Однажды в Горьком, куда Сахаров был сослан, Елена Боннэр поскользнулась на улице, упала и не могла встать. У нее была ушиблена спина, поврежден копчик. Гебисты, сопровождавшие ее на двух машинах, вышли из автомобилей, собрались вокруг лежащей женщины, смеялись и обменивались издевательскими замечаниями. В другой раз они сопровождали Сахарова и Боннэр к поезду. Больные, измученные, немолодые люди тащили тяжелые вещи и часто останавливались без сил. На просьбу помочь гебисты издевательски отвечали, что «вы и сами справитесь, вы же здоровые люди». На вокзале в Москве КГБ запретил носильщикам выносить вещи Боннэр из вагона. А она недавно перенесла операцию на открытом сердце.

То, что КГБ — организатор массовых репрессий, убийств, депортаций и других крупных злодеяний, общеизвестно. Но в книге Бориса Альтшулера о Сахарове контора предстает и как неутомимый организатор мелких подлостей. Проникнуть в квартиру и выдернуть шнур холодильника из розетки, чтобы сгнило мясо в морозилке, перехватывать телеграммы и менять в них слова, чтобы сообщения получали противоположный смысл, украcть у пришедшего в поликлинику Сахарова сумку с рукописями, а в его отсутствие утащить с проигрывателя диск, чтобы он не мог слушать музыку, — злые пакостники, изводящие человека.

вились вокруг него, угрожали, хамили, мучили, делали гадости. Гебисты — так он называл тех, кто снимали на кинокамеру, как он, измученный пыткой насильственного кормления во время голодовки, последнюю ложку проглатывал сам, чтобы из этих и других кадров смонтировали фильм о счастливой жизни академика в Горьком. И показали его на Западе.

Эта книга о многом, но прежде всего — о мучительной и счастливой жизни человека, который белое называл белым, черное — черным и за это подвергался гонениям, но не отступился от своего.

Много говорят о том, кем был Сахаров: гением, великим физиком, политиком, правозащитником, большим ученым. Для меня он прежде всего — нормальный человек, которому выпало прожить жизнь в ненормальном мире, где мертвый Ленин почему-то был живее всех живых, а за незыблемостью безумия следила особая тайная полиция. Тех, кто не принимал ложь, в этом мире изводили всеми средствами. Но он не отказался от своего человеческого права видеть жизнь без обязательных для всех граждан страны очков с кривыми стеклами и говорить то, что думает.

«Умереть мы вам не дадим… Но вы станете беспомощным инвалидом». Это слова советского главврача О.А. Обухова, в больнице которого Сахарова во время голодовки подвергали насильственному кормлению.

Господи, какое многообразие идиотских приемов и лиц встречаем мы в этой книге! Сахаров и Боннэр ездили в лес по грибы, а гебисты прятались за деревьями, под которыми они растут, Сахаров и Боннер садились поговорить в машину, а у стоявшего впритык фургона вдруг открывались шторки и оттуда снимали на камеру, Сахаров и Боннэр садились в парке поговорить с друзьями — и тут же к ним присоединялся парень, накачивавший велосипедную шину, пуская воздух мимо ниппеля. Сколько аморальных тупиц, занятых бессмысленным делом! Какая дурацкая пародия, какая мерзопакостная игра с целью испортить жизнь двум интеллигентным, умным и честным людям…

После мучительной голодовки она сказала ему в утешение, что нужно учиться проигрывать. А он ответил, что не хочет учиться проигрывать, а будет учиться достойно умирать.

Я никогда не говорил с ним и только один раз в жизни видел его, но сейчас, читая эту книгу, вижу его лицо, его плечи, его сутулую спину и слышу его медленный голос, когда он говорит это.

Два одиноких, затравленных, измученных человека в ссылке, в чужой квартире, оборудованной прослушкой. И не только прослушкой, но и персональной глушилкой, чтобы они не могли дома слушать радио. Каждое слово их слушалось и записывалось. Два больных, хрупких человека под присмотром вертухаев, которые круглые сутки стояли под дверью и в их отсутствие залезали в квартиру, чтобы рыться в их вещах.

Она подбирала на улице брошенные в грязь доски, мыла их, сушила, стругала на балконе и делала полки. На балконе они сажали цветы. Она пекла пироги, варила варенье. Так они жили. Это разве дом для них? «Где мы — там и дом!»

Однажды — это видел один человек и описал, и это есть в книге — Сахаров вышел на балкон, чтобы освободить запутавшуюся в листьях цветка осу.

Крошечный эпизод в длинной жизни человека, которого мучили и сослали за правду.

Во время насильственного кормления при голодовке он перенес инсульт.

Дикая, отчаянная, не на жизнь, а на смерть борьба Сахарова, во время которой он объявлял голодовки, — за что? За самые обыкновенные, человеческие вещи, право на которые не вызывает сомнений ни у одного нормального человека. За то, чтобы Лизу Алексееву отпустили к мужу в Америку, за то, чтобы Елену Боннэр выпустили в Италию лечить глаза и в Америку — сердце. Но они четыре года держали молодую женщину в заложниках и долго мучили больного ветерана войны, не отпуская к врачам, — извращенцы, садисты и одновременно «советская власть».

В купе поезда Горький — Москва пассажиры отказывались ехать вместе с Еленой Боннэр, потому что она сионистка и антисоветчица. Весь вагон, распалившись, орал на нее и требовал ее высадить. А во время войны она, медсестра военно-санитарного поезда, подходившего к фронту, чтобы взять раненых, ездила со многими, окровавленными, забинтованными, и никто не отказывался ехать с ней, принимать ее заботу и помощь.

Бесконечную картину жестокости дает нам эта скупая на выражения и сдержанная в интонациях книга. Гебист-следователь Сыщиков, семь дней подряд с криком и угрозами допрашивавший Елену Боннэр, и санитары в больнице, валившие Сахарова на кровать и привязывавшие ему ноги и руки для насильственного кормления, и снова гебисты, целой кодлой тащившие из машины Сахарова старушку, которую он хотел подвезти… На сотни страниц с описаниями травли на глазах у глухого, равнодушного, спящего народа — всего три случая доброты со стороны случайно повстречавшихся на пути людей.

Судья Киевского суда, пожилой человек с орденскими планками и на протезе, говоривший с Еленой Боннэр как человек.

Женщина в поезде, пришедшая в служебное купе, куда Боннэр увела от погромщиков проводница. Женщина пришла, чтобы обнять и поцеловать ее.

И кто-то из милиционеров в Горьком, написавший на снегу стоявшей во дворе машины: «БИС. Поздравляем!».

БИС значит Боннэр и Сахаров.

Но были и те, кто повстречались неслучайно, — десятки и сотни людей, которые, так же, как Сахаров, настаивали на своем праве отличать правду от лжи и говорить об этом. Это диссиденты и друзья, среди которых был и автор книги, физик и правозащитник Борис Альтшулер. Это те, кто, несмотря на запреты, ездил к Сахарову в Горький, тайно выносил его письма и обращения (под газетой на дне сумки), передавал их западным корреспондентам, распространял в самиздате.

А что он говорил? Самые простые, очевидные, нормальные вещи. О том, что нужно провести амнистию политзаключенных. О том, что нужно прекратить войну на чужой земле. О том, что нужно разоружение и доверие, а не гонка вооружений и беспрерывное раздувание конфликтов по всему земному шару. А что он делал? Писал, говорил, высказывал свое мнение. Это — право человека, а права человека и есть основа цивилизации, и отрицать это могут только те, для кого всегда быть у власти — больной, шкурный интерес.

В книге есть эпизоды, которые внешне незначительны в наполненной великими и громкими событиями жизни Сахарова, но так много говорят о нем. Однажды при неожиданной посадке самолета он отказался от номера в гостинице, который ему предложили как академику, потому что летевшему с ним молодому другу и коллеге номер не полагался; академик и трижды Герой Социалистического Труда ночь просидел на стуле в зале ожидания, беседуя с другом о физике и жизни.

Можно говорить о Сахарове правозащитнике и Сахарове диссиденте, но его крик гебистам, не пускающим плачущую мать Джемилева в зал суда, «Пустите мать, ведь судят ее сына!», — крик нормального человека, потрясенного безумием и жестокостью тех, кого трудно назвать нормальными людьми.

Так же, как крик Елены Боннэр в другом зале другого суда, где к смертной казни были приговорены Эдуард Кузнецов и Марк Дымшиц, и изображавшие публику подсадные гебисты разразились аплодисментами. «Фашисты! Только фашисты аплодируют смертному приговору!» Это спонтанная реакция и гнев нормального человека в ситуации кошмарного, зашкаливающего безумия.

Иногда раздается голос автора, который комментирует события или вспоминает эпизоды, участником которых он был. В монтаже появляются рассекреченные стенограммы заседаний Политбюро, на которых десятки раз обсуждалась «проблема Сахарова». Обсуждения эти застылы, как мозги членов Политбюро. Из года в год повторяются одни и те же формулы: «антисоветская деятельность», «провокации», «пишет пасквиль», «продолжает изготовление клеветнических писем», «принимает участие в провокационном сборище антиобщественных элементов». Обсуждают меры: «поручить советским ученым выступить с осуждением Сахарова», «опубликовать в газете статью»… Принимают постановление «О мерах по компрометации решения Нобелевского комитета о присуждении премии мира Сахарову А.Д». Взрослые люди, а на своих посиделках в Кремле занимаются безжизненной, бессмысленной чепухой.

В своей Нобелевской лекции, которую читала в Осло вместо ссыльного академика Елена Боннэр, Сахаров назвал 126 фамилий политзаключенных. Пусть его слова будут здесь — через 47 лет после того, как он написал их, они не устарели. «Невыносима мысль, что сейчас, когда мы собрались для праздничной церемонии в этом зале, сотни и тысячи узников совести страдают от тяжелого многолетнего голода, от почти полного отсутствия в пище белков и витаминов, от отсутствия лекарств (витамины и лекарства запрещено пересылать в места заключения), от непосильной работы, дрожат от холода, сырости и истощения в полутемных карцерах, вынуждены вести непрестанную борьбу за свое человеческое достоинство, за убеждения, против машины «перевоспитания», а фактически слома их души».

Всех их, этих 126 человек, и еще многих других Сахаров старался спасти. Он, отдавший первую половину своей жизни созданию водородной бомбы, способной уничтожить все человечество, вторую половину жизни отдал спасению каждого отдельного человека, каждого, кто подвергся репрессиям. Ходил и ездил на суды, писал обращения и письма. Он спасал их не гуртом и не толпой, а именно каждого по отдельности, каждого в его неповторимой судьбе, каждого с его собственной правдой и болью. Его попытки спасения часто оказывались безрезультатными — власть была жестока и глуха, и люди продолжали сидеть в тюрьмах и лагерях, — но он продолжал говорить о них даже тогда, когда сам подвергся репрессиям, говорить в окружении гебистов и в кольце изоляции, говорить своим медленным негромким голосом так, что его слышал весь мир.

Однажды, еще до ссылки в Горький, Сахаров и Боннэр поехали в Якутию, чтобы навестить ссыльного Андрея Твердохлебова: самолетом до Мирного, другим самолетом до Нюрбы, а оттуда автобусом в Нюрбачан. На автобусной станции в Нюрбачане вездесущие гебисты специально отменили рейс, чтобы они не могли добраться до цели. Академик и его жена ночью шли пешком 25 километров по пустынным лесам — потому что должны были поддержать и тем самым спасти человека.

Вот уже несколько лет идут разговоры о том, где в Москве будет памятник Сахарову. Хотели поставить к столетию, но не получилось. Может, теперь к двухсотлетию? Сегодня памятник Сахарову не нужен, он прозвучит кощунством и лицемерием. Политзаключенных, которых Сахаров требовал освободить, становится все больше. Людей пытают. После закрытия лаборатории заслуженного работника НКВД Майрановского отравления прекратились, но теперь они снова есть. Выгоняют инакомыслящих из страны. На похоронах Сахарова Горбачев сказал Боннэр (этот эпизод есть в книге): «Мы подумаем над тем, как увековечить память…» — «Что тут думать? Зарегистрируйте «Мемориал»!» (организация, признанная властями иностранным агентом). «Мемориал» и был памятником Сахарову. Гебисты снесли его у нас на глазах.

Эта большая, почти в 600 страниц книга написана человеком, который долгие годы был другом и соратником Сахарова. И одним из последних собеседников — мы узнаем из книги, что он говорил с Сахаровым по телефону за восемь часов до его смерти. «Голос бодрый, уверенный…» Этот большой том в твердой обложке, с красным форзацем, с подробным именным указателем вмещает в себя всю жизнь Сахарова — от молодости до смерти, от того дня, когда он через защитные черные очки смотрел на взрыв своего «изделия» и видел апокалиптически поднимающийся вверх гриб на толстой ножке, до того дня, когда гебисты схватили его на улице и увезли в прокуратуру, чтобы выслать в Горький. Мы видим его в этой книге во всех его обликах — как физика, познающего тайну Вселенной, и как правозащитника, посещающего суды над диссидентами. Мы видим его в дни отчаяния, когда он прекращает голодовку, не выдержав мучений, и в дни славы, когда почетный караул на лестнице Елисейского дворца поднимает в его честь палаши и салютует ему. Но можно сказать короче, проще: читая книгу, мы видим Сахарова — человека.

Сахаров был прямодушный и очень ясный в своем прямодушии человек. Когда в 1948 году генерал КГБ Ф.Н. Малышев уговаривал его вступить в партию, он отвечал с полной и удивительной в то время откровенностью, что не может, потому что считает неправильными аресты невиновных и раскулачивание. Во всем, что он говорил и писал, никогда не было привычных советским людям умолчаний и искажений. Сотни людей — и лощеные гебистские полковники в дорогих костюмах, и наемные пропагандисты в редакциях, и члены ЦК в больших черных авто — много лет пытались заставить его принимать черное за белое, мрак за свет, убожество за величие, жестокость за благо, ложь за правду. Ну если не принимать, то хотя бы делать вид, что принимает. Все же делают вид, все так живут. Но им не удалось.