Один — сын комбайнера, фронтовика. В 1947-м, когда понадобилось установить рекорд на уборке хлеба, отцу выделили лучший комбайн в колхозе, на котором он этот рекорд и установил, лишь немного не дотянув до результата, заранее оценивавшегося в Героя Соцтруда; получил орден Ленина. Сын-девятиклассник, отработавший у отца помощником, стал кавалером ордена «пониже» — Трудового Красного Знамени. Так как всю уборочную работали круглыми сутками, домой с поля не возвращались, у сына от перенапряжения однажды кровь носом пошла, еле остановили…

Орден помог выпускнику сельской школы поступить в МГУ, на юридический факультет, а по окончании его сделать завидную комсомольскую и партийную карьеру. Которую сам, лично, и разрушил, собственно говоря.

Другой — внук отставного царского генерала (второй дед — священник). Не самые лучшие строки в послереволюционной автобиографии, согласитесь.

Стал самым молодым в стране академиком, трижды Героем Социалистического Труда, секретным создателем советской водородной бомбы. Потом тоже изменил коренным образом судьбу. За свою позицию по вторжению в Афганистан решением Политбюро был сослан, лишен наград, отказался потом, когда ветры перемен сменились, принять их обратно.

На съезде

Горбачев вернул Сахарова из ссылки — невзирая на страшное противодействие товарищей по Политбюро. И потом пять лет мирился с критикой академика, ставшего депутатом; весь мир видел, как Горбачев раздражался, отключал ему микрофон во время съезда, но как-то забывается, что и слово-то предоставлял ему тоже он, куда чаще, чем любому другому, между прочим. Восемь раз за тринадцать дней — все подсчитано, причем каждое выступление было со значительным нарушением регламента: вдвое… втрое…

Но заметили-то только отключение микрофона. Причем — я лишь недавно узнал — отключался лишь звук в зал, на трансляцию не отключался. Намеренно? Случайно так получилось? По недосмотру?

«Я не профессиональный политик, и, может быть, поэтому меня всегда мучают вопросы целесообразности и конечного результата моих действий. Я склонен думать, что лишь моральные критерии в сочетании с непредвзятостью мысли могут явиться каким-то компасом в этих сложных и противоречивых проблемах»…

Кто еще смог бы так? Не только сказать (сказать можно что угодно), а делать так ежедневно, ежеминутно?

Думаю, Горбачев испытывал к нему не только глубочайшее уважение (это было видно), но и чисто человеческую зависть. Наверное, сам хотел так, но — не мог. Не та публика окружала, совсем не та, а где взять было ту?

2 июня 1989 года в зале Большого Кремлевского дворца разыгралась, по характеристике Леонида Баткина, «страшная и потрясающая сцена». Семь депутатов с трибуны назвали интервью Сахарова канадской газете «Оттава ситизен» о судьбе советских военнослужащих в Афганистане, в котором Сахаров заявил, что «во время войны в Афганистане с советских вертолетов расстреливали советских солдат, попавших в окружение, чтобы те не могли сдаться в плен» (уточнив, что ему об этом известно из передач зарубежного радио), — «провокационной выходкой», целью которой было «унижение чести, достоинства и памяти сыновей своей Родины».

Надо же, сколько (минимум семь!) человек в зале, оказывается, внимательно читают «Оттаву ситизен»…

(кем-то организованной). Вслед за инвалидом афганской войны, комсомольским работником Червонописким, к трибуне пошли совсем другие люди; звучали самые распоследние слова, за которые произносившим их должно было стать стыдно; защищать академика рискнула только одна маленькая женщина — депутат от народов Севера Евдокия Гаер…

Что мог сделать в этой ситуации Горбачев?

Елена Боннэр вспоминает, что Бразаускас, который вел это заседание, все пытался согнать Гаер с кафедры, а потом объявил перерыв… Боннэр приехала за Андреем Дмитриевичем, чтобы отвезти на обед; они обычно обедали в гостинице «Россия». Спросила: может, лучше не ходить туда сегодня? И на вечернее заседание?.. Тот удивленно ответил: «Ты что? Ведь я не убивал»…

Перед самым закрытием съезда Сахаров в очередной раз потребовал слова. Михаил Горбачев сказал, что не может решить этот вопрос самостоятельно, и спросил мнение съезда. Зал прокричал: «Нет!!!» Горбачев решил все же предоставить 5 минут. Когда Сахаров уже поднялся на трибуну, решили проголосовать, «на глазок» прикинув, что большинство, поднявших руки, не возражает. В итоге Сахаров выступал 15 минут, предложив принять напоследок «декрет о власти», полностью изменяющий конституционное устройство страны. Выступление неоднократно прерывалось звонком, предупреждающим об истечении положенного времени. После истечения двух регламентов микрофон был отключен, однако Сахаров продолжал говорить. Позже фрагменты этого выступления многократно транслировались по телевидению.

Поединок «ответов» в газете «Известия»

…Февраль 1989-го. Вечером автора этой статьи вызвал Лаптев, известинский главный. В кабинете, когда я туда явился, уже был мой непосредственный шеф, член редколлегии Боднарук, явно невеселый. Лаптев при мне повторил то, что Николаю уже рассказывал. Сахаров дал беспрецедентно жесткое интервью французам, в котором «отказал в доверии» Горбачеву, сказал, что за его будущее «десяти копеек не поставит» и так далее. Газете поручено, сказал Лаптев, дать соответствующий ответ.

Николай взвился: опять началось?!..

«Я вас все же прошу, — сказал Лаптев, — посмотреть материалы и написать то, что вы сами по этому поводу думаете. Вот здесь, в моем кабинете. Хоть ночь сидите».

Передал папку с переводом полного текста интервью: «За Горбачева я бы не дал сейчас и гривенника…» Да…

Ночь мы просидели. Написали текст ответа («с огорчением прочли слова академика… думается, куда полезнее было бы…») и записку Лаптеву: почему нашего ответа печатать не надо, а если и печатать, то, конечно, с текстом французского интервью.

Утром пришел Лаптев, молча прочитал, что-то в паре мест подправил. Взял трубку: «Мои ребята написали ответ и записку, с которой я согласен. Сейчас пришлю». Запечатал все в конверт, нажал на кнопку, вошел помощник, взял конверт…

Часа через три меня позвали на редколлегию, которая собралась не в зале, как обычно, а у Лаптева в кабинете, минут пятнадцать сидели, пока не внесли конверт из ЦК. Главный, его распечатывая, сказал, что это — ответ Сахарову, «написанный ребятами из отдела права и морали», и нам надо решить, что с ним будем делать. Открыл, наконец, конверт, прочитал, изменился в лице, передал нам с Боднаруком: прочитаете, пустите по редколлегии.

Мы прочитали.

Ни слова из нашего варианта ЦК не оставил. Зато появились знакомые формулировки, оценки, как будто списанные из документов десяти, а то и пятидесятилетней давности. Впору героя обратно в Горький отправлять.

— Мы это можем не печатать? — спросил Боднарук.

Лаптев пожал плечами и не ответил. «Ответ» поставили в номер.

Когда выходили из кабинета, Лаптев остановил меня: «Задержись…»

И когда остались одни:

— Ты с Сахаровым знаком?

— Знаком.

— Свяжись с ним, уговори дать на это ответ. Скажи: все, что он напишет, я дам. Но — обязательно уточни — текст может быть опубликован только в понедельник. Обещай ему все, ладно?..

Я позвонил Гене Жаворонкову, обозревателю «Московских новостей», дружившему с академиком, описал ситуацию. Генка, естественно, меня послал. Потом сказал: «Ладно, подожди». Перезвонил.

— Завтра, в субботу, митинг у Академии, там его перехватим, поговорим.

«Президиум» митинга был плотно оцеплен милицией, но мы с Геной преодолели кордон, прорвались к Сахарову. Я сбивчиво рассказал, в чем дело.

Я продолжал лепетать что-то невнятное. Каких-то иностранцев Елена Георгиевна послала просто матом: «Вы нас уже с Горбачевым поссорили!..» Сахаров молчал.

Когда они уже садились в машину, он о чем-то пошептался с женой, и та бросила: «Мы подумаем. Завтра с утра приходите…»

И укатили.

В воскресенье, на кухне у Сахарова, тот передал мне три листка, исписанных невообразимым его почерком. Я впился в текст и с облегчением увидел, что он значительно сдержаннее, чем я ожидал: академик коротко отметил, что «то» было не интервью, а неформальный разговор, что дважды переведенный (на французский и опять на русский) текст — некорректен… И тезисно перечислил, что он думает о выборах, о метаниях власти, о Карабахе… Ни покаяний, ни извинений, ни оправданий — только разве что уточнения… Вмешалась Боннэр: «Кстати, по поводу «гривенника за Горбачева», это не он, это я сказала… Но мы сегодня улетаем в Италию. Какие гарантии, что ничего не сократят или не впишут? Или не дадут какого-нибудь дикого комментария?» — «Лаптев обещал», — только и ответил я. Боннэр махнула рукой и вышла из кухни…

…Наутро на планерке главный сказал: на последнюю страницу ставим важный материал, но не сказал — какой. Выставили его на полосу за пятнадцать минут до подписания. Он вышел. Газету не закрыли.

Насколько я понимаю, шла борьба за Горбачева, ему подкладывали разного рода бумажки, провоцировали реакции, шептали в оба уха и — разное. И не то чтобы подлинные слова Сахарова, от первого лица изложенные, оказали на генсека решающее влияние, но все-таки…

Ни покаяний, ни извинений…

Прошел Первый съезд. Сахаров написал и принес в «Известия» свой проект Конституции, но Лаптев не напечатал… Жаворонков первым в стране дал в «Московских новостях» материал про Катыньский расстрел, впоследствии польское правительство наградило его орденом… Боннэр стала лестно называть меня «Павликом-не-Морозовым». Я тихо гордился…

Много позже в дневниках Боннэр я прочитал, что, оказывается, эта история стала поводом одной из двух (за всю совместную жизнь!) ее ссор с академиком. Она, оказывается, категорически возражала против письма в газету. И осталась против до конца. А Сахаров пошел поперек: написал то, что считал нужным. Елена Георгиевна обиделась… И обида эта осталась на годы; считала, что Сахаров «прогнулся» перед Горбачевым, дал слабину…

Убежден, что это не так. Письмо отнюдь не стало тактическим ходом, уступкой. Ни на йоту Сахаров не уступил, а только еще раз повторил то, что полагал необходимым.

Но мне кажется исключительно важным то, что Сахаров не уступил бесконечно любимой и ценимой жене, как не уступил съезду, бурлящему, орущему, топающему ногами. Как не уступил ни разу, когда шел к трибуне и не уходил с нее, когда вроде бы и микрофон был выключен.

Он выглядел наивным и хрупким, а был куда сильнее всех прочих, всех понимающих, что и как у нас делается, против чего идти бесполезно и не нужно. Он, наивный и хрупкий, шел и добивался всего, чего никто — умудренный и сильный — даже представить себе не мог.

Белая ворона

Первая встреча Сахарова и Горбачева — директоров «Международного фонда за выживание и развитие человечества». На ней Сахаров передал советскому лидеру короткое письмо и список еще не освобожденных политзаключенных. А утром, в этот же день, было заседание этих директоров, там Сахаров представил шесть документов, шесть направлений, по которым он собирается работать. Принято было три.

«Не знаю за Фондом ни одного конкретного и полезного человечеству дела, — написала в дневнике Боннэр. — Я знаю хорошо — денег они потратили много». Первые заседания проходили (своего здания еще не было) на квартире Сахарова, то есть на ее глазах. Боннэр вспоминает, что когда Андрей Дмитриевич предложил внести в Устав пункт о том, что все директора будут путешествовать по миру в связи с делами Фонда за свой счет, шум поднялся страшный. И пункт Устава был провален…

Сахаров был «белой вороной» и здесь. Только числиться где-то он не мог.

«Нельзя говорить о симметрии между раковой и нормальной клеткой. А наше государство подобно именно раковой клетке — с его мессианством и экспансионизмом, тоталитарным подавлением инакомыслия, авторитарным строем власти, при котором полностью отсутствует контроль общественности над принятием важнейших решений в области внутренней и внешней политики, государство закрытое — без информирования граждан о чем-либо существенном, закрытое для внешнего мира, без свободы передвижения и информационного обмена». Это написал уже он сам в конце 70-х.

«Создавал иллюзорный мир себе в оправдание» — такой безжалостный диагноз он поставит себе и своим заблуждениям. В 1973 году на вопрос журналиста, что же можно сделать, он ответил: «Сделать, по-моему, почти ничего нельзя. Нельзя, так как система внутренне очень стабильна. Чем система несвободнее, тем лучше она внутренне законсервирована».

Мне кажется, важнейшее здесь слово — «почти».

В интервью венгерскому телевидению он сказал о Горбачеве, что тот «как бы борется сам с собой, в какой-то мере — со своим прошлым. Как и всякая крупная личность, он противоречив».

«Я впервые услышал выступление Горбачева в Горьком, находясь в больнице. Единственными моими собеседниками были тогда сотрудники КГБ. Я им сказал, что стране повезло: впервые за долгий период у нас появился безусловно умный руководитель. И этой оценки я продолжаю придерживаться. Но у него очень трудная ситуация… Она заключается в самой сохранившейся политической системе, допускающей столь огромную персональную власть»…

Нашел подходящее время и место! В эту больницу Сахарова привезли насильно, через неделю после начала его голодовки, там его мучили принудительным кормлением через резиновую трубку. Но он смотрел на нового генерального секретаря не как мученик режима, а как теоретик и изобретатель: «Мне кажется, что Горбачев (как и Хрущев) — действительно незаурядный человек в том смысле, что он смог перейти невидимую грань «запретов», существовавших в той среде, в которой протекала большая часть его карьеры».

Счастливая встреча

«Для меня, вообще говоря, академик оказался счастливой встречей». Так сказал накануне своего предыдущего юбилея Горбачев в беседе с Юрием Ростом, опубликованной в «Новой газете». Горбачев рассказал, как однажды задержался после заседания съезда со своими помощниками в комнатке позади президиума:

— Погашен свет в зале. Я говорю: «Ну что ж, закончили». — «Михаил Сергеевич, а вас там ждут». — «Кто ждет?» — «Сахаров». — «А почему вы не доложили?» — «Ну мы ему сказали, он говорит: ладно, пусть он закончит, я потом».

Я выхожу в зал, он в уголке на сцене, у шторы у этой самой… как она называется у сцены? Занавеса. Сидит на стуле. Они его усадили, там чаю дали или что, сидит.

Я говорю: «Андрей Дмитриевич, добрый вечер! Вы что, тут ночевать решили?..» — Взял себе стул, сел рядом с ним. Вот так вот сидим. Впереди — зал. Пустой, огромный, темный…

«…Вот, говорят, что у правых там есть какие-то компрометирующие вас данные, что они могут воспользоваться, чтобы изменить ход съезда» — это Сахаров… — «Ну тогда, — говорю, — Андрей Дмитриевич, идите спите спокойно. Я взяток не брал никогда, и я уверен, что я их не возьму».

Чего-чего, а этого за Горбачевым не водилось, не водится и не будет водиться. «Ну хорошо, до завтра, — говорю. — Впереди опять работы много».

И расстались мы по-хорошему…