«Злых людей нет на свете», — утверждает у Булгакова Иешуа Га-Ноцри. Пилат с порога отвергает эту мысль как несусветную чушь, но потом (когда уже поздно) начинает ее думать. Что есть зло? Принадлежит ли оно к сущности человека или всегда остается по отношению к нему чем-то внешним — как причина?

Всегда важно не только, что сказано, но и кто говорит.

10 июня совпали два события: журналист МК Ева Меркачева представила свою книгу «Град обреченных» — итог исследования семи российских колоний для осужденных к пожизненному лишению свободы, разговоров с их сидельцами и администрацией, а депутат Дмитрий Саблин внес в Думу законопроект о запрете давать интервью всем, кто осужден, в частности, за убийства.

Поводом к инициативе Саблина стал фильм о маньяке, выложенный на YouTube Ксенией Собчак. Мотив Саблина, я думаю, прост: раз ты — власть, надо же что-нибудь запретить, а тут еще скоро и выборы. Мотив Собчак сложнее, она хочет показать, что зло, так сказать, не трансцендентно, но желание снять пенку славы с закипевшего дерьма, наверное, изначально преобладало. А в долгом и трудном исследовании Меркачевой о маньяках и киллерах мне интересней всего она сама. Ее мотивы, среди которых «слава» точно не на первом месте, сама Ева, мне кажется, пока окончательно сформулировать не может.

— Это был проект, направленный, прежде всего, против постоянно звучащих предложений вернуть смертную казнь.

С другой стороны, это и про нас: мы тоже должны понять, как относимся к ним, и через это — к себе.

— Как ты пришла к тюремной теме? Ты ведь уже была членом ОНК, когда появилась идея объездить колонии для пожизненных?

— Так сложилось. Я уже лет восемь работала в «МК», опубликовала расследование про одного зэка, который рассказал, как хорошо можно провести время в колонии, это была «бомба», и меня позвали в рабочую группу в Госдуме по реформе ФСИН. Там я узнала, что есть такие общественные наблюдательные комиссии, и стала членом ОНК. А это затягивает. Нигде, кроме как в тюрьме, ты не узнаешь таких историй и в такой концентрации.

— То есть ты все-таки журналист, а не правозащитник?

— Правозащитником я, наверное, стала уже по ходу. Я думаю, что желание помочь ближнему и возмущение несправедливостью сидят в каждом, но работа с заключенными эти качества в нормальном человеке постепенно развивает. А до этого я думала примерно, как моя мама: может быть, судебные ошибки и бывают, но в целом у нас зря не сажают…

— И что, удалось кого-нибудь вытащить оттуда?

— Такое случается, увы, нечасто. Вот мы занимались судьбой осужденной, которая умирала от рака. Писали письма о ее досрочном освобождении, чтобы она хотя бы дома могла умереть. Мою заметку в газете прочла Нюта Федермессер и как-то договорилась, чтобы ту не освободили, но перевели к ним в хоспис. Там она и умерла — все-таки не в тюрьме и без боли. Я судьям постоянно рассказываю, как ужасно там, куда они сажают, у них вот такие круглые глаза…

— Ну-ну…

— Да нет, мы много делаем — хотя бы в плане обеспечения зэков матрасами. А ты поспи-ка без матраса! Или вот добиваемся, чтобы звонки близким предоставлялись без разрешения следователей, потому что те это используют как средство шантажа. Я говорила об этом на встрече президента с СПЧ, всюду писали письма, в том числе в Совет Федерации, но Валентина Матвиенко узнала об этой проблеме из заметки в газете. И удивилась: как же так? Сейчас в проект новых правил внутреннего распорядка в СИЗО внесен пункт о том, что мамы имеют безусловное право звонить несовершеннолетним детям.

—А дети мамам?

—Ну, все постепенно…

— В правозащитниках, которым мы с тобой оба отдаем должное, бывает заметна политическая агрессивность. И это можно понять: доказывая, что дважды два четыре, приходится биться головой о стену, а в ней даже трещины нет. Но в тебе этой озлобленности незаметно, ты, вроде, радуешься жизни…

— В тюрьме все время сталкиваешься с тем, что она кого-то спасла от чего-то еще худшего. Вот мы занимались девушкой, которая украла самокат и поехала на нем за водкой. Ее все-таки осудили, дали полгода. А потом я узнала, что она в 24 года уже спивалась, и эти полгода дали ей шанс бросить пить. Кто-то из тех, кто сел, впервые в жизни берет там в руки книжку, а успешные и богатые люди понимают, что на самом деле значит для них семья. Недавно в СИЗО

Пошла к следователю, тот говорит: я вот тут койку для фейса сторожу, который меня подсидел — он скоро тоже тут будет. Я там столько генералов уже видела… Это же система, а злиться на неживое что толку…

—То есть ты веришь в судьбу?

— Скорее в то, что каждому дается какой-то шанс извлечь лучшее из худшего, и в какое-то разумное распределение этих шансов.

— Сколько времени у тебя заняла работа над «проектом» с пожизненными?

— Года три — четыре. Труднее всего было выбивать в газете командировки — эти колонии обычно в таких местах, куда доехать дорого. Гостиницы, как правило, там не фонтан. В Харпе я была единственной постоялицей единственной гостиницы, администратор ночевать домой ушла, а меня заперла — немножко страшно было. Но обычно я за два дня с кем надо успевала встретиться. Ну, поговоришь с одним маньяком, с другим, — они все однотипные. А с педофилами я вообще старалась не встречаться: а что интересного они тебе скажут?

— То есть «в проекте» ты была все-таки журналист, а не правозащитник?

— Да, мне в первую очередь надо было показать… Ну, наш собственный уровень развития, что ли. И что мы не должны мстить, а надо давать шанс. В кого мы сами-то превращаемся, если мстим?

—Приходилось хитрить, чтобы тебе разрешили эти посещения и беседы?

— Да нет. Сложнее всего было с первым разрешением, но я была знакома в Геннадием Корниенко (в то время директор ФСИН), когда-то брала у него интервью. Пришлось им пообещать, что все, что касается описания колонии — а первой была «Полярная сова» — я с ними согласую. Но по текстам интервью у администрации никогда не было претензий: они же сами их записывали, а записи потом передавали мне. Вот они хитрили, некоторые записи «потерялись», но для газеты материалов в любом случае было более чем достаточно, я их далеко не все опубликовала.

— Как ты оцениваешь фильм про маньяка Ксении Собчак?

— Я думаю, она старалась показать «банальность зла», и никакой его романтизацией тут и не пахнет. Но она с ним говорила, как с равным…

—Постой, мне кажется, ты в своих интервью тоже говоришь с ними как с равными: просто потому, что разговор на других основаниях невозможен.

— (Пауза). Видишь ли, я со своими маньяками говорила в колониях, из которых у них нет шансов выйти, а она с уже вышедшим, и это разные вещи. Надо же думать и о потерпевших, и о тех, кто все это увидит, тоже.

— Ева, я старался не задавать прямых вопросов, но все же интересны твои субъективные ощущения. Что это было во время интервью: ужас, отвращение, брезгливость, жалость, сочувствие?

— С каждым очень по-разному. Многие там просто больные люди — может быть, не с медицинской, а с социальной точки зрения. Один очень умный психолог мне объяснила, что их главный порок — это гордыня, а жестокость уже второстепенна, это как бы дело техники, а не мотив. Он, как волк: увидел — задрал. У него просто инстинкт такой, что обижаться на волка? Он есть. Но его, конечно, надо держать в клетке, если среди людей. Среди пожизненных чаще всего или маньяки, или киллеры из 90-х, те чаще говорят: «Ну, это был такой путь». Может, он теперь и жалеет, что на него встал, но вот такой путь у него был. Есть, которые раскаиваются, им я очень сочувствую, правда…

* * *

В марте 2018 года Виктория — успешный предприниматель, мать четырех детей — прочла в МК интервью киллера Олега Михайлова, в 90-е годы убившего по приказам лидеров ореховско-медведковской группировки 11 ее членов. По свидетельству администрации «Вологодского пятака», где отбывает пожизненный срок Михайлов, он переосмыслил свой прежний опыт («искренне раскаялся» — это клише, оно не о том), а Виктория стала переписываться с Михайловым, который еще не сразу ей поверил (он ей, а не она ему!), через год вышла за него замуж, ездит к нему два раза в год и, по ее уверениям, теперь счастлива.

Какой тут можно сделать вывод? Да никакого. Это можно только описать. Есть вещи, которых мы пока, а то и вообще, понять не умеем, и они требуют просто застыть перед ними в изумлении на какое-то время. Ева, в общем, так и делает. В редких местах книги она пытается делать выводы, но это скорее дань традиции русской журналистики, которая по этой теме очень богата, и выводы эти, мне кажется, часто наивны.

Как и сама Ева. И в этом ее сила, и этому нечего противопоставить — даже ФСИНу, который ее, вот такую, оценил и везде пустил. Просто застыть в изумлении, не делая вид, будто ты уже что-то понял. Может, потом поймешь, а может, и нет. А, может, тут дело вообще не в разуме, а в чем-то другом. Может, в милосердии.

То, что сделала Ева, это в любом случае подвиг. До этих семи колоний, расположенных не в самых уютных уголках страны, надо было еще доехать. Надо было поговорить с десятками маньяков и профессиональных убийц, с теми, кто их охраняет, и все это пропустить через себя. И это не удалось никому, кроме Евы, и вряд ли скоро удастся, потому что для этого надо обладать ее качествами. И в результате она не только не перестала быть собой, но стала собой, и ее книга об этом тоже.

Проблема теодицеи — оправдания Бога в свете совершающегося в мире зла — в границах человеческого разума вряд ли имеет решение. Во всяком случае депутат Саблин со своим предложением нам точно тут не поможет. Но думать об этом все равно надо, поскольку «это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем» (Екклесиаст).

Чтобы быть правозащитником, надо, наверное, стоять на позиции Иешуа: «Злых людей нет на свете» — по-научному это еще называется «альбигойская ересь». Журналисту с его претензиями на «объективность» ближе, наверное, позиция манихейства: зло не только есть, но на равных борется с добром, и это и есть жизнь. Можно ли совместить эти точи зрения? Христианство, как всегда, дает такой ответ, который можно услышать только одному, и его не возвести в «норму».

Один пожизненный, когда-то давно убивший двоих и живущий в «Полярной сове», получил-таки разъяснение, как он считает, от Бога. Первая его часть давно известна и обдумана: предпосылкой зла, как и добра, является свобода. А вот на вопрос: «Зачем мне такая свобода?» (с которой он убил) — Бог дал этому зэку развернутый ответ: «А без свободы ты никогда не был бы счастлив». Об этом человеке есть документальный фильм Ирины Васильевой «Брат твой Каин», она снимала его в течение многих лет, сначала «в стол». Священник о. Александр Борисов, который навещает его в Харпе каждый год (исповедуя заодно и других обитателей «Полярной совы») обращался к президенту в том смысле, что можно бы его уже и отпустить, тем более что такая возможность после отбытия 25 лет предусмотрена законом. Но пока ни один из 1946 (цифра на 1 июня) пожизненно осужденных оттуда на волю не вышел.

Что касается фильма Собчак — безусловно, интересного и сделанного на высоком уровне, мне пришлось его тоже посмотреть, и моя жена, врач, сказала вот что: «На врача надо учиться долго, а потом еще долго работать, чтобы стать настоящим врачом. И только тогда ты постепенно начинаешь понимать, что из человеческих внутренностей кому показывать можно, а что кому нельзя».

Когда я впервые близко столкнулся с Меркачевой в Совете по правам человека, она меня сначала немного напугала: мы отвыкли от человеческой искренности, за всем ищем какое-то второе дно. Нет в ней никакого второго дна, она такая, какая есть, и я ей откровенно любуюсь.