— Спектакль, которым ты занят, исторический. А как ты сам себя ощущаешь внутри истории? И как, подписав с коллегами письмо о необходимости мира, воспринял слова спикера Думы Володина о предательстве?

— Честно говоря, я не отнесся к ним так серьезно, как некоторые коллеги. Многие как-то вздрогнули, стали звонить: «Надо уже подавать заявление, что ли, в понедельник?» Я говорю: «Ну вам еще никто не предложил пока — подавать в понедельник». На меня это не произвело особого впечатления. Надеюсь, мы не вошли в ту фазу, когда эти слова будут иметь конкретный характер. Пока.

— От деятелей культуры сегодня требуется безоговорочная поддержка спецоперации. За мир — значит, против власти, государства, лично президента.

— Ну любой здравомыслящий человек, мне кажется, просто обязан быть за мир. А как по-другому? Первые слова Христа к апостолам были: «Мир вам!» Это слово нельзя отменить. Это слово и понятие вечное, естественное и важнейшее для всех нас, несмотря ни на что.

— Твое личное самоощущение сегодня?

— Оно, конечно же, тревожное, оно не может быть безмятежным. Меня спасает одно, честно скажу: все-таки я человек немолодой, у меня есть отношение к подобным вещам, к подобным явлениям, я прекрасно помню свою молодость, в каких условиях цензуры, в каких условиях контроля мы жили. Но в очень молодом еще возрасте я ощутил, что называется, не умом, а сердцем, что мое дело, моя революция, мои взгляды, мои аргументы, они все — на территории театра. Я понял, что там я могу говорить о том, что люблю, что ненавижу, за кого я, про что я, — вот там, на территории человека, на театральной территории.

Поэтому когда мне сказали, что надо чтобы молодой режиссер вступил в КПСС, я сразу абсолютно цинично решил: если хочу добиться того, чего хочу, я должен это защитить. Другое дело, что эта защита недолго продержалась, это была одна из иллюзий, с которыми мы все сталкиваемся. Какое-то время мне удавалось на голубом глазу, включив пафосный тон, рассказывать, что я молодой коммунист… Но меня раскусили довольно быстро. Уже в 1978 году после спектакля «Монумент» с Константином Райкиным. Его разрешили в «Современнике» исключительно благодаря вмешательству Константина Михайловича Симонова, который повесил Звезду и пошел со мной в ЦК.

К чему я это вспомнил? Потому что я всегда хотел и хочу защитить то, что я делаю.

— До какой грани в защите можно доходить?

— Есть абсолютная черта: если дело доходит до того, что это становится преступлением, и вся жизнь поворачивается против тебя, твоих близких, твоей страны — здесь уже грань очевидна. Но и сегодня для меня самое главное — держать художественный уровень театра, делать все для того, чтобы театр работал. Потому что я вижу, с какой жаждой в театр приходят зрители, у нас аншлаги, 95% заполняемости зала. И на Достоевского, и на Лермонтова, и на «Честную женщину». Сегодня и «Швейк», и «Сталин» — идут по-другому.

— То есть чудовищность реальности не отменяет театр, а обостряет потребность в нем?

— Конечно. Происходит диалог зала и сцены. Артисты отчетливо понимают, про что они играют. Естественно, сегодняшние события входят в воздух спектакля, в зал, а как иначе — театр живое дело, и зритель это чувствует. Возникает некая новая связь, сегодняшняя, другая. И люди приходят за этим. Это легализованный диалог на художественном уровне. Я это помню опять же по «Современнику», когда там не важно, какой текст был — Тургенева или Чехова, но если попадалось что-то, на чем артист мог выразить свой гражданский гнев, он его выражал: «Мы еще увидим небо в алмазах». То есть подтекст, что советская власть — говно, — присутствовал обязательно. Потом ругали этих актеров, и даже Галина Борисовна (Царство ей Небесное): «Перестаньте! Что вы делаете!» — но зал-то отлично понимал, о чем идет речь, о каких алмазах. Вот сейчас очень похожая ситуация. Возникает некое единение. Это дорогого стоит, это предавать нельзя.

— Я с большим интересом первый раз в жизни посмотрела репетицию в зуме. Есть ли внутренняя связь у этого проекта о двух государях — Александре II и Александре III и спектакля «Последняя ночь последнего царя», посвященного расстрелу царской семьи и сделанному на рубеже веков?

— Конечно, есть. История повторяется, к сожалению. История — та суровая учителка, которую мы недолюбливаем, игнорируем, — веками не обращаем на нее внимания, и ее важнейшие уроки, если и долдоним, то формально, без серьезного анализа.

— Сцена решена как арена; сценография сразу выводит к мысли о круге, бесконечной повторяемости событий.

— Да, будем играть в середине зала, арена будет над партером. Здесь важен сам принцип повторения жестокого исторического цирка, в котором не клюквенный сок, а настоящая кровь льется. Спектакли роднит и некая обреченность персонажей, с самого рождения. Рок и предопределенность их судьбы. Это было в том спектакле, и это присутствует здесь.

В «Последней ночи» шла речь об убийстве Николая II и о новой исторической силе — большевиках. В этом спектакле все опрокинуто к корням событий, герои решают, каким путем идти, что делать, что выбрать для России; идет одна из главных дискуссий между либералами и государственниками. А между тем зреет третья сила, которой как бы не придают большого значения, — революционеры, они готовятся. И несмотря на все внимание к происходящему, казни и аресты, ее упускают. И эта третья сила, пока они разбираются, каким путем лучше идти, побеждает. Как известно, в 1917 году, вот тут тоже есть перекличка.

— Как говорится в пьесе, «колесо завертится и не остановится»?

— Да, в сцене, которую мы сегодня репетировали, такой прогноз дает некая мистическая, роковая особа, женщина-мужчина. Она как бы ставит диагноз 1881 году. И это год действительно роковой, рубежный: 1 марта был убит с шестой попытки Александр II. И все повернулось в другую сторону.

— История возникновения этого текста?

— Ну национальный театр должен говорить, делать спектакли на исторические темы обязательно. Тем более первый исторический театр, такой, как наш, для него это — одна из главных задач. И после спектакля «Рождение Сталина» я решил, что надо продолжить линию. Идея поразмышлять о роли Александра III принадлежит Алексею Миллеру, главе нашего попечительского совета. Когда он заговорил об этом, я сразу подумал, что правильно было бы не только об Александре III, а может быть, о двух персонажах — об отце и сыне. Потому что они совершенно разные, противоположные по своим взглядам, по своим мироощущениям. Там вообще много интересных вещей: никто не хочет идти на престол, вот что поразительно; они обречены с детства, и всеми силами пытаются от этого как-то отбиться. Эта тема тоже важная, и она в спектакле будет — груза огромной ответственности, который с детства заложен, неотвратим. И Александр III так не хотел, он любил очень старшего брата, надеялся, что тот будет царствовать, а он поживет своей жизнью. Но не получилось. И когда созрела эта идея, тут же возник целый букет тем — реформы и контрреформы, выбор направления; куда идем, где наш путь, где не наш путь, и вообще, какой у нас путь. Решили, что хорошо было бы заказать это Акунину. Я ему позвонил, он ответил: «Хорошее предложение, потому что я как раз сейчас занимаюсь Александром II и перехожу к Александру III». Я к нему приехал в Париж, мы с ним все обсудили, и он с радостью это мое предложение принял. Дальше появилась пьеса. Она так и называется «1881».

— В каком жанре спектакль?

— Сложно сейчас определить. Тут есть сочетание, которое меня интересует: с одной стороны, цирк, униформисты, клоун маленький, и все цирковые атрибуты, приемы открытого, буффонадного цирка. А с другой стороны, от того, что арена находится посреди зала и посреди большого объема, есть ощущение такого драматического одиночества двойных сцен, когда тебе некуда спрятаться, особенно когда идут сцены личные одного императора и другого императора. Скрыться негде, ты под камерами все время, и налево тебя видят, и направо тебя видят, и наверху, и сбоку — ты совсем не принадлежишь себе.

В результате это должен быть трагический фарс, который выводит на темы национальной судьбы, той судьбы, которую мы ищем-ищем-ищем и ищем очень жестоко, ищем очень иногда страшно. Поэтому трагифарс.

— Будущий спектакль — исследование природы власти? Или путей движения России?

— Второе в большей степени. Потому что разговор идет о двух путях. Я-то считаю, что наш путь должен быть посередине, но только мы не можем его определить.

— Вечный конфликт западников и славянофилов тоже имеет место?

— Безусловно. Там есть еще один нюанс интересный. Пока я так пристально не начал заниматься историей, я не знал, честно говоря, что и те, и другие — и либералы, и государственники — все хотели сделать так, чтобы было лучше для России. Это поразительно. Они спорили, они дискутировали, они не любили друг друга, Лорис-Меликов и Победоносцев — два заклятых врага, два главных идеолога. Но были за Россию. У них мысли иной не было, никакой коррупции, никаких преференций для себя, об этом речи быть не могло. Быть нам с Европой или не надо нам быть с Европой — но это все только — чтобы было лучше стране. Поразительно. Я в каждой записке, в каждой статье, во всех материалах вот об этом читал. Сегодня совершенно другие и либералы, и государственники. И коррупция. И мышление совершенно другое.

— Что именно, с твоей точки зрения, его определяет сегодня?

— Ну мы ведь так и не построили пока устойчивой модели государства. Ее нет, и поэтому очень нас шатает-разбрасывает. С 1881 года прошло уже сколько лет, и чего только за это время не произошло. Но революционеры смогли победить не только потому, что дождались своего часа и были готовы. А потому, что настоящей глубокой связи государства с народом не было. И от этого все взорвалось. Тут тоже какие-то есть уроки, которые мы так и не выучили.

— А у Акунина есть урок, который мы можем извлечь сегодня?

— Я думаю, у Акунина есть. Он больше все-таки тяготеет к пути либеральному. А мое дело лишь взрыхлить почву, исследовать художественными методами, тем более что сегодняшняя ситуация опять работает на этот материал.

— Знаешь этот штамп знаменитый: «В наше трудное время…» Чем Александринский театр в наше по-настоящему трудное время намерен заниматься?

— Говорить об этом трудном времени. Зал все принимает правильно. Этот диалог, о котором я выше говорил, он есть на многих наших спектаклях, потому что все повернулось по-другому. Какие-то вещи, о которых мы только говорили в театре, которые только намечали, они оказались пророческими.

Скажем, в спектакле «Сегодня», там просто впрямую есть ситуации, когда решаются судьбы мира. Там, правда, разговор идет об инопланетянах, но это так. И поставлено уже семь лет назад.

— День премьеры назначен?

— Пока нет. Но до 15 июня предполагаю все собрать. Там много работы чисто постановочной, переходы цирковые и музыкальные. Музыку пишет, кстати, впервые для театра Вячеслав Бутусов.

— Мы разговариваем накануне гастролей Александринского театра в Москве…

— Да, мы привозим несколько спектаклей, которые Москва не видела. «Сталина», «Маузер», «Дети солнца», такой вот говорящий ряд.