Один из основателей ныне уничтожаемого «Мемориала» (мы вынуждены сообщать, что Минюст считает организацию «иностранным агентом»), советский диссидент Арсений Рогинский незадолго до кончины в 2017 году дал интервью, где подробно говорил, как в стране все не слава богу. А на последний вопрос: «Что же делать?» Бывалый зэк ответил кратко: «Надо занимать позицию».

Чтобы занять позицию, нужна не только собственная твердость, которой он, наряду с мягким обаянием, в высшей степени обладал, нужны еще и точки опоры, то есть твердость окружающей среды. Власть между тем создает для несогласных сегодня среду текучую: законы меняются по случаю, утрачивая характер норм, а органы уголовной, административной, а теперь и гражданско-правовой репрессии не придерживаются уже и рамок закона.

Как писала в одном из эссе Ханна Арендт, «если мы ничего не можем сделать, мы можем хотя бы понимать», и это избавляет нас от ощущения безумия. Однако понимает ли логику собственных действий власть? На короткой дистанции да, но на уровне инстинкта: вот тут шевелится что-то живое — значит, на всякий случай надо ударить сюда. А на дистанции более длинной власть оказывается в том же состоянии неадекватности, в которое, сознательно или интуитивно, она стремится погрузить общество. Это мы, чтобы занять позицию, должны объяснить себе и ей логику власти, которую она сама не в состоянии артикулировать.

В качестве аргумента, оправдывающего насилие, власть ссылается на защиту суверенитета, который она отстаивает против врагов в пространстве, и традиций, требующих защиты во времени. Тем она якобы охраняет нашу идентичность, но тем же самым власть демонстрирует свою необходимость и укрепляет собственную легитимность. Однако легитимность существует в символическом пространстве (и времени), а насилие применяется в пространстве и времени реальном. Если иметь в виду эту разницу,

Такой же фокус проделывала власть и в СССР, но несогласным было проще «занять позицию»: пространство запретов было очерчено гораздо яснее, а время включало обещания светлого будущего, которое все никак не наступало, и это создавало понятный всем аргумент. Нынешние «традиции» обращены в прошлое, о котором можно спорить до бесконечности, а запреты образует минное поле, карту которого не понимают заранее и сами «силовики». К насилию примешивается и корыстный интерес: цель оправдывает средства, а война — коррупцию. Нет ничего твердого: власть использует методы постмодернизма, и тут неважно, понимают это «государевы люди» или действуют по наитию.

Давайте обратимся к инструментам, которые столь популярны у российских властей сегодня, но используем их не для создания альтернативной реальности, а для ее понимания. В 60-е годы прошлого века, когда тут у нас все было еще просто и ясно, Мишель Фуко последовательно разработал концепты «эпистемы» и «диспозитива», а по ходу пришел к выводу, что власть и знание (не обязательно истинное) это по сути одно и то же. Эпистема — структура, определяющая, что должен и может знать человек в каждую эпоху и в каждой конкретной стране, а диспозитив — это то же самое, но с гораздо более жестким применением насилия.

Оптика диспозитива позволяет иначе увидеть поправки к Конституции и те новации, которые за ними последовали: важнейшие из них связаны отнюдь не с государственным устройством, а с разметкой места и времени — столблением определенного «знания» и охраной его границ. «Предки, которые передали нам идеалы и веру в Бога» — это «знание», пусть и мифологическое. А «умаление значения подвига народа при защите Отечества» — граница допустимого знания, выход за которую грозит штрафом, а то и статьей 354.1 УК РФ за «унижение чести и достоинства ветерана Великой Отечественной войны».

Власть определяет, кто что может знать, — на это прямо направлены поправки в закон «Об образовании», а на самом деле о просветительстве: только власть теперь может назначать «знающих», а всякое знание, полученное и тем более распространяемое в обход установленного ею порядка, объявляется вне закона.

Диспозитив охватывает не только прямые запреты на знание, как это было сделано недавно при отнесении любых расходов Росгвардии к закрытым статьям бюджета, но и более общие установления: например, создание Межведомственной комиссии по историческому просвещению, куда под начало бывшего министра культуры президент включил представителей Генпрокуратуры, МВД, ФСБ, СВР, СК, Минобороны и Совета безопасности. Право издавать запреты делегировано на уровень этой малопонятной «комиссии», а те лакуны в знании, которые образуются в результате, заполнятся тем, что Маршалл Маклюэн называл вертикальными медиа, то есть памятниками, а также новыми учебниками, на которых, кстати, кто-то очень неплохо заработает (в этом может быть главная пружина уголовного дела против ректора Шанинки Сергея Зуева).

Границы знания устанавливаются как законодательно, так и на уровне правоприменительной практики судов и органов исполнительной власти. Это запреты на проведение публичных акций — усложняются правила их проведения, оттачивается практика отказов вне всяких правил, ужесточаются судебные кары их участникам. При этом так называемое право утрачивает качество общих норм и приобретает характер распоряжений и наоборот — судебные решения по отдельным делам и запретительные акты администраций приобретают характер квазинорм, «дисциплинарных практик», как называет их Фуко, подчеркивая, что власть это не столько привилегия, сколько стратегия, механизмы и техники.

Щедрые наказания в виде лишения и ограничения свободы настолько явно связаны с пространством и временем, что их мы не комментируем. Отдельного внимания заслуживает «экспертиза», которая проводится (когда надо и когда не надо) по уголовным и другим судебным делам и в большинстве случаев заменяет собой решение суда по существу.

Такой же порядок выбора «знающих» действует, однако, и при составлении записок и обоснований для принятия важнейших правительственных решений в области политики, экономики и юриспруденции: в авторские коллективы отбираются те, кто выскажет нужные и неопасные для чиновников, которые готовят решение, оценки. Настоящие и крупные специалисты в гуманитарной сфере на практике не востребованы.

Запрещая сравнивать режим в СССР и Германии 1930-х годов, власть сама обращается с пространством и временем куда более вольно. В поисках опоры для легитимности она раз за разом пересобирает рамку современности, подтаскивая в нее из прошлого то Дзержинского, чей памятник время от времени предлагается вернуть на Лубянку, то Малюту Скуратова, который, оказывается, душил Филарета лишь «по одной из версий», то просто «предков», неизвестных поименно, но точно спасавших Россию от ее врагов с Запада. Чего не хватает в этой рамке (возможно, с учетом печального опыта СССР), так это будущего.

Попытка Генпрокуратуры ликвидировать «Мемориал» на первый взгляд кажется вполне безумной, если учитывать последствия не только внутри страны. Но логика диспозитива, приобретающая все большее обратное влияние на власть, жестко диктует ей такое решение, поскольку «Мемориал» не может существовать в одном диспозитиве с комиссией Мединского, памятниками Ивану Грозному и Сталину, которые растут в стране, как грибы после дождя.

Назначать знающих на своей территории позволяет концепт суверенитета, и власть приравнивает «призывы к отчуждению территории РФ» к экстремизму. Сегодня такие призывы могут звучать разве что из сумасшедшего дома, и страх перед ними тоже кажется параноидальным, но, во-первых, в современном мире «территория» уходит из-под ног, и подданные разбегаются с нее при помощи интернета, а во-вторых, кто его знает, что будет завтра.

В этом «завтра», которое пока еще только подразумевается, появляется ось времени. В «суверенитете» время не так очевидно, как пространство, но всегда присутствует.

По замечанию Карла фон Клаузевица, обороняющийся опасней наступающего: второй хочет победить и установить мир, а обороняющемуся такой мир не нужен. Идеалом для окопавшейся во времени власти является «Паноптикон» — это слово Фуко заимствовал из чертежей тюрьмы Иеремии Бентама, где стража могла бы постоянно видеть всех заключенных, сама оставаясь невидимой. Паноптизм как «дисциплинарные практики» обрел в новейших технологиях такие инструменты, о которых власть раньше не могла и мечтать. Но они же позволяют «поднадзорным» ускользать от ее суверенитета в иное пространство. Так, попытка власти взять под контроль просветительскую деятельность приведет лишь к тому, что искатели современного знания эмигрируют в англоязычный интернет, не выходя из дома.

Возвращаясь к истории с «Мемориалом», она представляет собой попытку подправить в отечественной истории примерно 30 лет, но в современном мире это сделать гораздо трудней, чем прежде. Собранные по крупицам архивы (знание) оцифрованы и хранятся «в облаках».

Устанавливая излишне строгие границы знания, власть лишает возможности его накапливать прежде всего своих. Для ее чиновников границы знания намного менее проницаемы, чем для тех, кто предпочитает существовать от нее отдельно. Власть исчерпала возможности производить смыслы, это опасно как для нее в целом, так и с точки зрения карьеры отдельных ее представителей. Их временной горизонт описывается фразой, которой в 1757 году утешала проигравшего войну Людовика ХV его фаворитка маркиза де Помпадур: «После нас хоть потоп». Невозможность производить новые смыслы и составляет причину того, что власть производит все больше насилия.

Даже собственные структуры власти живут в разном времени. Расстрел старого спутника Министерством обороны оказался, по-видимому, сюрпризом для Роскосмоса, не говоря уже о МИДе, который, при всей архаической риторике Марии Захаровой, не может позволить себе оставаться в эпохе холодной войны 1970-х. Что уж говорить о поколениях: у 20-летних, которые ищут знания, больший запас хода, чем у 60-летних, которые хотят ограничить их в этом.

Какую же позицию нам следует занять, поняв логику власти?

Будущее, оставаясь открытым и непредсказуемым, определяется здесь, а не «на баррикадах». Нам следует делать то, что мы делаем: оставаться мыслящими людьми, не покупаясь на подачки и не подставляясь сверх меры под бессмысленные и конвульсивные репрессии.