Накануне нынешнего дня памяти спикер верхней палаты парламента — Сената — Маулен Ашимбаев под камеры презентовал президенту Касым-Жомарту Токаеву трехтомник «Ашаршылык. Голод. 1928–1934. Документальная хроника». В него, утверждает Ашимбаев, вошло больше тысячи реальных свидетельств об ужасах коллективизации на территории Казахстана. Значительная часть документов и так находится в открытом доступе: архивы сталинских времен открываются в стране с 90-х годов, хотя опубликовано еще далеко не все. Нынешний трехтомник — результат распоряжения Токаева, который год назад поручил создать госкомиссию по реабилитации жертв политических репрессий в КазССР, а в январе выпустил программную статью с призывом «заново систематизировать национальную историю». Правда, президент больше напирал на голод 1921–1922 годов, но резонирует сейчас совсем другой исторический отрезок. Остановить этот тренд на восстановление истории администрация президента не может — теперь она пытается его возглавить.

Резкий всплеск интереса к теме Ашаршылыка (так в казахском языке именуется Голодомор) в Казахстане произошел пару лет назад, когда почти одновременно вышли два документальных фильма — «Зулмат» Жанболата Мамая и «Откочевники великой степи» Досыма Сатпаева, — рассказывающие о периоде Голодомора с привлечением историков, обильным цитированием документов, свидетельствами живых очевидцев того времени. Фильмы были выпущены на YouTube — и оказалось, что его аудитория воспринимает такую информацию с большим вниманием и уважением. Параллельно стали публиковаться научные труды. Самая известная книга сегодня — «Голодная степь» американского историка Сары Камерон — вышла в 2018-м, а в 2020 году была переведена на казахский и русский языки (М.: Новое литературное обозрение, 2020). «Оказалось, что молодое поколение это очень даже интересует, вплоть до того, что люди с книгой выкладывали сториз в инстаграме и писали, как это важно знать», — говорит «Новой» Досым Сатпаев, который является издателем казахской версии книги. Кроме того, уже в 2021 году вышло фундаментальное исследование казахстанского историка Султана Акимбекова «Казахи между революцией и голодом» (Алматы: ТОО «Институт Азиатских исследований», 2021), в котором тот, по сути, суммирует все известные данные и исследования разных лет в одну цельную картину жизни — точнее, смерти, — значительной части казахского народа.

Мешают резко радикализировавшиеся оценки сторонников и противников самого факта существования Ашаршылыка, а также опасения задеть большого северного соседа. Которого задеть придется даже при достижении компромисса в собственной стране.

Отнять все, сделав советским

Строго определенной даты начала голода 1931–1933 годов в Казахстане нет. Многие используют временной период с 1932 года — по аналогии с украинским Голодомором, — но это не совсем точно: к этому моменту голод в республике бушевал уже вовсю. Но вот что к нему привело — можно сказать уже совершенно определенно. После революции Средняя Азия далеко не сразу приняла советскую власть, а созданная в 1924 году Казахская ССР и вовсе была не похожа на другие республики ни ландшафтом — множество пустынь и насквозь продуваемых степей, с перепадами температур от -50 до +50 градусов, — ни образом жизни. Подавляющее большинство населения составляли кочевники-скотоводы, которых тяжело было не столько сделать лояльными, но даже банально посчитать. Представить себе классическую модель социализма в условиях постоянной миграции населения было тяжело, и большую часть 20-х годов казахам дозволялось жить своей привычной жизнью.

А потом пришла плановая экономика.

Объявив в 1929 году первую пятилетку и коллективизацию, Сталин задался целью сделать из Казахстана и аграрную, и животноводческую базу, которая будет кормить практически всю остальную страну. Он исходил из примитивной логики: земли в Казахстане много, и расходуется она неэффективно, но вот если всех «посадить на землю», то есть в колхозы, казахи тогда научатся и зерно выращивать, и продолжат выдавать положенные нормы мяса крупного рогатого скота, который также нужно будет объединить в колхозы. То, что в условиях резко-континентального климата (который в современном Казахстане до сих пор называют «мерзко-континентальным») оседлое земледелие — крайне рискованная ставка без гарантий на успех, — в расчет не принималось: к 1928 году дискуссии на эту тему прекратились совсем. За год до начала коллективизации советская власть провела в Казахстане массовые реквизиции скота у местных баев, стремясь таким образом снизить влияние глав разных родов на свой народ, а в научном сообществе молодого государства спешно популяризировались материалы об «абсолютной неэффективности» кочевой модели.

Сара Камерон в «Голодной степи» пишет, что ЦК ВКП(б) в Москве наметил план кампании, позволив атаковать 700 самых «злостных» баев Казахстана. Разумеется, все жертвы были определены заранее, и в списки далеко не всегда попадали действительно зажиточные главы семейств. Существовало очень условное деление на «оседлые», «полукочевые» и «кочевые» районы республики, и в зависимости от попадания в ту или иную зону «байством» считалось разное количество скота. Комиссиям по конфискации, состоявшим в значительной мере из сотрудников ОГПУ, была дана команда никого не жалеть. Они и не жалели. В «Голодной степи» описывается судьба Садыка Жердектабканова: «Члены комиссии раздевали последнего почти догола. Завязывали ему рот и приставляли револьвер к груди, требуя рассказать, где еще имеется у него скот, спрятанное добро. <…> Когда стало ясно, что скота после конфискации не осталось, они исхлестали его голую спину до крови. Беременная жена Жердектабканова, увидевшая лужи крови, умерла от сердечного приступа». И такие зверства были скорее правилом, чем исключением.

Руководивший процессами «оседания» казахов на землю (в науке это явление называется седентаризацией) секретарь Казахского крайкома ВКП(б) Филипп Голощекин оценивал итоги кампании в целом положительно: «Середняк стал центральной фигурой», — хотя и жаловался, что скота у баев угнать получилось «всего» на 64% от плана (было конфисковано 144 474 головы скота). Однако, разрушив прежнее общественное устройство казахов, советские чиновники сделали первый шаг к началу голода в республике.

План коллективизации в Казахстане предполагал, что «оседание» казахов будет проходить в несколько этапов: сначала те казахи, которые уже производят какую-то сельхозпродукцию, затем, в 1930 году, еще 84 340 хозяйств войдут в колхозы, а затем уже все остальные, в соответствии с «планом сплошной коллективизации». Однако планы разрабатывались Москвой в спешке, поэтому специально созданная структура — Оседком — мало того, что начала загонять в колхозы вообще всех, стараясь выполнить план быстрее остальных (к 7 марта 1930 года чиновники отчитались о перевыполнении плана «оседлости» на 150%), — так еще и оказалось, что у республики просто нет денег, чтобы обеспечить колхозы хотя бы минимальной инфраструктурой.

«Народный комиссар земледелия Карим Токтабаев оценивал в 4,48 млн рублей только строительство колодцев для переселенцев, в то время как соответствующее союзное министерство выделило на все проекты орошения в Казахстане только 1,17 млн рублей. Характерно, что в общем для 500 пунктов оседлости было построено четыре больницы и пять бань, для 80 тысяч осевших семей всего две тысячи домов», — пишет в книге «Казахи между революцией и голодом» историк Султан Акимбеков. Он также отмечает, что власти КазССР жаловались, что им постоянно сокращали средства, направленные на «оседание», но союзное руководство предпочитало отправлять небольшие ресурсы страны на гигантские стройки, а техническая сторона вопроса «оседания» Кремль не волновала.

Зато лично Сталина очень волновала экономическая эффективность насильственного загона казахов в колхозы. Хотя редкие здравые экономисты предупреждали его, что Казахстан нельзя подгонять под общие лекала, план по заготовкам хлеба людям, которые еще несколько месяцев назад не имели никакого отношения к земледелию, выставили запредельный. Нормы мяса, которыми республика должна была снабжать Москву, Ленинград, Уральскую область и Дальний Восток, при этом также были оставлены на прежнем уровне. Это привело к мгновенному обнищанию казахов.

Таким образом, казахский животновод в районе вынужден был менять последнюю корову на хлеб, чтобы выполнить распоряжение местных органов», — цитирует Камерон главу ЦИК Казахстана Ельтая Ерназарова.

Остальной скот пыталось забрать себе колхозное руководство, которым также были поставлены планы по забою. Но логика прежнего кочевого образа жизни как раз состояла в том, что скот перемещается с места на место вместе с кочевниками, чтобы, в зависимости от сезона, найти наиболее плодородное пастбище. Если СССР хотел сохранить животных, ему следовало создать большую систему доставки фуража и питья, а также защиты животных от непогоды. Ничего этого сделано не было даже в помине, и в совхозе «Овцевод» в Кзыл-Ординском районе всего за месяц пало 3852 головы скота, в том числе 560 овец, которые замерзли за одну ночь, пишет Камерон. Опасаясь эпидемий, активисты колхоза начали массовый забой скота, но делали это неумело, в итоге живые животные порой ходили среди разрубленных останков, которые гнили под открытым небом, провоцируя новые болезни. Всего за два первых года коллективизации, по данным Центрального исполнительного комитета, потери скота в республике составили 70%, а к концу голода — все 90%.

Все это Москва прекрасно видела, понимала, но продолжала настаивать на выполнении планов. Когда Голощекин, в чью «честь» неофициально названы голодные годы, пытался хоть как-то снизить нормы, его тут же одергивали из Кремля. Более того, уже в разгар голода, 21 и 27 ноября 1932 года, Сталин посылает в Казахстан две телеграммы, где осуждает местное руководство за то, что те не учли «скачкообразных темпов хлебозаготовок в Казахстане», и требует «перейти на рельсы репрессии».

Только репрессии к тому моменту применять было уже можно мало к кому. В республике полным ходом бушевала эпидемия массовых голодных смертей.

«Каждая яма в деревне давно заполнена трупами»

Пробовали ли казахи каким-то образом сопротивляться непомерным аппетитам Кремля? Да, в районах тут и там вспыхивали восстания, диверсии и саботаж, однако никакого единого координационного центра у этого радикального протеста не было. К тому же соотношение сил было явно неравным: военные говорили о примерно 25 тысячах человек «национальной казахской армии», но это чрезмерное преувеличение — не было никакой армии. Хотя локальные вспышки народного гнева доставляли множество проблем Москве. Весной 1930 года 5000 человек окружили город Копал в Алматинском округе, в Актюбинском округе 1300 человек осадили Иргиз, количество повстанцев в Кзыл-Ординском округе сборник документов «Трагедия казахского аула. 1928–1934» оценивает в 10 тысяч человек. Весной 1931 года казахи, откочевавшие в Туркменистан, объединились с тамошними племенами и разбили отряд ОГПУ. Осенью уже самих казахов вместе с туркменами, пишет Султан Акимбеков, разбили подтянувшиеся войска. Против плохо вооруженных повстанцев сил не жалели. «Было направлено крупное войсковое соединение, включавшее отряд курсантов, 85-й дивизион войск ОГПУ, 2-й туркменский кавалерийский полк при поддержке пяти танкеток Т-27 и 22 самолетов Р-3», — пишет Акимбеков.

Когда разрушительная экономическая политика Кремля дала свои плоды, казахи сменили тактику на привычную: если чувствуешь, что стало плохо, — уходи. Люди стали спешно уезжать либо в соседние республики, где масштаб голода и репрессий был не таким сильным, либо пытались прорваться в Китай, в район Синьцзяна (значительная часть уйгуров, страдающих сейчас в «лагерях перевоспитания», — потомки беженцев из КазССР). Исследователи считают, что за пять лет — с 1928 по 1933 год — в Китай сумели убежать через границу около 200 тысяч человек. Масштаб бегства поражал советских чиновников, тем более что через границу нередко переходили, в том числе, и аульное руководство, и члены комсомола. В Архиве президента Республики Казахстан хранятся доклады ОГПУ, в которых рассказывается история колхоза, убежавшего в Китай в полном составе вместе с председателем, а в еще одном колхозе на стенах зданий беглецы нацарапали фразу «Пятилетку выполнили в один день. Берите с нас пример!».

и из Москвы на имя Голощекина полетела гневная телеграмма от Сталина и Молотова о том, что нужно выяснить причины и принять меры против этого бегства. Голощекин в ответ с помощью заместителя народного комиссара внешней торговли Шалвы Элиавы написал, что лучше надо разобраться с советскими представителями Синьцзяна, потому что он «засорен чуждым разложившимся элементом». Были ли кремлевские руководители так наивны, что ничего не понимали? Конечно нет, но они были искренне убеждены, что «враги народа» используют единичные случаи «перегибов», чтобы спровоцировать колхозников на бегство. Сама программа коллективизации после перезапуска с момента выхода статьи «Головокружение от успехов» больше сомнений в своей правильности у Сталина не вызывала.

Поскольку вернуть тех, кто уже убежал, было практически невозможно (Китай выдавал граждан с большой неохотой), СССР силами ОГПУ попробовал остановить поток, отдав приказ стрелять на поражение во всех, кто попытается бежать. Апофеозом такой тактики стало «каратальское дело»: в октябре 40 семей казахов попробовали перебраться через границу, однако на них — абсолютно безоружных — напали сотрудники ОГПУ. Девять семей успели перейти границу и скрыться, остальных или застрелили на месте, или взяли в плен, причем всех выживших женщин и девочек изнасиловали, а все трупы были ограблены. Всего за 1930 год при переходе границы было убито более тысячи человек, еще столько же или больше — в следующем году.

Тем, кто убежал в соседние регионы, оставшись на территории СССР, повезло еще меньше. Недовольные таким наплывом оголодавших и зачастую агрессивных от голода казахов, руководители других республик требовали от Голощекина, чтобы он забрал всех обратно, — но тот регулярно слал телеграммы, что ему тут тоже кормить этих людей нечем. По законам того времени он и не должен был: все казахи, не вошедшие в колхоз или вышедшие из него, автоматически снимались с любого довольствия. В условиях, когда заработать вообще было ни на чем нельзя, а еда, по сути, выдавалась только государством, это означало лишь одно — медленный смертный приговор.

Начавшись в 1928 году как следствие «дебаизации» и распространившись после фактического разорения большинства казахских хозяйств, к 1931 году голод стал повсеместным, а на следующий год его масштабы стали катастрофическими. Мертвые либо находящиеся при смерти казахи были везде: на улицах городов, в зданиях вокзалов, на степных дорогах. Тех, кто бежал от голода хоть куда-нибудь, называли откочевщиками и относились к ним как к классово враждебному элементу. Сара Камерон приводит свидетельства того, как голодных людей и вовсе выселяли подальше от городов и колхозов, фактически оставляя умирать где-то на улице. «[Чиновница по фамилии] Данеман рассказывала, что на пути в деревню Гуляевку видела трупы, которые «валялись» по дорогам и в кустах саксаула на обочинах. В деревне Уштобе чиновник транспортного отделения сообщал, что трупами усеяны дороги и заполнены канавы вдоль железнодорожных путей. Жители деревни уже не имели сил рыть новые могилы, и каждая яма в деревне давно была заполнена трупами, припорошенными снегом», — цитирует исследователь отчеты казахстанских чиновников того времени.

В стремлении найти хоть какую-то еду люди ели вообще любую растительность, которую только могли найти, лошадиную или коровью кожу, грызунов. Были зафиксированы случаи каннибализма, когда беженцы убивали товарищей по несчастью и ели иногда даже сырое мясо. Некоторые пытались торговать мясом собственных детей, пытаясь обменять его на хлеб (подобный случай зафиксирован в отчетах ОГПУ, открытых в архивах ФСБ). Судьба детей и вовсе была незавидна: число беспризорников в республике стремительно росло, потому что родители, в том числе, вынуждены были выбирать, кого оставить с собой, а кого — фактически выкинуть из семьи. Иногда детей забирали в детдома, но это был еще более суровый приговор. Воспоминания ссыльных в Казахстан, открытые в архивах республики, свидетельствуют о том, что в Павлодаре «пол приюта был устлан телами умерших детей, которые никто не убирал», а «в Кзыл-Ординском районе в первые несколько месяцев 1933 года уровень смертности в детских домах составил 60%».

Единственный способ хоть как-то выжить в тот момент — попробовать устроиться на производство (в частности, в этот момент бурно развивается угольная промышленность Караганды). Но многие люди просто умирали по дороге в города, а директора заводов — как правило, русские и присланные в Казахстан из других республик, — были настроены категорически против по отношению к казахам. Те, обессилев, не могли выдавать план, и через день-два их, как правило, просто снимали с довольствия и выкидывали на улицу умирать.

В 1934 году впервые за шесть лет в республике был отмечен небольшой рост поголовья скота, а из некоторых районов Казахстана голод начал отступать. В заслугу власти это поставить сложно, ей лишь повезло, что год выдался на редкость урожайным. Москва добилась своих целей: кочевой образ жизни в республике фактически перестал существовать. Освободившиеся вследствие массовой гибели людей земли власти попытаются превратить в аграрную житницу еще раз уже в 60-х, а пока Казахстан стал удобным местом для высылки неугодных людей и целых народов из других частей Советского Союза, а местный «филиал» ГУЛАГа — КарЛАГ — стал одним из самых крупных и жестоких во всем СССР.

Своих ошибок в управлении республикой, которые привели к разрушительному голоду, Москва так и не признала. Руководитель казахских органов власти Голощекин был снят еще во время голода — за то, что регион не смог выполнить план, — новый секретарь Казахского крайкома ВКП(б) Левон Мирзоян был не менее жесток, чем его предшественник (хотя формально именно при нем началось восстановление республики). Оба будут расстреляны: Мирзоян — в 1939 году, Голощекин — еще через два года.

Кто в ответе за тех, кого заморили

По очевидным причинам в советское время вопрос последствий голода публично не поднимался. В 1937 году в СССР была проведена перепись населения, которая показала, что количество казахов сократилось по сравнению с 1926 годом почти на треть, однако в это число входят также и те, кто смог убежать из страны. Первые жесткие оценки на государственном уровне были даны в Верховном совете Казахстана в 1991–1992 годах: по итогам первых рассекреченных документов представители комиссии по изучению последствий голода и независимые историки назвали происходившее в 30-х годах «этноцидом». Однако с такой оценкой категорически не согласилась российская власть, а поскольку обретшее независимость государство не хотело начинать свою новейшую историю с большой ссоры, вопрос оценки Голодомора был выведен из официальной межгосударственной повестки.

По мере укрепления взаимоотношений между Казахстаном и Россией тема голода практически исчезла и из научного дискурса: по словам историка Султана Акимбекова, количество научных работ и публикаций на эту тему было минимально.

(на открытии самого первого в Астане выступал президент Нурсултан Назарбаев), к теме голода все чаще начали обращаться режиссеры документального и художественного кино. Появление популярных научных работ мирового масштаба вроде «Голодной степи» вывело дискуссию о Голодоморе на новый уровень: люди получили возможность изучать историю вопроса с фактами в руках.

Это не спасает тему Голодомора от внутренней и внешней политизации. «У нас часть людей считает, что происходящее необходимо называть исключительно геноцидом, а другая — до сих пор говорит, что никакого голода, по сути, не было. Это следствие фактического отсутствия научной базы долгие годы», — сокрушается Султан Акимбеков. В настоящий момент, подчеркивает историк, особо чувствительными являются два вопроса: корректность употребления термина «геноцид» и роль непосредственно казахской политической элиты в этой катастрофе. Со вторым вопросом разобраться легче: по многочисленным открытым документам видно, что казахские чиновники были жестче и, если так можно выразиться, кровожаднее своих коллег, присланных из других республик. Но это было следствием страха перед репрессиями, любой казахский руководитель только так мог доказать свою лояльность центру. Иными словами, именно сталинская система ужаса создала ситуацию, при которой соотечественники, а порой и сородичи должны были обрекать на смерть своих близких и при этом одобрять происходящее.

С термином «геноцид» сложнее. По самым умеренным оценкам, вследствие Голодомора в Казахстане погибло не менее миллиона казахов (более смелые оценки увеличивают эту цифру еще на полмиллиона человек). Хотя в Украине Голодомор убил от 2,5 до 4 миллионов человек, в масштабах населения казахский Голод считается самым разрушительным: исчезло около четверти всего этноса. «Если исходить из современных документов, принятых на уровне ООН, то по трем-четырем пунктам из них Голод в Казахстане является геноцидом. Вопрос в том, кто его исполнитель. Мне кажется, это точно не русский народ как этнос, тут уместнее говорить о виновности политики сталинизма, — говорит «Новой» депутат главенствующей в парламенте Казахстана партии «Нур Отан» Айдос Сарым. — Нужно говорить о порочности системы, когда человек и народы являются ничем, а модернизация — всем».

Исторические исследователи более сдержанны и, несмотря на огромное количество жертв, слово «геноцид» стараются не использовать. Немецкий культуролог Алейда Ассман пишет, что «понятие «геноцид» стало обычным приемом политических активистов, которые пользуются им всякий раз, когда хотят представить себя в роли жертв, чтобы привлечь повышенное внимание к собственным проблемам. Одновременно оно как нельзя лучше пригодно для максимальной криминализации политического противника и его полной дискредитации в глазах мировой общественности». Политик Айдос Сарым тоже призывает воздерживаться от излишней политизации вопроса, предлагая вслед за президентом Токаевым «отдать историю историкам».

Тем не менее Россия как правопреемница Советского Союза не сможет просто так промолчать, рано или поздно ей придется объясниться за то, что случилось 90 лет назад. «Если исходить из текущей политической ситуации, понятно, что никаких извинений — как минимум — никто не дождется, — говорит «Новой» политолог Досым Сатпаев. — Наоборот, мы видим нагнетание истерии и мощного пропагандистского неосоветского всплеска в России. В мире при этом некоторые страны — та же Германия по отношению к странам Южной Африки — пытаются мрачные страницы истории признать: преступления против людей и народов совершались, но ответственность за это несет не нынешнее поколение, а те руководители, которые когда-то это делали. Чтобы ту или иную страницу истории закрыть, но не забыть, извинения рассматриваются как очень важный шаг, чтобы снизить градус напряженности».

Казахстанская власть требовать таких извинений именно за голод 30-х годов пока не готова, тем более что нужно произнести именно слово «преступление» по отношению к Сталину, а от таких аналогий отмежевываются даже в самой республике. Что уж говорить про Россию с ее новым витком восхваления ГУЛАГа, массовыми репрессиями против неугодных и нескрываемой политикой восстановления советской Империи. В такой ситуации можно было бы обойтись и без извинений (не говоря уже о компенсациях, которые видятся следующим шагом), если бы при этом сохранялся диалог на уровне научного компромисса в истории. Однако историк Султан Акимбеков констатирует в своей книге: российская историческая наука все сильнее дрейфует в сторону новой идеологии, и работы о казахстанском голоде, выходящие в России, основной упор делают на «эксцесс исполнителя». Мол, указания давались правильные, но на местах идеи Сталина были извращены, что привело к дискредитации и его лично, и его режима.

Другими словами, российская официальная история предлагает вообще не акцентировать внимание на голоде, а особенно — не обвинять в Голодоморе в Казахстане Москву. В работах российских исследователей о Казахстане видно нескрываемое раздражение из-за международного признания украинского Голодомора. Повторения такого репутационного удара в эпоху обеления палачей Россия не хочет и лучшим вариантом видит, если про голод просто забудут. Но в Казахстане забыть об этом уже не получится: даже президентская комиссия ставит одной из целей восстановление всех фактов, включая сбор свидетельств тех, кто выжил после голода и до сих пор жив, или их родственников. И когда все факты окажутся у республики на руках — а они окажутся неизбежно, — разговор с тем, кто предпочитал все это время отмахиваться от трагедии, будет явно в другой тональности.