13 июня 1968 года во второй половине дня из московского особняка на Неглинной, 21 вышла небольшая группа людей. Тогда в этом здании располагалась Московская коллегия адвокатов (МГКА). В тот день президиум МГКА в закрытом заседании исключил из своих рядов 38-летнего Бориса Золотухина, заведующего одной из столичных юридических консультаций, члена этого самого президиума. Золотухин был лишен профессии из-за защиты Александра Гинзбурга, советского диссидента, составителя «Белой книги» о «деле Синявского — Даниэля».

Сегодня, когда я пишу об этих, казалось бы, давно прошедших реалиях, на повестке дня Адвокатской палаты Санкт-Петербурга стоял вопрос о лишении статуса адвоката Ивана Павлова (через несколько месяцев после возбуждения против него уголовного дела о разглашении тайны предварительного следствия адвокат Павлов уехал в Грузию, в ноябре 2021 г. Минюст признал его «иностранным агентом»).

Павлов много лет последовательно защищает обвиняемых в госизмене и шпионаже — тех, кого государство считает своими врагами.

Золотухину в 1968 году было 38. Восстановиться в профессии он смог лишь через 20 лет. Он не только вернулся в профессию, но и осуществил свою самую дерзкую и, казалось бы, невероятную мечту.

Следователь и прокурор

«Борис был прекрасным судебным оратором и блестящим адвокатом. У него была репутация образованного юриста и принципиального, независимого человека. Природа наградила его талантом, который сочетался с требовательностью к себе и постоянной неудовлетворенностью собой», — так в книге «Записки адвоката» пишет о Золотухине Дина Каминская, которая защищала советских диссидентов, в частности, на «процессе четырех» представляла интересы поэта Юрия Галанскова.

Борис Золотухин не был потомственным юристом: мать — директор школы, отец работал в Москве в Госплане, затем уехал с семьей на Дальний Восток, воевал, после восстанавливал разрушенную войной гидрометеослужбу Украины. После войны Золотухины вернулись в Москву. Борис окончил школу с золотой медалью и пошел на юридический. Будучи убежденным комсомольцем и этаким, как он сам себя оценивал, «абсолютно, абсолютно советским молодым человеком», Золотухин совершенно не собирался быть адвокатом. Он твердо знал, что «наши органы не ошибаются», и собирался в следователи или прокуроры, чтобы бороться с преступностью.

В Дзержинской районной прокуратуре, куда Золотухина распределили после института, ему приходилось трудиться «оформителем». В его работе не было ничего романтического. Он получал из милиции уже раскрытое дело, которое ему предстояло подготовить для суда. По сути, это была задача юридического чиновника. Ему часто «перепадали» дела по самоабортам, которых тогда было бесчисленное множество (аборты в СССР были запрещены), и 22-летнему следователю Золотухину нужно было «раскалывать» обвиняемых. Но те, кто признавался в милиции, у него на допросах отказывались от показаний. И все-таки свои 20 дел в месяц, которые следователю полагалось передавать в суд, он передавал.

И хотя обвинительные приговоры выносились, Золотухин вспоминает, что чувствовал себя неуютно, ведь у других следователей получалось лучше, чем у него. Тем не менее через полтора года его повысили, перевели в аппарат прокуратуры города. И вскоре поручили представлять государственное обвинение в Мосгорсуде. Тогда он вступил в партию и был вполне доволен своей работой. В интервью журналу «Большой город» в сентябре 2010 года Золотухин говорил, что никто не давал ему никаких указаний и прокурорское начальство не указывало, какой срок требовать. Полная самостоятельность и независимость. Идиллия закончилась, когда к Золотухину попало групповое дело (15 обвиняемых) о хищении в системе вторсырья.

Изучив дело, прокурор Золотухин решил, что доказательств о хищениях нет, речь скорее может идти об обмане потребителей и злоупотреблении служебным положением. Разница не только в самом обвинении. По «обману потребителей» и сроки ниже, и возможность уйти по УДО раньше. Золотухин сообщил о своем решении прокурору города. Тот приказал ему поддерживать в суде обвинение в хищениях. Золотухин не согласился, возразив, что, хотя по должности он помощник прокурора города, он руководствуется УПК, а там записано: прокурор, участвующий в процессе, действует на основании закона и своего внутреннего убеждения.

На процессе он попросил оправдать сотрудников конторы вторсырья в хищениях и наказать за обман и злоупотребление служебным положением. В ответ прокуратура города запретила ему выступать в судах.

И Золотухин пошел на такой конфликт сознательно. Когда через много лет я спросила почему, он ответил, что начитался Кони, и идеалом прокурора для него был именно Кони, а не советский прокурор Вышинский — «визгливый хулиган».

Политический адвокат

Золотухин написал рапорт об отставке, она была немедленно принята, а в прокурорской характеристике написали: «В последнее время допускал ошибки в карательной практике, ходатайствуя о необоснованно мягких наказаниях». И вот с 1959 года бывший гособвинитель Борис Золотухин — член московской коллегии адвокатов.

Первым делом, которое он вел, стало дело о мужеложестве. Как известно, в эти годы гомосексуализм считался преступлением. Но молодому адвокату Золотухину удалось убедить судью не приговаривать обвиняемых к реальному сроку. Постепенно пришла известность, с просьбой о защите обращались по разным сложным делам, удавалось выигрывать многие процессы, и в 1963 году его выбрали членом президиума Московской коллегии адвокатов. В 1965 году Золотухин должен был участвовать и в процессе по «делу Синявского и Даниэля». В интервью «Большому городу» он вспоминает, что вступить в это дело ему предлагал председатель тогдашней коллегии адвокатов Василий Самсонов. Но он же чуть позже от этой идеи отказался: «Борис Андреевич, мы с вами в этот процесс не пойдем. Это дело установочное». Был риск, что работу адвокатов будут контролировать партийные органы: потребуют на просмотр защитительные речи, станут диктовать поведение в процессе. Ни Самсонов, ни Золотухин на это согласиться не могли.

Я много раз разговаривала с Борисом Золотухиным о русской адвокатуре, о том, как она развивалась — от золотого века присяжной адвокатуры к «советской адвокатуре». О трансформации его любимой профессии Золотухин с горечью рассказывает в предисловии к книге Дины Каминской «Записки адвоката»: «На месте непокорного, исполненного чувством собственного достоинства института гражданского общества образовалась советская адвокатура. Чистки и репрессии вынудили ее принять унизительные условия существования. Само слово «адвокат» в советское время приобрело презрительный оттенок и чаще всего употреблялось с прилагательными «непрошеный», «незадачливый», «самозваный». Открытые политические процессы конца 30-х годов стали демонстративным унижением адвокатуры… Для подобных процессов не нужны были адвокаты, честно выполняющие профессиональный долг. Требовались юристы, согласные на роли лакеев, раболепно поддакивающих обвинению».

В конце 60-х годов прошлого века ситуация стала меняться. Защитники инакомыслящих в политических процессах того времени — Софья Каллистратова, Дина Каминская, Семен Ария, Владимир Швейский и другие — вернули доверие общества к адвокатуре. Они требовали от суда оправдания своих подзащитных, рискуя потерять статус адвоката.

В советское время на политические процессы журналистов не пускали, речи адвокатов конспектировали жены и матери обвиняемых. Каждая такая речь становилась событием, их обсуждали на кухнях, выжимки из них передавали «вражеские голоса». Вообще, когда сравниваешь судебные процессы сегодняшнего дня над современными инакомыслящими с процессами над диссидентами 60–80-х годов прошлого века, находишь больше сходства, чем отличий.

«Все без исключения политические процессы были фарсами. Роли для этих судебных спектаклей сочиняли в КГБ, а финалы писали в ЦК КПСС. Но если суд — это фарс с заранее известным приговором, то какова в нем роль адвоката?» — спрашивал Борис Золотухин в том же предисловии к книге Каминской.

Сегодня нередко можно услышать аналогичный вопрос: «Зачем в «заказном политическом деле» нужны адвокаты, если понятно, что судья не независимый арбитр и срок для обвиняемых «спущен с верха», из администрации президента или из ФСБ?»

А тогда, в 1968-м, с просьбой о защите Александра Гинзбурга к адвокату Золотухину обратилась невеста Гинзбурга Арина Жолковская. В январе 1967 года КГБ арестовал четырех: Александра Гинзбурга, Юрия Галанскова, Александра Добровольского, Веру Лашкову. Их обвинили в антисоветской агитации и пропаганде, публикациях на Западе и связях с эмигрантской организацией НТС (Народно-трудовой союз), которая в СССР была признана наиболее вредной. Главным пунктом обвинения против Александра Гинзбурга было составление и публикация на Западе «Белой книги» — сборника текстов и документов по делу писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля.

Воспринимая составление «Белой книги» как акт гражданского мужества, а обвинения в антисоветской пропаганде как абсурдные и ложные, Золотухин согласился защищать Гинзбурга без колебаний. Конечно, и он, и другие адвокаты, участвовавшие в «процессе четырех» (такое название в истории получило это дело), прекрасно знали, что оправдательных приговоров по «диссидентским» статьям не бывает. Но они воспринимали защиту не только как профессиональный, но и как нравственный долг.

В Московский городской суд на «процесс четырех» пускали по специальным пропускам, все назначенные к слушанию дела на несколько дней вперед отменили. Зал был заполнен специально приглашенной «публикой»: несколько человек из Верховного суда РСФСР, из прокуратуры, журналисты, подобранные властями, сотрудники следственного управления КГБ, члены московского комитета партии. Друзья подсудимых и западные корреспонденты не смогли попасть не только в зал заседаний, но и в само здание суда. На процессе разрешили присутствовать только родственникам. Давление на адвокатов не оказывалось. Кураторов процесса из ЦК КПСС и КГБ больше всего волновало, чтобы информация о суде была минимальной. Судья Миронов не разрешал свидетелям, выступавшим на процессе, оставаться в зале. А на улице перед зданием суда дежурили друзья и журналисты — человек двести.

Накануне прений сторон зал суда радиофицировали. Адвокаты поняли, что все происходящее в этот день транслируется прямо в ЦК КПСС. На слушания пришло все руководство Мосгорсуда и несколько прокуроров.

а затем окончательно в высоких партийных инстанциях определили «кому-сколько», — пишет Дина Каминская в книге «Записки адвоката». — Еще до начала процесса следователь в разговоре с одним из моих коллег сказал: «В этом деле Галансков получит самый большой срок — семь лет. Гинзбургу дадут поменьше — лет пять. Добровольскому не больше двух, ну, а с Лашковой и одного года хватит. И хотя это преподносилось как собственное мнение этого следователя, опыт приучил нас к тому, что «мнение» следователя КГБ совпадает с «мнением» суда».

Так и получилось: обвиняемые получили ровно такие сроки, которые «напророчил» следователь. И это снова знакомая ситуация. И сейчас следователи по политическим делам заранее озвучивают будущие сроки наказания, призывая несговорчивых обвиняемых согласиться на сотрудничество и на «сделку с правосудием».

Когда после приговора адвокаты Каминская, Золотухин и другие вышли из суда, на улице их ждали десятки замерзших людей. С букетами красных гвоздик. Дина Каминская вспоминает, что тогда испытывали защитники: стыд, подавленность, бессилие — им не удалось отбить своих подзащитных от того самого Левиафана. Сколько раз за последние 20 лет мне приходилось слышать от сегодняшних адвокатов точно такие же слова…

Рассказывая много лет спустя о «процессе четырех», Борис Золотухин говорил, что уверен: на суде ему удалось доказать, что его подзащитный не передавал свой сборник за границу, значит, был невиновен. И поэтому он без всяких сомнений требовал его оправдания. Защита Гинзбурга была для Золотухина первым и последним политическим процессом. Триггером для его исключения из компартии и лишения адвокатского статуса стала публикация его речи во французской газете Nouvel Observateur. Речь записала во время суда невеста Гинзбурга, и Золотухин разрешил распространить ее в самиздате. Так она попала к западным журналистам, а на следующий день после публикации во французской прессе ее вовсю цитировали «вражеские» радиостанции.

Коммуниста Золотухина вызвали в райком партии. От него требовали публичного заявления: мол, его защитительная речь используется идеологическим противником во вред Советскому Союзу. Для тогдашних властей была неприемлема не столько сама его речь, оправдывающая антисоветчика Гинзбурга, сколько тот факт, что он передал ее западным корреспондентам и о невиновности Гинзбурга заговорили на Западе. Кроме того, в своей речи Золотухин завуалированно, но все-таки произнес слова личного одобрения тому, что сделал Гинзбург. По сути, составителя «Белой книги» тогда осудили на пять лет лагерей за то, что он усомнился в законности приговора Синявского и Даниэля.

Сегодня правозащитникам из «Мемориала» (признан Минюстом России «иностранным агентом») предъявляют похожие обвинения. Московские прокуроры считают, что, признавая осужденных в терроризме и экстремизме политическими заключенными, ПЦ «Мемориал» «оправдывает экстремизм и терроризм».

Из речи адвоката Золотухина на «процессе четырех»: «Гинзбург считал приговор неверным. Здесь я хочу поставить один общий вопрос. Как должен поступить гражданин, который так считает? Он может отнестись к этому с полным безразличием, или это может вызвать у него общественную реакцию. Гражданин может безразлично смотреть, как под конвоем уводят невинного человека. Я не знаю, какое поведение покажется суду предпочтительнее. Но я думаю, что поведение неравнодушного более гражданственно».

Золотухин не отрекся от своей речи, не согласился он и осудить ее публикацию на Западе. Через три месяца его выгнали из адвокатуры. В те времена, как и сейчас, лишить адвокатского статуса можно было только за нарушение профессиональной этики. Члены президиума Московской коллегии адвокатов прекрасно понимали, что их коллега Золотухин ничего не нарушил. Но на них было оказано серьезное давление со стороны партийных органов: дело было на контроле у первого секретаря Московского горкома КПСС Гришина. Вопрос ставился ребром: либо члены президиума лишают своего коллегу статуса, либо их самих исключают из партии, а дальше последствия могут быть какие угодно. Лишь один адвокат голосовал против.

А через два года, 10 июля 1970 года, глава КГБ СССР Юрий Андропов обратился с секретным письмом в ЦК КПСС о «неправильном поведении» в судебных процессах некоторых адвокатов, в частности Дины Каминской и Софьи Каллистратовой. Андропов писал, что адвокаты в судебных процессах отрицают наличие состава преступления в действиях подсудимых, «нередко действуют по прямому сговору с антиобщественными элементами, информируя их о материалах предварительного следствия и совместно вырабатывая линию поведения подсудимых в процессе следствия и суда». Вскоре после этого письма несколько адвокатов, активно защищавших диссидентов, были лишены допуска для участия в политических процессах. А в 1977 году адвокат Дина Каминская была изгнана из адвокатуры и под угрозой уголовного преследования вместе с мужем уехала из Советского Союза.

Судебный реформатор

«С тех пор как я прочел Анатолия Кони, я мечтал о возвращении достижений судебной реформы 1864 года, — так Борис Золотухин начинает свой рассказ о самой важной истории в своей жизни. — Эта мечта относилась к разряду фантастических, абсолютно несбыточных, как свобода слова, открытие границ и свободные выборы. Все это не могло осуществиться в СССР. Казалось, советский «рейх» затеян на тысячелетие. Несмотря на это, о судебной реформе, о судах присяжных я говорил при любой возможности». Он не только везде говорил на эту тему, но и собирался писать диссертацию «Суд присяжных в России». Кандидатом наук он так и не стал: после процесса по делу Гинзбурга его выгнали из аспирантуры так же, как из партии и адвокатуры.

а в 1990 году друзья уговорили баллотироваться в народные депутаты. Выдвижение Золотухина в Верховный совет поддержал «Мемориал». Выиграв в марте 1990 года выборы, Золотухин приступил к осуществлению своей мечты, ради которой он и пошел в политику.

Летом 1990 года по его предложению в комитете Верховного совета РСФСР по законодательству был образован подкомитет по судебной реформе. Концепция судебной реформы, которую предлагал Борис Золотухин, предполагала восстановление главных институтов разрушенного в 1917 году правосудия: возвращение суда присяжных по большинству уголовных дел, возвращение несменяемости судей как главной гарантии их независимости. Арест, обыск, нарушение тайны переписки и телефонных переговоров — только по решению суда. Также предполагалось заменить государственный арбитраж системой арбитражных судов, ввести частный нотариат. Все эти предложения целиком вошли в Концепцию судебной реформы, принятую Верховным советом Российской Федерации в октябре 1991 года, и отразились в Конституции РФ, принятой 12 декабря 1993 года. Для разработки судебной реформы и главы о судебной системе в новой Конституции Золотухин собрал группу юристов.

«Было очевидно, что ни один из существующих юридических научных центров для такой работы не годился, — вспоминал он спустя годы. — Все они возглавлялись верными слугами тоталитарного режима, сделавшими своей профессией прославление социалистической законности со всеми ее прелестями и доказательство ее превосходства над «гнилой буржуазной демократией». Вместе с тем в этих научных центрах были люди благородные, известные своими либеральными взглядами. С некоторыми из них я был знаком лично, других знал по публикациям».

Вот они, «отцы и матери» судебной реформы: Сергей Иванович Вицин, доктор юридических наук, профессор, генерал-майор внутренних войск, заведующий кафедрой Московского юридического института МВД; Александр Михайлович Ларин, доктор юридических наук, старший научный сотрудник Института государства и права Академии наук СССР; Инга Борисовна Михайловская, доктор юридических наук, профессор Академии МВД СССР; Тамара Георгиевна Морщакова, доктор юридических наук, ведущий научный сотрудник Всесоюзного научно-исследовательского института советского государственного строительства и законодательства; Руфин Владимирович Назаров, член Московского областного суда; Юрий Исаакович Стецовский, доктор юридических наук, член Московской городской коллегии адвокатов; Сергей Анатольевич Пашин, главный специалист аппарата по законодательству Верховного совета РСФСР (статус и должности соответствуют 1991 году).

«Борис Андреевич поручил мне разработку итогового текста. Причем он поставил задачу: надо разработать текст примерно на десять страниц на базе того, что обсуждали члены рабочей группы, — вспоминает Сергей Пашин (впоследствии — начальник отдела судебной реформы ГПУ президента России, затем судья Мосгорсуда, ныне федеральный судья в отставке). — В итоге концепция заняла более 100 страниц. Идея заключалась в том, чтобы создать в стране независимую и влиятельную судебную власть. Все прекрасно понимали, что судебная власть у нас была придатком партийного аппарата. Но тогда, конечно, судебной власти отводилась еще и цементирующая роль, потому что шли центробежные процессы, а судебная власть была таким крепким корнем, который пронизывал всю систему, был близок к людям и мог бы сдержать развал страны. Суд присяжных был просто необходим. Это — живая вода, способная оздоровить гнилое болото советского правосудия».

Тамара Морщакова (судья КС в отставке) отмечает самые важные стороны концепции: «Впервые слово «независимый суд» получило содержание. И получило такие гарантии, какие рассматриваются во всем мире как предназначенные для обеспечения этой независимости. Ключевым моментом было провозглашение несменяемости судей, а не их замена через четыре, пять, десять лет по чьей-то воле. В концепции было сформулировано, что судебная система должна обеспечивать защиту прав человека от публичной власти. А суд не должен быть «впряжен» в общую колесницу органов, осуществляющих борьбу с преступностью. Это было кардинально новое достижение».

Государственный деятель

Сегодня, когда мы видим полную зависимость судов от власти и силовых органов, странно читать о том, как 30 лет назад разрабатывалась и принималась судебная реформа. От ее достижений сегодня практически ничего не осталось. Число оправдательных приговоров уже многие годы — меньше одного процента, суд вновь стал инструментом власти против инакомыслящих, компетенция судов присяжных существенно сужена — это лишь несколько примеров судебной контрреформы. Что произошло?

Спрашиваю у Бориса Золотухина, Тамары Морщаковой и Сергея Пашина.

«Когда в России была слаба администрация и сильно демократическое меньшинство, мы сумели оседлать момент и провести эту судебную реформу», — говорит Борис Золотухин.

Подробное объяснение тому, что случилось с его детищем, он дал в тексте «Украденная надежда».

«В 1996 году реформаторские силы потеряли ведущее положение в Государственной думе. Воспользовавшись этим, законодательную активность перехватили противники судебной реформы. В течение десятилетия, наступившего после 2000 года, главные цели контрреформы — ограничение компетенции суда присяжных, превращение несменяемости судей и, следовательно, их независимости в фикцию — были достигнуты, а надежда на справедливый суд украдена. Решающую роль в сокрушении института несменяемости судей сыграли принятые в 2001 году по инициативе президента Путина поправки в закон о статусе судей, водворившие и в судебной системе пресловутую вертикаль власти… Президент получил власть продлевать либо прекращать полномочия председателей судов каждые шесть лет. Они легко уразумели, что сохранить должность можно, только не вызывая ни малейшего недовольства начальства.

Диверсия против суда присяжных развивалась в двух направлениях. Одно из них законодательное: из ведения суда присяжных закон изъял важнейшие преступления. Второе — практическое. Здесь отличаются судьи в сговоре с обвинительной властью и спецслужбами. Неблаговидная роль некоторых судей в манипулировании присяжными объясняется во многом тем, что в начале девяностых реформаторы допустили роковую ошибку, оставив неизменным руководство Верховного суда и не тронутым судейский корпус, унаследованный от советской системы. Надежда на то, что наделение бывших советских судей высоким статусом изменит их психологию, оказалась наивной. Реформаторы пренебрегли евангельским предупреждением не наливать молодое вино в старые мехи, ибо мехи прорвутся и вино вытечет. Слишком глубоко в сознание советских судей въелся мелкий канцелярист, озабоченный в первую очередь своим благополучием».

Этот текст был написан десять лет назад. Сегодня же можно с уверенностью сказать, что ситуация стала хуже. В начале этой самой контрреформы то тут, то там появлялись судьи, несогласные с обвинительным уклоном. Судьи, несогласные с «телефонным правом», и судьи, которые осмеливались публично об этом говорить с риском потерять работу, как, например, судья Сергей Пашин. Но постепенно число «белых ворон» в российском суде сошло на нет. И судья — «мелкий канцелярист» окончательно победил независимых судей. И значит, действительно зря реформаторы 90-х забыли евангельское предупреждение.

Кстати, еще одна примета сегодняшнего дня: в конце ноября 2021 года Высшая школа экономики расторгла контракт с Сергеем Пашиным, который преподавал там 14 лет и считался одним из лучших профессоров права в России. И это, безусловно, продолжение той самой контрреформы.

Отвечая на мой вопрос, что осталось от судебной реформы, Пашин упоминает суд присяжных, пусть и лишенный права рассматривать уголовные дела о преступлениях против государственной власти, судебный контроль за арестами, а также возможность граждан обращаться в суд по административным и по многим гражданским делам.

«Судебная реформа актуальна, и хорошо, если бы когда-нибудь она была полностью реализована, — говорит юрист. — Нужен двигатель, должны быть структуры, пронизанные идеями демократии, а не идеями ручного управления. А такие службы во власти — дефицит. Борис Андреевич Золотухин — рафинированный демократ, он во все это верил, по сути, он был душой преобразований.

Это действительно государственный деятель, который думает не о сиюминутном, а о судьбе России. Судебная реформа — дело, которому стоило посвятить жизнь. Но в отличие от Бориса Андреевича, у которого в биографии были и многие другие благородные свершения, на дело судебной реформы была потрачена моя жизнь. И больше у меня, в сущности, ничего не осталось».

Экс-судья КС Тамара Морщакова пока еще преподает на факультете права в Высшей школе экономики. Она, пожалуй, последний судебный реформатор, который продолжает объяснять: «Власти, которая не хочет сменяемости, не нужен независимый суд. Потому что независимый суд нужен только той власти, которая может оказаться в позиции смещенной, и тогда будут нужны возможности правовой защиты от нарушений ее интересов. Это общепризнанный в мире довод в пользу несменяемости судебной власти. Ведь любая политическая власть стремится к узурпации. Известно выражение: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно», таков алгоритм ее развития.

Когда мы встречаемся с Борисом Андреевичем Золотухиным, он всегда задает мне один и тот же вопрос: «В чем мы тогда ошиблись?» Это не наша личная тайна. Эта его вопросительная интонация обращена и ко всем поколениям, которые будут интересоваться независимостью судебной власти и построением правового государства.

У меня есть некоторое рассуждение в связи с этим вопросом, исходя из уникального казуса Золотухина-реформатора, усилиями которого еще раз явлены в нашей истории судов пути решения общей проблемы. Нужна преданность этим идеям. Борис Андреевич — это, без сомнения, человек, совершивший подвиг в сфере преобразований судебной системы. Они не пропали даром, они показали вновь, что может быть востребован опыт Великой судебной реформы 1864 года. И хотя многое искажается в действительности, но время реформ теперь уже не только позапрошлого века, а произошедших и в нашей недавней истории страны не позволяет изъять из общественного сознания, например, несменяемость судей как независимых от «власти назначения», возрожденный суд присяжных, состязательность процесса, судебный арест и контроль за содержанием законов и действий публичной власти. И даже если эти идеи подавляются в существующей практике, они все равно остаются в качестве цели, как опробованные, показавшие себя эффективными институты для возрождения преобразований».