— Моя мечта всегда была работать с автомобилями, мотоциклами. Я и сейчас стараюсь воплотить эту мечту, поэтому, помимо работы на завод, свои собственные проекты строю в гараже. Пытаюсь, по крайней мере. Насколько позволяет зарплата.

— Вам нравится на заводе работать?

— Нравится. В любом месте работать приятно, когда у тебя окружение хорошее, а у нас коллектив неплохой, с ребятами интересно общаться. Время проходит быстро поэтому, хотя сам принцип работы — нудный и однообразный.

Для Беларуси у нас зарплаты неплохие на заводе, плюс у нас как-то пытаются решать жилищные вопросы для приезжих, есть какое-никакое льготное кредитование. Забастовки, стачки и попытки остановки производства происходят не из-за экономических проблем, а в первую очередь из-за политики.

— У далеких от завода людей сложился стереотип, что это такая работа для людей простых и без амбиций.

— Да прямо так и говорят: заводское быдло.

— Не то чтобы быдло, но с интересами отработать, прийти домой и выпить.

— Да, есть на предприятии и такие люди, есть они и в моем окружении. Но, с другой стороны, есть люди, у которых, помимо работы, есть увлечения, ими они компенсируют недостаток развития на работе.

— Вы не очень похожи на классического рабочего с большого завода…

— А как должен выглядеть классический рабочий с большого завода? (смеется).

— Ну не знаю, в грязной спецовке, с мозолистыми руками и вообще постарше.

— Вы хотели работать с машинами, но работаете на тракторном заводе. Это разве похожие вещи?

— Нет. Я попробовал на заводе практически все. Когда первый раз туда пришел, меня повергла в шок эта огромная махина, когда из одного конца цеха другого конца не видно. Работал фрезеровщиком в службе механики, которая занимается ремонтом оборудования. Эта работа мне больше всего нравилась, потому что тебе приносят кучку сломанных железяк, и тебе надо сделать такие же, но целые. Тут ты и техник, и инженер, и технолог, и работник в одном лице. Потом я получил квалификацию наладчика станков и манипуляторов, поработал наладчиком и перешел в термичку.

Я бы мог [сменить работу], но очень сложно себя переломить. Одна часть тебя говорит, что эта работа за 12 лет тебе наскучила своей однообразностью, но, с другой стороны, ты знаешь, что хорошо делаешь свою работу, что есть стабильный заработок и есть чем кормить семью. Это останавливает от того, чтобы найти что-то другое ближе по духу.

Да, я просто загружаю детали, отправляю в печь, вбиваю программу, и все. Физически работаю, а морально не развиваюсь. Но я компенсирую это тем, что постоянно чему-то учусь, что-то новое узнаю. Мотоциклы те же. Вот татуировками начал увлекаться, я [эскизы] из головы беру, что мне понравилось, то сам себе и делаю.

— Татуировку с «Погоней» давно сделали?

— Года два или три назад, ее мне жена набивала.

— Это же отличительный признак оппозиции?

— Для меня это символ сопротивления.

Я тогда проголосовал за [поэта и политика] Владимира Некляева, он мне очень понравился своим образом мышления, ведь он вроде и писатель, и правильные вещи говорит, но есть у него и умение тянуть к себе людей. Меня очень сильно это подкупило.

— А на площадь ходили тогда?

— Да, я выходил на площадь, пытался пробиться к центру событий (всех, кто оказался ближе к Дому правительства, отрезали от основной группы митингующих, задержали, а многих позже осудили. — прим. И. А.), но нас отгоняли и нормально так отходили дубинкой, я скажу. Но не жестили. То есть, когда я понял, что уже достаточно получил по горбам, я остановился, шаг назад сделал, и в тот же момент силовик тоже сделал так же. У них задача была только разогнать. Мы спокойно тогда ушли.

В 2015 году я голосовал против всех, потому что не было кандидата, которому я бы доверял. Тогда из-за ситуации с Украиной особого возмущения переизбрание не вызвало. Все боялись того же сценария у нас. Ну а сейчас, 9 августа, у меня опять украли голос.

— То есть вы оппозиционер со стажем?

И это притом, что у меня в действующей власти есть дальние родственники — Владимир Макей, глава МИД, наш дальний родственник через третье колено, он родился и вырос в той же деревне в Гродненской области, где родилась и выросла моя мать. Девичья фамилия моей бабушки Макей, как и у него, как и у половины деревни. Я с ним общался один раз, когда он приезжал на похороны.

Я против несправедливости, против того, что законы работают только в одну сторону. Наши законы идеально защищают лиц, приближенных к власти, и никак не защищают простых людей. Я против этого, я не оппозиционер, у меня нет политических убеждений, я не коммунист, не либерал, не демократ, но как простому человеку мне не нравится то, что делает со мной власть.

Мне не нравятся постоянные репрессии, не нравится, что я не могу спокойно выйти на улицы города. Была такая шутка, что, когда в Европе или Штатах тебе навстречу идет полицейский, ты думаешь, как хорошо, что он рядом, а у нас в стране, когда идет наряд, ты переходишь на другую сторону, чтобы тебя, не дай бог, просто так не задержали.

— В Америке к полиции есть претензии, особенно в последнее время.

— В последнее время в Америке вообще черт знает что творится. Человека возвели в ранг святого. Я ни в коем случае не националист, но там получилось так, что расизм работает в обратную сторону. Сейчас если ты человек с белым цветом кожи, то попадаешь под репрессии, как в 50-е годы было с темнокожими. Я не сторонник этого, это дико. Если вы боретесь за равноправие, то зачем тогда прессуете остальных, унижаете их?

— А разве рабочие обычно не левые? Как же диктатура пролетариата?

— У вас же татуировка с анархией на руке!

—Да это меня жена попросила сделать. Я ей закрыл шрам, полученный на заводе. Но когда-то, будучи пацаном лет 15, я очень сильно загонялся по панк-культуре. Я в этом котле варился, наверное, лет до восемнадцати-девятнадцати. До сих пор слушаю панк, а эта татуировка как дань памяти бурной юности.

— Вы не оппозиционер, и политика вас не очень интересует, то есть вам все равно, за кого голосовать, лишь бы не за Лукашенко?

— Нет, когда идет предвыборная кампания, то я голосую за того человека, который способен управлять страной. 9 августа я голосовал за Светлану Тихановскую.

— Вот не уверен, что она способна управлять страной.

— Она абсолютно неспособна управлять страной, но Тихановская — это символ, и я надеюсь, что ее команда справится с подготовкой новых выборов. И я ей верю, действительно верю.

Сначала на выборы заявился ее муж [блогер] Сергей Тихановский, но его не допустили, и для меня был очень сложный выбор между [экс-председателем «Белгазпромбанка» Виктором] Бабарико и [первым директором белорусского Парка высоких технологий Валерием] Цепкало. Один поднял всю IT-сферу в Беларуси, крайне мозговитый и талантливый мужик, а второй — крайне мозговитый и талантливый управленец. Я колебался между ними, ведь оба в состоянии поднять экономику страны, чтобы нам жилось лучше.

— Кого выбрали-то?

— Так и не успел определиться, как одного просто не зарегистрировали, а другого посадили.

— А Тихановский? Простому человеку он же ближе?

— Понимаете, Тихановский — он как я сейчас. Это всего лишь лицо, которое нравится людям. Я сейчас себя так и позиционирую. Вы вот ко мне все приходите, берете интервью, потому что я простое лицо, которое нравится людям. Я не политик, я не вождь народа, который поведет их в светлое будущее. Я просто удобное простое лицо, и это я прекрасно понимаю.

Это была порка на всеобщее обозрение, чем он людям и понравился.

— В воскресенье, 16 августа, на улицы вышло 200 тысяч человек, и они мирно заняли проспект и площадь Независимости, но после 8 часов вечера разошлись по домам. Это правильно?

— Я считаю, мирный протест — это всегда хорошо. Люди выразили свое мнение, при этом не нанеся всей этой огромной массой никакого вреда городу, потому что люди понимают, что в этом городе им предстоит жить. Люди даже мусор после себя убрали. Мирный протест должен быть таким, потому что силовой протест никогда ни к чему хорошему не приводит.

— Но эффективен ли мирный протест в Беларуси?

— Победа на крови, по-моему, это ужасно. Я надеюсь, что он все-таки осознает, [что происходит]. Надеюсь, что после огласки [фактов о выборах и насилии] лидеры других стран нашей планеты надавят, как-то уговорят его мирно уйти, если ему народ в лицо говорит уходить.

— Есть ощущение, что протест сдулся. Один раз вышли 200 тысяч человек, а сейчас все меньше и меньше каждый день выходят. Вот и власти начали действовать — завели уголовное дело, разгоняют мелкие группы протестующих.

— В моем понимании это агония. Предсмертные конвульсии. Ведь любое их действие приводит к негативным последствиям и, наоборот, сплачивает людей. Люди становятся сплоченными как единое целое. Мне 30 лет, и за мою жизнь я никогда не видел, чтобы люди были настолько сплоченными. Когда идет марш по жаре, то люди подвозят воду, еду, спрашивают, как еще помочь.

Когда началась забастовка, сочувствующие мне стали предлагать деньги, приехал обычный парень из района Новая Боровая и говорит: «Слушай, мы скинулись с соседями просто вам, вдруг что-то надо». Я отказывался сначала, но принял все-таки. Чтобы не срывать горло, мы купили мегафон, заказали баннеры и плакаты для мирных протестов, чтобы все выглядело солиднее. Есть фонд солидарности, а группа «Мамочки Минска» предложила собрать детей бастующих рабочих в школы. Это огромная поддержка! Нынешнему руководству просто ничего не останется, люди будут давить, пока он просто не уйдет.

— Сейчас Лукашенко и провластные телеграм-каналы разворачивают тему про реанимационный пакет реформ. Пугают, что на самом деле вами движет желание отказаться от русского языка.

— Этого нет в принципе и не может быть по той простой причине, что, допустим, из меня знание белорусского языка вырезали напрочь. Мне как члену президиума Координационного совета какой смысл вводить белорусский язык, ведь я уже не изучу его так, как мог бы с детства. То есть я буду сам себе вводить запрет на общение, что ли?

— А выход из Союзного государства?

— Нет, это для нас означает крах экономики. 70% экспорта МТЗ идет в Россию. Как это — взять и обрезать себе 70% рынка для производства? Мы же готовы, чтобы в медитации этого спора независимыми сторонами были как Запад, так и Россия.

— С Россией сложно дружить.

— Соседи тоже бывают разные, но, в моем понимании, лучше сосед-друг, чем сосед-враг. То, что говорил про нас Лукашенко, меня оскорбило и обидело. Это фальшивка, придуманная нашим руководством.

— Митинги, которые устраивают сторонники Лукашенко, вам кажутся фейковыми или глубинный народ действительно поддерживает его?

— Я прекрасно понимаю — будем реалистами — действующую власть на данный момент в стране поддерживают от 10 % до 25 % населения. Они голосуют осознанно за нее, но бесспорный факт, что митинги в его поддержку организованы сверху и проплачены из нашего бюджета. Все видели эти огромные колонны автобусов, видели разнарядки о том, сколько нужно людей с каждого исполкома, с каждой школы, с каждого садика. Я не спорю, что есть люди, которые действительно его поддерживают, и я уважаю их мнение. Мы за это, собственно, и боремся — за свободу мнения, за свободу выбора.

— Как вы вообще попали в эту движуху?

— Совершенно случайно! В пятницу, 14 августа, на территории завода собралась стачка — первый раз — в 9 утра, второй раз — в 13 часов дня, в третий раз — в 15 часов. У меня был выходной, я проснулся дома в Заславле, в 50 километрах от Минска, и за утренним кофе как обычно серфил интернет. Вдруг увидел на «Нехте», что тракторный завод начал бастовать. Вот я сижу и думаю: почему они там бастуют, а я не с ними? Я собрался и полетел туда, к часу дня приехал.

Недовольство росло, людей подтягивалось все больше и больше, директору завода стало сложно разговаривать с толпой и он попытался все урегулировать, чтобы хоть какой-то диалог наладить. Директор попросил выйти несколько людей как представителей, чтобы общаться с ними, а не со всеми сразу, тем более что требования и недовольство у всех были одинаковыми.

— Но почему?

— Я даже не могу сказать почему. Наверное, потому что увидел в директоре всю верхушку власти. Я спроецировал на одного человека всю злость и обиду, которые у меня были из-за происходящего. Я просто захотел ему все высказать. Директор спросил всех, доверяют ли они этим людям. Они ответили, что да. Так у нас и образовался стачком, без голосования по подписям, а вот по этому прямому устному голосованию.

Люди начали меня поддерживать, потому что я их повел вперед. Я посмотрел, что нужно что-то делать, потому что все сейчас опять замнут. Директор сказал, что приедет премьер [Беларуси Головченко] и нас успокоит, а я ответил, что он потом поедет на телевидение и скажет совершенно противоположные вещи — что мы все говно, простите, а он — Д’Артаньян. Я предложил пригласить прессу, которая стояла за забором, но мне ответили, что объект режимный. Это правда, потому что у нас еще военные цеха есть.

Но он пообещал пустить прессу, и это записано на видео. Тогда люди разошлись и собрались снова после трех, когда приехал премьер. Прессы не было, люди начали негодовать. Я понял, что сейчас начнется просто беспорядок и хаос, поэтому взял у директора микрофон и попытался успокоить людей. Я начал говорить не с премьером, а с людьми, попросил Головченко пригласить прессу, а когда он отказался,

Наверное, люди кричали «Серега», потому что увидели во мне человека, который может повести их за собой.

— Наверное, никому не хотелось проявлять инициативу, чтобы с ними ничего не случилось плохого.

— У меня чувство страха кончилось в ночь с 9 августа на 10-е. Я в какой-то момент для себя понял, что если и сейчас буду бояться, то бояться буду потом еще не один год.

— Вы участвовали в протестной акции в тот вечер?

— Я был [в районе] Немиги. Там довольно жестко было.

—Вы говорите, что страх ушел, а почему после протестов 2010 года он не ушел, и вы вместе со всеми остальными разошлись по домам?

— В 2010 году не было такой злости и настолько сильного разочарования во власти. Не было примеров такой необоснованной жестокости. Понимаете, я очень люблю читать и вообще такой человек, что постоянночем-то заинтересовываюсь. Вот в свое время я прочитал очень много талмудов по военной истории. Через те места, где моя мать родилась, прошли две войны, и интересовался французской армией, которая на Москву шла, интересовался гитлеровской Германией. Я даже на раскопки ездил в свое время.

И, вы знаете, я очень много жестоких вещей прочитал про гитлеровскую Германию. Тогда была война,

Мы живем в XXI веке в центре Европы, но у нас правят страной люди, которые истязают, избивают, насилуют людей ради удовольствия. И им за это ничего. Когда появились первые факты истязаний, когда изнасилованных парней начали привозить из [изолятора на] Окрестина и отделов милиции в реанимацию, ничего не произошло. Не заведены уголовные дела. Нет никакого расследования, кто это сделал, когда это сделал и как.

— Думаете, без избиений протест мог и не начаться?

— Без этого, возможно, ничего бы и не началось. Вот эта ситуация была крайней каплей. Почему сопротивление держится до сих пор? Почему люди не так глобально, как в прошлую неделю, но выходят на улицы? Именно потому, что в той или иной степени каждый человек понимает, что эта ситуация не сегодня, так завтра коснется и его.

— Сколько рабочих готовы бастовать на вашем заводе?

— Когда люди еще не боялись увольнения и репрессий, то физически выходило [во двор завода] до 5 тысяч человек.

— Из 14 тысяч.

— Да, но морально поддержать готов практически весь завод, 85–90 % точно. Просто одни уже в тот момент не боялись а другие еще побаиваются.

— Это провал?

— Нет, я не считаю, что это провал [общенациональной забастовки]. Это с моей стороны огромный провал, потому что я вовремя не начал свои агитационные действия параллельно с юридическими. Я же никогда с этим не сталкивался, я ничего про это не знал.

Получилось так, что, когда огромная масса, возникло ощущение, что мы — сила, что мы сейчас все можем сразу. А по факту надо было действовать юридически правильно, а я обычный, простой человек, который заявления раньше писал только на отгул. Документы такого масштаба [про забастовку] составить самому мне не представлялось возможным. Я брал какие то шаблоны, но, чтобы вы понимали, заявление о забастовке с требованиями мы подавали дирекции четыре раза. И юристы нас четыре раза заворачивали, потому что они не соответствовали нормам и стандартам.

— А почему вам никто не помог?

— А потому что информирования не было. Мы вышли первые, когда на других заводах люди еще только подумывали о начале забастовки. У них негодование назревать только начинало, а мы на тракторном заводе уже вышли. И сейчас там, где мы коленки сшибали, можем уже посоветовать людям, что делать. У меня появился какой то бесценный опыт, которым я делюсь с лидерами стачкомов других предприятий.

Это сейчас, когда появился Координационный совет, у меня спросили, что нужно нашему предприятию, после чего мне дали хорошего, толкового юриста. И проблема с бумагами решилась в течение дня.

— Теперь, выходит, момент упущен?

— Да, момент упущен. Я же говорю, что это целиком и полностью моя ошибка, которая связана в первую очередь с неопытностью. У нас не было знающих людей, инженер-технолог, шлифовщик, сварщик из цеха кабин, токари у нас есть, а юриста нет.

— Так почему раньше-то вам не дали юриста в том же штабе Бабарико?

— Они начали с нами связываться только в понедельник, 17 августа. Когда они поняли, что это не один раз мы вышли, а что это глобально, что люди вышли организованной колонной в свой выходной и в следующие дни тоже выходят. Пошел резонанс, пошла какая то коммуникация, начали юристы предлагать помощь, девочка-юрист мне кинула образец заявления и объяснила, в каком ключе надо его писать.

— Но люди готовы были бастовать и не работать? Тысячи человек? Я когда встречал рабочих на шествии и на митингах, то они в основном делали это после смены или в выходной.

— Есть у белорусов национальная традиция партизанить. Вот сейчас происходит то же самое — так называемая итальянская забастовка. Белорусы пошли еще дальше итальянцев. Когда нам в последний раз завернули наше заявление [о забастовке], а директор четким русским языком сказал, что мы должны действовать в рамках закона, то мы так и начали делать. Люди приходят на работу и говорят: «Станок не заземлен, и я не приступлю к работе, решайте проблему» или «Крыша протекает. Я не приступлю к работе, решайте проблему».

На заводе такая бесхозяйственность творилась годами, поэтому невозможно устранить эти проблемы, чтобы заставить человека работать, ни за день, ни за два, ни за неделю.

Параллельно с этим мы готовим юридическую базу, ведь по закону упреждение о забастовке должно быть за две недели. Вот тогда она и будет, и люди выйдут, а пока мы снижаем производительность труда.

— Премьер Головченко говорил, что забастовку можно по закону объявить не по политическим мотивам, а только из-за нарушений прав трудящихся.

— Никто не мешает связать политический вопрос с вопросом отношений между нанимателем и работником. Вот завод МЗКТ делает автозаки.

— Но какое количество рабочих реально готовы пойти через две недели на забастовку?

— Много. Те, кто хотят бастовать [уже сейчас], написали административные отпуска, чтобы не было прогулов, чтобы в первую очередь не пострадал человек. То есть станок стоит, но при этом работник защищен от увольнения. Вот в такой ключ перешла пока забастовка.

У людей появилось много свободного времени, и я понимаю, что, если сегодня людей заберут за то, что они просто сбились в кучку и стоят митингуют, это будет неправильно. Я просто направил силы в мирное русло и попросил, чтобы ребята поехали на Окрестина и помогли там волонтерам. Вроде и с пользой время провели, и в то же время мы не работаем, и станки стоят.

— Со стороны кажется, что никаких перспектив у забастовок уже нет. Это не так?

— Конечно, есть. У забастовочного движения есть перспективы. Почему эта волна сейчас сошла немножко? Потому что на всех предприятиях уже начали стачкомы работать, они делятся опытом и начали действовать по букве закона. Если так разобраться по сути своей, то сейчас затишье перед бурей.

— Как вам в Координационном совете?

— Я считаю, что на данный момент он довольно-таки эффективно работает по [налаживанию] коммуникации между собой в плане общения. Сейчас началось общение с теми же стачкомами. Все развивается хорошо, он помогает людям, а я это считаю главным.

— Многие обвиняют КС в том, что он сторонится политики и настаивает, что политической программы, кроме организации трансфера власти, у него нет. С другой стороны, власти уже завели против членов КС дело по статье о захвате власти. Может, стоило, наоборот, ставить более радикальные политические цели?

— Совет — это не политическая организация. Это больше такая служба медиации республиканского масштаба. Есть конфликт между народом Беларуси и руководством страны, который нужно решить. Совет предлагает выступить в этом плане в качестве посредника и оказать помощь в разрешении конфликта мирным путем.

— Но проблема в том, что вторая сторона разговаривать не хочет и, очевидно, не собирается.

— Будем работать над этим. Мы же предлагаем общаться, мы же не закрылись и не действуем в обход власти. Вопрос в том, чтобы урегулировать сам конфликт из-за нарушений избирательного законодательства, которые зафиксированы, и есть доказательства. Нужно прийти к какому-то консенсусу, чтобы вернуть все на круги своя.

Если нет возможности честного и открытого пересчета голосов, то давайте проводить новые выборы. Но пусть они будут честные и открытые, что будет в интересах государства и в том числе действующей власти. Если они правы, то они победят на этих выборах. Но давай сделаем так, чтобы у меня и у девяти с половиной миллионов белорусов не возникло к ним вопросов.

— А как этого добиться?

— Во-первых, нужны международные наблюдатели. Еще я, как далекий от политики человек, всегда думал, почему бы на избирательном участке не поставить камеры и не вести онлайн-трансляцию голосования и подсчета голосов? Если тебе нечего скрывать, если ты уверен, что у тебя 80 % поддержки.

Вот пример. Я помню, как у родителей в дачном кооперативе проводились выборы председателя и казначея. У нас полное беззаконие творилось — на предыдущего председателя завели уголовное дело. Пришел молодой парень и предложил выбирать честным тайным голосованием. Он поставил телефон на запись, и все могли видеть, как он достает бюллетени из урны, показывает их и раскладывает по стопкам. А потом каждый мог посмотреть видео. Почему не сделать так в масштабах страны?

— А почему не настаивать на признании Тихановской президентом уже сейчас?

— Надо быть реалистами и адекватно оценивать ситуацию. Мы все верим в Светлану, мы ее все безумно любим. Она стала символом свободы в Беларуси. Но на данный момент мы имеем огромный ряд нарушений избирательного законодательства. Их можно подтвердить, но сделать адекватный пересчет голосов уже нет возможности, потому что бюллетени уже уничтожены. Я понимаю это так, да и в совете есть юристы.

— Вы так спокойно со следователем говорили.

— Да, я же говорю, что страха нет. Я буду истерить и, возможно, буду рыдать, когда приеду вечером домой. Когда перед сном схлынет этот адреналин. А на данный момент у меня нет эмоций.

— Вы морально готовы оказаться в СИЗО?

— Да, только теперь нужно обезопасить по максимуму семью, взять с собой теплые вещи…

— Еще неделю назад вы просто работали на заводе, а теперь — повестка в СК и внимание журналистов со всего мира…Вам нравится быть в центре внимания?

— Я боюсь. Я боюсь вот и с вами разговаривать, стесняюсь этого. Хотя уже немного пообвыкся, все приходит с опытом.

— У вас же ребенок. Не возникает мысли если не уехать из страны, то уйти в тень?

— У меня уже нет пути назад. Просто нет. Если я сейчас остановлюсь, и даже тем более если я сейчас остановлюсь, и если все это движение погаснет, то я прекрасно понимаю, что меня впоследствии ждут огромные проблемы. Не только меня, но и мою семью.

То есть надо идти вперед до конца и надеяться, что все будет хорошо. Или можно остановиться и гарантированно жить еще пять лет [при Лукашенко]. В лучшем случае на свободе и в состоянии прокормить себя и свою семью, но это еще не факт.