В «полторы комнаты» в квартире номер 28 в доме Мурузи Бродский с родителями въехал в 1955 году — ему тогда было 15 лет.

Эту площадь семья получила в результате обмена. «Само понятие обмена трудно для сознания чужака, иностранца» — так писал спустя годы Бродский, глядя на свое прошлое с иной, западной, оптикой. Вероятно, трудно оно сегодня для сознания тех, кто не застал «квартирного вопроса» во всей его красе (знаменитая реплика булгаковского Воланда о том, как этот вопрос испортил советских людей, была написана незадолго до рождения Иосифа Бродского и долго не теряла актуальности).

На это новое жилье родители Бродского сменяли комнаты, которые были у них в разных районах города. По тем временам это была удача: они получили большое помещение необычной конфигурации — с той самой добавочной «половинкой», отделенной от основного помещения арками. Отец поэта, работавший фотокорром в газете, смог обустроить там лабораторию, а сам Бродский позже — выгородить себе нечто вроде крохотного кабинета.

В 1972 году Бродский уехал из СССР, а его родители остались жить в этой комнате. Они оба прожили там до самой смерти: Мария Моисеевна умерла в 1983-м, Александр Иванович — год спустя.

В 1999 году это пространство выкупил Фонд создания музея Иосифа Бродского, основанный Михаилом Мильчиком и Яковом Гординым. Можно сказать, что музей на этом месте создается с тех самых пор.

История этого создавания заслуживает отдельной хроники — возможно, в виде нравоописательного романа. Значительная часть в нем, я думаю, должна быть посвящена отношениям с соседями, бесконечно и изобретательно бунтующими против даже самого тихого (вход ограничен и только по предварительной записи) музея в подъезде. Особенно важен образ Нины Васильевны — соседки Бродских по коммуналке, до сих пор проживающей там и относящейся к мировой славе соседского мальчишки, скажем так, сложно.

Но я присоединилась к команде музея только несколько месяцев назад и хочу написать — совсем не роман, а этот маленький текст — о том, что знаю (и в чем уверена) лично.

Мне пока легко говорить. И хвалить. Я сделала в этом музее еще так мало, что пока еще смотрю на него со стороны, а то, что мне нравится, то, что по-настоящему получилось, ко мне практически никакого отношения не имеет. Мне кажется, что за последнее время там было принято два гениальных решения. Одно — решение директора музея Максима Левченко два года назад предложить архитектурное проектирование Александру Бродскому (он не родственник поэта, а однофамилец). Второе — собственно архитектурное решение Александра Бродского.

Музей состоит из мемориального пространства, выделенного из коммуналки Бродских (тех самых «полутора комнат» и еще двух соседских комнат), и прилегающей к ним квартиры. В этой присоединенной квартире Бродский, скорее всего, никогда не бывал, а в послесоветские годы она была до неузнаваемости переделана новыми жильцами в стиле «евроремонта». Бродский-архитектор очистил это пространство от поздних напластований, оставив подлинное: кладку стен, камин и сами очертания петербургской квартиры. Проход по этой очищенной от отделки — и поэтому почти призрачной — анфиладе как будто готовит к входу в мемориальную часть, в ту самую комнату, которую Бродский убеждал себя не покидать, чтоб не совершить ошибку.

А про эту комнату важно сказать вот что. Если бы Иосиф Бродский написал свои ранние обожаемые нами тексты («Одиночество», «Рождественский романс»… добавьте сами) в каком-то совершенно непримечательном помещении, мы бы все равно хотели бы туда пойти, просто чтоб прикоснуться к месту, где все это создавалось, но полторы комнаты это еще и просто-напросто удивительное зрелище в прямом смысле этого слова.

Эта большая комната богато декорирована в мавританском стиле. Заказчик здания, князь Мурузи, увлекался Востоком, который в конце ХIХ века казался местом неги и романтики. В знаменитом эссе, закрепившем за этим помещением название, Бродский пишет о «выступавших на стенах изнутри пилястрах и панно, опутанных гипсовыми гирляндами каких-то геометрических фруктов». В совокупности с серым петербургским небом и видами из окон этот декор выглядит особенно странно.

Кстати, мавританские изыски помещений в доме Мурузи не всегда доставляли радость его постоянным обитателям. Выпуклые панели на стенах, например, не позволяли плотно придвинуть к ним мебель, поэтому многие жильцы пытались от таких деталей избавиться: сбивали, отдирали элементы отделки. Но комната Бродских сохранена почти полностью.

В итоге внутреннее переключение, которое происходит с нами при переходе из пространства присоединенной квартиры пространства «соседнего с Бродским», очищенного, почти условного, — в «пространство Бродского», где понимание, что именно здесь написаны «те самые» тексты, как бы помножено на его поразительное оформление, — это почти физическое чувство.

Сейчас модно говорить о музейной иммерсивности. Не стану сравнивать работу Александра Бродского с великими примерами такой музейной архитектуры — слишком разный в смысле метража масштаб. Но работает здесь это очень сильно.

В посвященном этому пространству эссе, написанном после смерти родителей, Бродский пишет, что теперь в «полторы комнаты» как будто угодила бомба. «Не нейтронная — та, по крайней мере, оставляет нетронутой мебель, а временнАя».

И находясь в музее, мы можем испытать на себе действие этой временнОй бомбы — она создает пустоту, сквозь которую растут воспоминания и слова. Не пустой кружок, как поэт велел себя изображать («Нарисуй на бумаге пустой кружок. / Это буду я: ничего внутри. / Посмотри на него и потом сотри»), а пустой квадрат, в котором этот кружок можно мысленно разместить.