодня приходила преподаватель одного из лучших в городе лицеев. Директор там регулярно поздравляет кого-то от имени «союза православных женщин» и так далее. И вот педагогам на педсовете директор сказала: либерализм в учреждении будем искоренять.

— Вот так прямо?

— А почему нет? Об этом по телевизору говорят.

— Учитель к вам на работу просилась?

— Да, говорит, не могу больше там работать. Она историк. Говорит, от нее требовали прочитать лекцию, еще когда начались вот эти самые объявленные уроки. Она отказалась. С тех пор, говорит, у нее с директором пакт о ненападении. Но ее постоянно лишают нагрузки, выживают потихоньку.

— Вы ее возьмете?

— Мы берем людей не за убеждения, а за профессионализм. Она человек вполне профессиональный. А убеждения у наших педагогов разные. Еще один человек приходил, увидел нашу студию. Она у нас скромная, но по местным меркам вполне приличная. Он говорит: а там-то, — не хочу называть конкретное учебное заведение, — студия роскошная, но простаивает. Наверное, если бы я с Z ходил, как директор того лицея, у нас тоже была бы такая. Те, кто поддерживает спецоперацию, получают свои преференции.

— Но вы же и не подчиняетесь министерству в финансовом смысле, у вас колледж частный.

— Да, но я о другом говорю. Обычно это работает так:

Когда началась […], нам позвонили люди, которые в разных колледжах организовывали разные акции. Давайте, говорят, у вас проведем лекцию: представители общественных организаций расскажут о структуре нынешнего момента. Я спрашиваю: а что за организации и что за представители? А это, отвечают, казаки, союз ветеранов — такие вот организации. Я спрашиваю: вы понимаете, кому вы позвонили? Понимаем, но… Ну и так далее. О чем тут разговаривать?

На самом первом этапе, это был март или апрель, начались все эти «разговоры о важном», нам присылали всякие «важные» видео. Потом это стали пытаться сгладить, дескать, это разговоры о березках и всяком таком. Но тогда это были прямо отборные «разговоры»: нацисты, все такое. «Новая газета» об этом писала, это оно и есть.

Министерство даже гугл-табличку всем разослало, очень удобно: каждую неделю надо было заполнять, сколько студентов прослушало эти лекции. Я в ответ написал им письмо, что образование вне политики, у нас в этой табличке будут только нули, так что от нас ничего не ждите.

— А были дети, которые хотели бы прослушать эти лекции?

— Эти дети живут не в таких категориях — «хочу прослушать лекцию». Но у нас большой колледж, 1200 студентов, и среди них есть совершенно разные. Есть те, у кого родные — мобилизованные или контрактники, то есть их близкие сейчас на ***, поэтому у этих детей свое мировоззрение.

— Вы разговаривали с ними? Как они относятся к тому, что папа или брат там?

— Вы же разговаривали с жителями Новосибирска? Вот так же эти студенты относятся. А чего вы от них хотите? Их можно понять, есть какая-то компенсаторика. Человеку трудно думать, что отец или брат погиб ни за что. Проще думать, что они погибли, как деды, которые воевали.

— Как вы разговариваете с такими студентами?

— Я приведу вам пример. Осенью у нас в здании появилась коробка — сбор гуманитарной помощи Донбассу, детям Запорожья, что-то в таком духе. Часть студентов сама проявила такую инициативу. Мы договорились с ними так:

— А споры какие-то у вас в колледже возникают со студентами? У учителей истории, например?

— Наверняка. Тут есть проблема корректности, правильно ли об этом рассказывать. К нам много журналистов приходит, недавно были коллеги из Чехии. Мы же якобы великие оппозиционеры… И моя заместитель по учебной работе против того, чтобы у детей спрашивали об отношении к политике. Она считает, что не надо детей в это искусственно втягивать. Просто не надо — и все.

— Искусственно втягивать — да, понимаю. Но детям как-то ведь нужно преподавать историю.

— А в чем здесь проблема — преподавать историю?

— У нас есть история, а есть «альтернативная» история, проблема в том, какую велят считать «правильной».

— Мы преподаем нормальную академическую науку. У нас вообще ведь колледж специфический, у нас индивидуальная образовательная траектория. Вы знакомы с западной системой бакалавриата? Есть много спецкурсов, каждый собирает индивидуально свою учебную нагрузку. И в этом смысле у нас нет истории как истории. Есть, например, спецкурс «Портреты великих диктаторов», с детьми обсуждают эту вечную историю про цену достижений. У нас много спецкурсов, и они разные. При этом есть и «История русского рока». Это уже совсем другая история, правда?

Что подсказал Сорос

Я поднималась на третий этаж в кабинет к Сергею Чернышову, и лестница в это время была занята художниками с красной и белой красками. Ко Дню святого Валентина они разрисовывали стены сердечками. Присмотревшись, я поняла, что ребята не портят ремонт в колледже: они наклеили на стены малярный скотч, рисуют на нем сердечко, потом аккуратно обрезают ленту по его краю. После праздника нужно будет просто отклеить рисунки. Технология была явно не сегодня придумана и хорошо отлажена.

— Когда к вам в колледж приходят проверяющие и видят такие вещи, как сердечки на стенах, они в обморок не падают?

— Тут надо разделять… Есть возмущенная общественность. Эта общественность возмущается и тому, что мы Хэллоуин празднуем, и что празднуем День святого Валентина. Директор лицея, о котором я вам говорил, ничего такого не празднует, у них в школе этого нет. У них есть День Петра и Февронии 7 июня. Как сказал мне недавно на родительском собрании один родитель: что это, мол, у вас за «индивидуальные траектории» такие, что это за «свободное расписание»? Вам, говорит, наверное, Сорос такое подсказал? Да, отвечаю, конечно, вчера созванивались с Соросом, он мне говорит: слушай, надо Россию развалить, введи-ка у себя в колледже свободное расписание.

— Зря вы так. Эти люди шуток-то не понимают.

— А как об этом серьезно говорить, это же бред просто? Но жалобу он на нас написал. В министерство просвещения.

— В областное?

— Нет, в Министерство просвещения РФ. Оттуда пришло в областное, оттуда — нам. Объясните, спрашивают, в чем дело. И вот это другая сторона — чиновники.

— Да?

— Серьезно. Они функционеры, они не идеологи. Есть, условно говоря, какой-нибудь отдел лицензирования и аккредитации — наш регулятор. Не вот эти все «комиссии по правам ребенка» и прочее, а те, кто выдает лицензию на образовательную деятельность. Это нормальные бюрократы — в хорошем смысле этого слова.

— То есть их вы не боитесь?

— Так они и не притесняют нас по идеологическим соображениям. Все их претензии обосновываются исключительно вещами формальными. И они одинаково относятся что к нам, что к «своим». Министерство образования в регионе — это ведь одновременно и регулятор, и учредитель государственных образовательных учреждений.

— Но у вас могут просто забрать лицензию?

— Это могут, безусловно.

— И вы с ними все равно не осторожничаете?

— Подождите. Есть формальные требования — то, что мы должны делать. А есть «рекомендации».

— Вы разве не знаете, как это делается? Вспомните Европейский университет в Санкт-Петербурге.

— И с Шанинкой то же самое было. И что?

— Вы держите в голове такой вариант?

— Конечно. У меня журналисты об этом часто спрашивают.

— Смешная шутка. Только это равносильно отъему лицензии. Иноагентам запрещено преподавание, я вот по первой специальности — учитель музыки, если захочу вспомнить про тот диплом, то уже не смогу как иноагент.

— Формально, кстати, иноагентам запрещено преподавать только в государственных учебных заведениях. В частных можно, имейте это в виду.

— Вы меня успокоили.

— Журналисты-иноагенты, такие же, как вы, меня спрашивают: вы не боитесь с нами разговаривать? Я всегда в таких случаях отвечаю: любого руководителя образовательного учреждения в России — любого! — можно в любой момент посадить примерно по десяти статьям уголовного кодекса. Например, лампы разные, светят недостаточно. Таракан пробежал. Поскользнулся ребенок на лестнице. И ладно — на лестнице, а если ехал в колледж на трамвае и упал на остановке, то кто виноват? Конечно, колледж: недостаточно проводил воспитательную работу.

— С трамваями?

— Вы зря смеетесь. Студентка-заочница, которая ни разу в колледже не была, погибла, а нам сейчас компостируют мозги на тему, что мы с ней недостаточно занимались воспитательной работой и профилактикой. Комиссия по делам несовершеннолетних собирается, говорят — как вы допустили, где ваша система профилактики?

На этом фоне пообщаться с иноагентом — такая ерунда… Ну вспомните Владимира Александровича Мау (бывший ректор РАНХиГС, был фигурантом уголовного дела. — И. Т.). Он был вполне лояльным. И где он сейчас? Не помогло. И какой смысл в этой «лояльности»?

— Я за этот год очень часто вспоминала слова Черчилля о том, что если между войной и позором выбираешь позор, то получаешь и то, и другое.

— Это факт.

— Ваши-то студенты год назад вышли на митинги. Это как получилось?

— Все студенты вышли год назад на пацифистские митинги, в этом нет ничего особенного. Это было начало марта 2022-го.

— Что-то я не помню, чтобы прямо «все студенты». Не были эти митинги такими уж многочисленными.

— Нормальные были митинги. В Новосибирске по местным меркам — просто довольно приличные. Студенты других колледжей ходили точно так же, просто их потом отчислили. То есть попросили отчислиться. У нас есть парочка таких, кто потом к нам перешел.

— От вас ведь тоже требовали отчислять?

— От нас требовали провести профилактическую беседу. Но опять же — не потому, что это бряцающий кандалами режим. Ну сидит какой-нибудь младший лейтенант в отделе полиции, отвечает за дела несовершеннолетних. Пришло к нему указание. Он отписал в учебное заведение: провести профилактическую беседу. Не потому, что он такой невероятный сатрап, палач и душитель свободы. Он переложил одну бумажку на другую — и все.

Но у кого-то ноги подкашиваются, если пришел офицер полиции, а я, например, по образованию юрист. Ну хорошо, к нам тоже пришел. Дальше что?

— Вы хотите сказать, что если их не бояться, а вежливо сказать «перетопчетесь», то они уходят?

— Прокурору мы бы так ответить не могли, потому что есть Закон о прокуратуре. А какая-то муниципальная комиссия по делам несовершеннолетних — до свидания, вы вообще кто такие?

— Ваши коллеги обычно боятся всех. И муниципальных комиссий тоже.

— Да. И кормят дракона своими страхами. А чего их бояться, что они сделают? Сидят там тетки, строят из себя больших начальников… Я не хожу на эти комиссии, меня коллеги не пускают. Говорят: вы туда не ходите, а то начнете с ними препираться, лучше мы сами сходим послушаем… Я просто их [комиссии] не перевариваю. Они бесят меня самим фактом своего существования.

— А если они тупо закроют колледж?

— Они не закроют. Эти конкретно не закроют.

— Комиссия по делам несовершеннолетних, конечно, не закроет, но они настучат тем, кто может и закрыть. А у вас 1200 студентов.

— Студентов жалко будет, да. Но тогда понадобится защита колледжа, причем публичная.

— Есть ли в Новосибирске, кому вас публично защищать?

— Конечно. Зря вы недооцениваете Новосибирск. Ну закроют они Новоколледж. Мне-то они чем навредят?

Любого на улице спроси — все знать будут. Мой имидж от этого не пострадает, моя совесть будет чиста.

«Эти люди зависли в 1970-х годах»

В кабинете у Чернышова на шкафу стоит кукла — красный волк. Зверь занесен в Красную книгу. Я подумала, что это такой символ гуманистического начала колледжа. Нет, оказывается, просто студенты отделения дизайна сделали и подарили директору. Кроме дизайна в колледже учат специальностям: «коммерция», «реклама», «право и судебное администрирование», «информационные системы и программирование».

— Что такое «частный колледж»? Дети у вас за деньги учатся?

— Кто-то — за деньги, кто-то — бесплатно. Но такого, чтобы заплатил и учись себе, у нас нет — в любом случае ты сдаешь вступительные экзамены. Недавно наш студент привел двоих приятелей — и по ним сразу было видно, что они не отсюда. Такие типичные бритоголовые гопники. Сразу видно, что они не могут быть нашими студентами.

— А кто может быть вашим студентом?

— Люди, которым что-то надо по жизни. Сердечки на стенах в День святого Валентина — это не наша уникальная история, дети — они везде одинаковы, такое много где есть. Но есть колледжи, которые берут всех, кто к ним придет, без всяких вступительных экзаменов. Там и атмосфера соответствующая, это такие заводы по переработке человеческого материала.

— У вас не так?

— Мы стараемся поддерживать какую-то человекоцентричность.

Сдал очень хорошо — учишься бесплатно, это места, которые мы финансируем за свой счет. Я считаю, что это правильно, это история про выравнивание возможностей. Если ребенок из небогатой семьи, он может учиться и бесплатно.

— Но у вас ведь тоже наверняка есть какая-то «переработка» детей? Не может же быть, чтобы среда, в которой человек учится, никак на него не влияла?

— Не понимаю, о чем вы.

— Приходит к вам гопник…

— Не приходит.

— Почему? Гопник тоже может хорошо сдать экзамены. И тут он начинает общаться совсем с другими детьми.

— Нет, сам факт наличия экзаменов 99 процентов гопников отсекает.

— Пришел кто-то из одного процента. Как на него повлияют остальные дети, которые учатся, стараются, они творческие и так далее?

— Скорее всего, он просто выпадет из системы.

— То есть у вас нет задачи, чтобы, наоборот, система таких инкорпорировала?

— Слушайте, по-разному бывает. И гопник — понятие условное. Действительно, были изначально такие типичные пэтэушники, которые у нас за два года стали звездочками. Но это не единственное место, где дети общаются. Если студент готов как-то себя менять, тогда — да. Если нет, а хочет, наоборот, перетащить к нам какие-то свои блатные истории, то тут ничего не получится. Это факт.

— Зачем вам этот колледж? Как вы вообще занялись этим? И почему именно колледж?

— Хотелось сделать что-то хорошее, место, где дети смогут учиться. Мы сейчас еще создаем небольшой вуз, у нас есть и маленькая начальная школа. Ну и у нас все-таки проект предпринимательский, спонсоров у нас нет. Кстати, это тоже позволяет чувствовать себя свободными. Но колледжи — это последние пять лет в России растущий рынок. И он будет расти еще лет пять.

— Всегда считалось, что в СССР, а потом и в России все стремились получить высшее образование.

— 2021 год был первым в новейшей истории России, когда набор в колледжи на бакалавриат и специалитет превысил набор в вузы. Две трети девятиклассников сейчас уходят в колледжи и примерно одна пятая одиннадцатиклассников. Поэтому ЕГЭ в России — это сейчас проблема меньшинства. Из возрастной когорты 15 лет от силы треть будет в этом году сдавать ЕГЭ.

— Это хорошо или плохо, что людей с высшим образованием становится меньше?

— Учитывая качество российского высшего образования, «отряд не заметит потери бойца». И у нас, например, совершенно точно выпускники значительно лучше, чем у большинства новосибирских вузов. И если мы будем говорить о хороших государственных колледжах, а не о ПТУ, то и там тоже.

— Почему вы все время выделяете ПТУ? Разве они сейчас не называются точно так же — колледжами?

— Я говорю о ПТУ как о такой «камере хранения» для трудных подростков, которых нужно где-то закрыть на четыре года. Но есть очень хорошие колледжи, уровень технического оснащения там лучше, чем во многих вузах.

— Как это связано со специальностями, которые там получают? Есть ли такая связь, что вот этому учат — хороший колледж, а этому — «камера хранения»?

— Здесь действует непреложный закон рынка. Существует структура бюджетных мест при приеме.

— Промышленный город, наверняка ведь нужны технари.

— Но не столько. Треть экономики Новосибирска — это торговля. Еще 20 процентов — логистика, сервис, IT. Наш город — родина крупнейших российских IT-компаний: 2GIS, Alawar, Центр финансовых технологий (ЦФТ), это как минимум. В Академгородке — 12 тысяч ученых и семь тысяч айтишников. А структура бюджетных места повторяет эту мантру о том, что «нам нужны инженеры». И в год у нас выделяется 1200 бюджетных мест на группу специальностей «машиностроение», 1000 мест — на педагогику, 900 мест — на группу специальностей под названием «лесное и сельское хозяйство». Это огромные цифры. А на IT — 250 мест, на дизайн — что-то около 75 мест.

— Почему так?

— Потому что «бойцы вспоминают минувшие дни». Ну вот они так считают. То же самое — в вузах. У нас есть Технический университет, где куча бюджетных мест на инженерных специальностях. И они не знают, где взять людей. Люди неглупые туда идти не хотят. В итоге машиностроительные колледжи забиты бюджетным финансированием, где предложение превышает спрос. Законы рынка нельзя отменить. Это, конечно, «либеральная ценность», что тут поделаешь, но закон непреложный. Что происходит, когда предложение превышает спрос?

— Падает качество предложения?

— Падает цена. А если цену уронить нельзя, то падает вступительный барьер: берем всех подряд. Средний балл для поступления — 3.0. Это значит, что у абитуриента все тройки. Лишь бы какой-нибудь [абитуриент] был. Бюджетные места надо все заполнить, потому что иначе в следующем году столько не дадут.

— Так это и хорошо, не наберешь на «машиностроение» — дадут на что-то другое.

— Не наберешь на «машиностроение» — финансирование будет меньше. И они набирают кого попало. А на специальность, например, «дизайн» в бюджетном колледже есть 50 бюджетных мест на регион — и там конкурс. Сделайте 500 мест — не будет и там конкурса.

— Из года в год это повторяется — и никому не приходит в голову это поменять?

— Но благодаря такой несправедливости могут жить такие проекты, как наш.

— Почему тогда ваш колледж — единственный частный, если не считать того, от которого вы отделились?

— Формально он все-таки не единственный, есть еще Кооперативный техникум, но я просто не держу его за частный. Этот техникум принадлежит системе потребительской кооперации. Мутная такая система, я не знаю, чем они заняты… Но колледж сам на себя зарабатывает, все у них хорошо. Есть еще колледж, от которого мы отделились. Так что наш — третий.

— Все равно негусто. Если говорить о вузах, то доля частных по сравнению с государственными ведь гораздо больше?

— Нет, если считать в долях — примерно 10%. А если считать по количеству студентов, то примерно 3–5%. Много частных вузов было уничтожено, многие из оставшихся — просто фабрики по производству дипломов. Но,

Давайте так рассуждать. Нынешний министр просвещения Сергей Кравцов в 2010-х был главой Рособрнадзора, и чистка вузовской системы — на его совести. Формально с точки зрения количества тогда убили больше частных вузов, чем государственных. Хотя государственные тоже сливали. В Новосибирске было пять приличных частных вузов — их все тогда убили. То есть их лишили аккредитации — и они после этого сразу умерли. А Европейский лишили аккредитации — и он выжил. Что это значит? Что при всем уважении к тем вузам смыслом их существования была выдача дипломов государственного образца, а как только этого смысла их лишили — они закрылись.

Но если считать по числу пострадавших студентов, то пострадали в итоге гораздо больше государственные вузы. Например, пять закрытых частных вузов в Новосибирске — это примерно 500–1000 студентов. А в Новосибирском государственном техническом университете закрыли юридический факультет — это три тысячи человек. Причем дело было в апреле, под конец учебного года. И в других вузах закрывали. То есть государственные вузы пострадали сильнее, чем частные.

— Правильно я понимаю, что вы не собираетесь менять образовательную политику и надавить на вас нельзя?

— Я вообще против того, чтобы нас изображали героями. Мы ничего плохого не делаем, основ конституционного строя не подрываем. Мы учим детей гуманизму и вере в себя, а это, слава богу, еще не запрещено.

Свобода слова, свобода вероисповедания, ценность человеческой жизни — это они и есть, либеральные ценности, записанные в нашей Конституции.

Многие делают то же самое, что и мы. Просто они об этом не говорят — боятся, не хотят; их можно осуждать, можно ругать. Но я знаю много разумных людей, в том числе и директоров школ, которые получают такие же письма, как мы, и тихо спускают их на тормозах. Только в Новосибирске таких из 220 школ — штук десять.

— Это по нашим временам много?

— Конечно, много.

Новосибирск