— Как тебе кажется, чем занималась бы сейчас Лиза?

— Думаю, тем же самым. Она в любом случае была бы там, где плохо и нужна помощь. Было бы немножко легче, все шло к тому, что она займет какой-то руководящий пост, может, стала бы депутатом и как-то защитила нас всех, обратила бы внимание власти на то, что мы есть.

— Помню, как непросто складывались у Лизы отношения с государством. От прямых наездов до попыток ангажировать и попиариться за ее счет. Как с этим у тебя?

— Знаешь, почти никак. Когда началась пандемия, я обратилась в департамент соцзащиты, в департамент здравоохранения, в мэрию: «Надвигается беда, надо изолировать бездомных, это ходячие источники заразы». А в ответ слышу: «Это не ваша зона ответственности». Ну как не моя, я здесь живу. Но вот мы открываем приюты, обсерваторы, забираем бездомных с улиц, и постепенно департамент начинает куда-то меня приглашать. Но знаешь, я боюсь этого, Лиза ведь тоже боялась. Я прямо напрягаюсь в такие моменты.

— Я спрашивал Лизу, можно ли брать деньги у власти. «Можно, — сказала она, — брать у кого угодно, только если за это ничего не хотят. Если что-то хотят, тогда нет».

— В конечном счете все чего-то хотят. Просто одни — морального удовлетворения, а другие — использования. Знаешь, как бывает. Привезли нам с оптовой базы целую «газель» продуктов для приюта, этого хватит на пару месяцев. Ничего не хотят, просто решили помочь. И тут же кто-то появляется и говорит:

— Все говорят, что с началом пандемии благотворительные фонды просели. Частных пожертвований стало резко меньше. И это понятно: люди еле выживают, какая уж тут благотворительность.

— А у нас был рост, какого не было все эти годы.

— Чем ты это объясняешь?

— Страхом. Люди почувствовали, что тоже могут оказаться на улице, почувствовали свою уязвимость.

Перечисляли по 10 рублей в месяц, по 50, кто сколько мог.

— Помню катаклизмы десятилетней давности: лесные пожары, наводнение в Крымске. Был какой-то невероятный подъем волонтерства и солидарности. Казалось, что на наших глазах рождается гражданское общество. Сейчас что-то хоть отдаленно похожее происходит?

— К сожалению, нет. Гражданское общество у нас умерло, едва родившись. Все эти годы катаклизмы шли непрерывной чередой, но такой отзывчивости не было даже близко. Люди устали, разочаровались, у них больше нет на это моральных сил. На пандемию отреагировали, но именно на пандемию, потому что это действительно из ряда вон, это коснулось каждого. И время изменилось. Например, десять лет назад не было такого дикого количества сборов на больных детей. Все уже устали от того, что очередного Васеньку или Машеньку надо срочно спасти, от всех этих трубок в кадре и капельниц. Недавнее затопление в Иркутской области прошло вообще незамеченным. Когда я стала в фейсбуке собирать иркутянам на печки, мне звонили и спрашивали: «А что там такое случилось?»

Что в таком случае ждать, чтобы люди реагировали на политическую несправедливость? К этому они тем более равнодушны. Если вопросы жизни на втором плане, то политика — это уже какой-то пятый план.

— Но ты же говоришь, что количество пожертвований выросло?

— В прошлом году выросло, а в этом опять упало. Привыкли, адаптировались, решили, что как-нибудь выкрутятся. Лучше не стало, но бояться стали меньше. Потому что невозможно постоянно жить в страхе.

— Система здравоохранения со времен Лизы как-то изменилась?

— А с чего ей меняться? Та же борьба за то, чтобы бездомного забрали в больницу и оказали помощь. Те же истории, когда недолеченного выкидывают на улицу. И ровно так же, как у Лизы, работают только личные связи. Кто-то консультирует, кто-то принимает наших подопечных у себя в клинике.

Раньше было две поликлиники, которые в ночное время принимали всех: как минимум зуб удалят, загноившуюся десну почистят, дренаж поставят. Сейчас их нет. А терпеть зубную боль днями напролет — невыносимо, тем более когда лекарства не помогают. Мы отсылаем людей к своим стоматологам. Есть клиника, которая принимает наших клиентов.

— В прошлом году вся страна чествовала врачей как героев, даже баннеры висели на улицах. Врачи молодцы?

— Кто-то молодец, кто-то нет.

Когда открылись ковидные отделения, я вышла в одну больницу, две смены отработала. И поняла, что все силы брошены на ковид, а остальное похерено. А кто будет перевязывать язвы, кто будет хотя бы осматривать людей и давать им рекомендации? Обратилась к нам женщина, у нее отец попал с ковидом в больницу. Говорит: «Я переживаю, потому что ковид ковидом, но у него Альцгеймер, а ему необходимо принимать его препараты. Меня уверили, что да, он все принимает». Через неделю звонит — умер. Отдали вещи, ни одной таблетки не взято. Это о том, что не должно быть героев, должна быть налаженная работа.

— Я думаю, что героизация врачей — это реакция на страх. Люди оказались в ситуации, когда надеяться больше не на кого, никто не знает, что делать.

— Так они тоже не знают. Врачи сами себя защитить не могут. Мы дружим со старшими медсестрами сельских больничек, там все держится только на энтузиазме. МРТ стоят под пеленочками, потому что лампа сгорела или работать некому. Аппарат поставили за несколько миллионов, а человек, который на нем должен работать, получает 5 тыс. рублей. Соответственно, никто там и не работает. В начале пандемии мы позвонили им, чтобы узнать, как дела. И выяснилось, что им выделили деньги на создание ковидного госпиталя, но ни одной маски не завезли, и у них массовые заболевания персонала. Я говорю своим: «Ребята, достаем то, что есть, из загашника». Не могу сказать, что прямо очень много туда отправили, но какие-то проблемы закрыли. Причем втихую все это делалось.

— Насколько сильно болеют бездомные?

— Примерно так же, как остальные. Мы хороним около тридцати человек в год. А раньше было пять-шесть. Но и эти тридцать умирают большей частью не от ковида. Одного у нас забрали из приюта, у него было давление 220, губы синие. Потащили на КТ, КТ показало, что никакой короны нет, но его все равно потащили в инфекционку. Там сказали: «С ума сошли? Везите в кардиологию». И пока везли, он умер. Или жалуется человек на спину. Вызывают скорую, колют ему усиленную дозу кетопрофена, а у него прободная язва. Кетопрофен провоцирует кровотечение, и человек умирает. Были люди, которые умирали от осложнений спустя какое-то время. Но чтобы человек у нас в приюте умер именно от короны, такого не было.

— В прошлом году в Москве было много государственных волонтеров, их показывали по телевизору, устраивали для них праздники. Ты с ними сталкивалась?

— Это «Мосволонтер». Я ради любопытства записалась туда: посмотреть, как происходит у них процесс обучения. Подошла к руководителю и говорю: «Вот вы рассказываете, как получить деньги, то-сё, а у вас маска под подбородком. Почему бы вам не уделить три минуты тому, как правильно надевать маску и обрабатывать руки?» Он сказал: «Меня это не интересует, пускай смотрят интернет, там все рассказано».

— А реально они что-то делали?

— Не знаю, никто из нас не смог их заполучить. Мои подопечные 65+ оказались заперты по домам, и надо было возить им еду. Мы просили мосволонтеров помочь, но никто так и не пришел. Я вообще не думаю, что их правильно называть волонтерами. Это слово употребляют не по назначению. Вот говорят: «Волонтеры работают в ковидных отделениях». Ну не волонтеры это, вы их пишете как волонтеров, но при этом платите зарплату. Вы саму идею волонтерства дискредитируете. А потом ко мне приходят и спрашивают: «Сколько дадите денег?» — «Нисколько». — «А там нам платили столько-то». «Мосволонтер» — это государственная система, туда идут за какими-то ништяками. Абсолютно другая этика, другая мотивация.

— Какие еще проблемы принесла пандемия?

— Волну домашнего насилия. У меня половина приюта — жертвы домашнего насилия, старики.

Была у меня такая Валентина Никифоровна, 85 лет. Сын пил, отнимал деньги, бил ее. Она периодически жила у мусоропровода в подъезде. Когда ее к нам привезли, это был звереныш: занавески наглухо задернуть, поставить кровать к стенке, ела только бутерброды, то есть то, что можно съесть быстро. Давление дико скачет. Прошло две недели, пока она поняла, что ей ничего не угрожает.

— А при чем здесь пандемия?

— Во время пандемии, когда многие лишились работы и ушли в запой, это зацвело пышным цветом. Надо же кого-то обвинить в том, что у тебя все плохо. И проще всего — человека, который тут под ногами путается. Идеальная ситуация для домашнего насилия.

— Пить стали больше?

— Гораздо.

Мы находимся на Краснопрудной, рядом с площадью трех вокзалов. Выходишь вечером — все в пьяных, их выбрасывают из подъездов. У нас отсутствуют вытрезвители, отсутствует нормальная наркологическая и психиатрическая помощь…

— Погоди, как отсутствуют вытрезвители? Год назад ведь приняли специальный указ.

— Указ есть, а вытрезвителей нет. Наверху все еще не могут решить, за каким ведомством они будут числиться, никто не хочет брать на себя ответственность. Судя по тому, какие люди сидели на лавочках во время локдауна, это точно не бездомные, они выпили бы где-нибудь в кафе, если бы было можно. Как-то звонят: «Тут рядом с вами пьяный лежит». Действительно лежит, рядом валяется телефон «Гэлакси», недешевый. А вокруг уже три мужика курсируют, примериваются к нему. Ну, вызвала такси. На следующее утро звоню — он, конечно, не помнит ничего. Жена трубку взяла, говорит: «Спасибо большое. Он хороший человек, но, как выпьет, не может остановиться. Первый раз пришел в таком состоянии — с деньгами, с телефоном и одетый».

— И уличного криминала, наверно, больше.

— Не знаю, но я вижу, что стало больше резаных ран у бездомных. Постоянно сталкиваюсь с ножевыми ранениями.

— Люди слетают с катушек… Я видел, как на площади Белорусского вокзала ни с того ни с сего мужик стал избивать девушку. День, центр города. Просто подошел и стал бить.

— Это психоз. Типичная ковидная истерия. У 70% моих пожилых подопечных проблемы с психикой после того, как взаперти посидели. Была у меня такая Наташа. Устраивала истерики, хамила. Я ей звоню: «Что случилось, почему ты себя так ведешь?» — «Понимаешь, я три месяца сидела дома, я ни с кем не обменивалась энергией!» Вот и всё.

— А что можно сделать?

— Как минимум говорить с людьми уважительно, объяснять им, что происходит. А наша власть не снисходит до общения с народом. Просто ставит перед фактом: теперь будет так. И это дикий удар по самолюбию, особенно для пожилых. Из людей сделали удобных пациентов. Мы были неудобные, мы спрашивали: а какая дозировка, а как это повлияет? А теперь нельзя спрашивать. Ситуация экстренная, надо просто довериться — врачу, департаменту транспорта, вахтерам, контролерам, всем этим безумным людям, которые постоянно хотят наказать тебя за что-то. У нас есть чудесная женщина, всю жизнь работала преподавателем английского, ей 87, но абсолютно светлая голова. Она до такой степени оскорбилась, когда пришла в метро, а проездной не работает: «У меня стаж 60 лет. И меня так родное государство отблагодарило за то, что я учила детей, — отключило возможность передвигаться по городу». Ей же не объяснили ничего. Просто поступили, как с неразумным ребенком. Мы лучше знаем, как тебе жить, куда ходить и от чего умереть.

— Тебе не кажется иногда, что все это бессмысленно? Лечишь людей, помогаешь не опуститься, а из года в год становится все хуже и хуже…

— Стараюсь не думать об этом. Но да, иногда приходишь к тому, к чему пришла Лиза: надо менять систему. Я могу накормить одного, десятерых, тысячу, но изменить социальные условия в стране не могу. Здесь, в «Доме друзей», эти проблемы мне не решить. Мы боремся с социальными последствиями, а не с причиной, это последствия того, что происходит в стране.

— А что конкретно хотелось бы изменить?

— Для начала равномерно распределить блага по территории всей страны.

Они приезжают, теряют себя и становятся моими клиентами. Попутно замечу, что у нас очень патриархальная психология. Мальчикам в детстве внушают, что ты кормилец, на тебе ответственность, у тебя нет права на неудачу. И когда он проигрывает, ему стыдно в этом признаться, стыдно попросить помощи. Вот он приехал, ничего не получилось, скатился на дно. Я спрашиваю: «У тебя ведь жена, дети, почему не позвонишь им?» — «Мне стыдно». И когда жена в слезах кричит в трубку: «Дурак, возвращайся, мы тебя ждем!» — он если и возвращается, то не сразу, ему надо решиться. Ну как это, вернуться в свою деревню и всю жизнь быть лузером?

Плюс неистово возгонявшийся еще с 90-х культ успеха: людям прямо на подкорку записали, что они обязаны быть успешными. А уехал бы в свой маленький городок, где ты царь и бог, и реализовался бы профессионально и человечески. Но для этого нужна одна вещь — социальная справедливость. Чтобы в его городке он получал столько же, сколько здесь.

— Знаешь, мне иногда кажется, что люди сами этого не хотят. Дашь всем поровну — и отнимешь у них возможность быть круче, чем сосед. А это святое, это вынь да положь.

— Вот поэтому нас так легко стравить по любому поводу. Государство накосячило с миграционной политикой, и все с удовольствием лаются друг с другом по национальному признаку. Просрали прививочную кампанию, санпросветработу, и все убить друг друга готовы из-за прививок. И уже не обращают внимания, что в городе десятый раз бордюр перекладывают. Теперь вот коды придумали, чтоб еще сильнее нас разделить. А у половины моих подопечных даже паспорта нет. Как они привьются?

— Как думаешь, что будет дальше?

— Ничего хорошего. Я знаю только, что в любом случае, какие бы коды ни ввели, мы все равно будем принимать людей, даже без документов и кодов, мы для того и существуем. Все эти ограничения не заставят нас перестать работать.