В комедии «Эмос и Эндрю» персонаж Николаса Кейджа спрашивает собеседника — успешного чернокожего журналиста, пишущего на тему расизма (его играет Сэмюел Джексон), — чем тот зарабатывает на жизнь. Тот отвечает: «Я бревно в глазу белых расистов». — «Ну а другое-то занятие у тебя есть, кроме как быть бревном?» — уточняет наш герой. В сегодняшнем контексте эта лента четвертьвековой давности приобретает новое звучание. Во-первых, потому, что, как выяснилось, иронизировать по поводу проблемы «расовых отношений» в Америке рано. Грани, которыми эта проблема обернулась сегодня, не дают повода для смеха. Во-вторых, в этом фильме выведены фигуры общественных активистов, которых можно назвать профессиональными антирасистами. Но коль скоро борьба с расизмом стала их профессией, они озабочены не справедливостью, а карьерой.

В 2001 году в южноафриканском Дурбане под эгидой ООН прошла международная конференция по противодействию расизму. Несмотря на масштабность мероприятия, его результаты оказались плачевными. Делегации из разных стран не смогли договориться по поводу базовых концепций, так что даже итоговый документ подписать не удалось. Спикеры, задававшие тон всему мероприятию, так увлеклись обличением наряду с расизмом мирового империализма и сионизма, что фактически заболтали проблему. Размыли понятие «расизм» до такой степени, что оно стало означать все что угодно, а стало быть — ничего конкретного.

Стремление усматривать проявления расизма в любых социальных дисбалансах — от классовых до межгосударственных — вообще свойственно тем активистам, которых социологи называют брокерами от культуры (в данном случае — от расы). Они сильно способствуют вышеупомянутой дискредитации борьбы с расизмом. И не только потому, что размывают сам объект борьбы. Но и потому, что из их речей торчат уши группового интереса. Чего стоит лишь требование добиться «репараций» за двухвековое рабство. Цена вопроса, впрочем, приблизительно известна: она колеблется около суммы в $20 млрд.

Что такое расизм?

Если в двух словах, то расизм — это увязывание фенотипических различий с отношениями господства. Идеология расизма утверждает две вещи:

1. Социальное поведение индивида предопределено его/ее принадлежностью к группе, именуемой расой. Ваши предпочтения, вкусы, способности и т. д. — все это в конечном итоге продиктовано «голосом крови».
2. Положение этой группы в социальной иерархии обусловлено свойствами этой группы. То обстоятельство, что ее представители занимают в обществе именно такие позиции (находясь внизу социальной лестницы), не случайность. Оно вызвано не историческим сцеплением обстоятельств, а самой природой. У этих людей «в крови» — или в «генотипе», или в «родовой памяти» — играть именно те социальные роли, на которых мы привыкли их видеть.

Откуда такая живучесть идеи?

Здесь впору задаться вопросом, почему расизм, вопреки его, казалось бы, всеобщему осуждению, никуда не исчезает. Быть расистом в наши дни неприлично — отсюда рефрен «я не расист», обычно сопровождающий даже весьма сомнительные с моральной точки зрения заявления. И в то же время какие-то отголоски этой идеологии или по меньшей мере того, что Ханна Арендт называла «расовым образом мысли», сопровождает все общества европейского континента, от Франции до России (об Америке разговор отдельный).

В чем здесь дело? Выделим три момента.

Первый — «очевидности здравого смысла». Я имею в виду повседневность, рутинный опыт человека с улицы. Этот опыт, как кажется, подтверждает «истину» расизма.

Чем-то само собой разумеющимся, заданным самой природой. Но именно такую оптику нам навязывает рынок. Некто в Москве или Санкт-Петербурге нанимает для выполнения не требующей высокой квалификации работы выходца из Средней Азии. Условного «таджика». Формируется устойчивая связка: непрестижная и плохо оплачиваемая работа — это «таджики». И наоборот, условные «таджики» — это люди, которых ассоциируют с данной социальной ролью. Получается, что роль эту они исполняют не в силу случайности, а в силу присущих им свойств. «Не хочешь копать сам? А ты двух “чурок” позови, они тебе быстро выкопают», — кто из москвичей или питерцев не слышал чего-то подобного в последние лет пятнадцать-двадцать? Ассоциировать людей определенной внешности с определенными позициями на социальной лестнице вошло в привычку. И, поскольку каждодневный опыт ее скорее подтверждает, чем опровергает, она закрепляется. Между прочим, не так давно в нашем языковом обиходе были другие стереотипы.

Писатель выдал эту формулу в 1970-е, и то, что ею тогда описывалось, принадлежало к очевидностям здравого смысла. Сейчас она непонятна. То, что казалось «естественным» тогда, далеко не кажется таким в наши дни.

Момент второй — интерес. Прямой или непрямой. Если вы живете в ситуации апартеида и являетесь бенефициаром этого режима, то вряд ли вы будете спешить расстаться с удобными для себя стереотипами. Такой отказ лишает ваше привилегированное положение видимости «естественности». Здесь имеет место непрямая заинтересованность в существовании расистских практик. Но она может быть и прямой. Скажем, у полицейского и иного стража правопорядка, имеющего полномочия наказывать людей за «нарушение режима регистрации» или за отсутствие каких-нибудь других разрешительных документов. Понятно, на кого именно падает глаз этих стражей в первую очередь. Можно бесконечно спорить о том, чем мотивированы их действия, — расистскими предубеждениями или простой корыстью. Но, как бы то ни было, структура этой ситуации такова, что

Третий момент — институциональный. На Западе с 1960-х годов идут споры по поводу институциализированного расизма. То есть такого устройства ключевых публичных институтов (таких как полиция, следствие и суд), когда они непреднамеренным образом производят неравенство между гражданами по расовому признаку. В британских дискуссиях поворотным пунктом стал кейс Стивена Лоуренса (Stephen Lawrence) — чернокожего студента, убитого на автобусной остановке в Лондоне пятью белыми хулиганами в 1993 году. Несмотря на очевидность расистской мотивированности действий нападавших, их никак не удавалось привлечь к ответственности. Понадобилась масштабная общественная кампания, чтобы дело вообще дошло до суда.

Расовый вопрос — это не про отношения между «расами»

В немецком бундестаге сегодня дебатируется вопрос об исключении категории «раса» из текста Конституции. Из французского законодательства это понятие уже выведено — по той причине, что оно провоцирует неравное обращение с людьми из-за их происхождения, а также по причине его ненаучного характера. Упомянутый выше здравый смысл тут вопиет, как простодушный ребенок из анекдота, который услышал от взрослых, что слова «ж…» не существует.

В современной социологии, антропологии и других социально-гуманитарных дисциплинах в самом деле сложился консенсус относительно того, что термин «раса» не является операциональным. Он не может служить средством научного анализа.

Однако, не будучи аналитическим понятием, «раса» есть понятие практическое. Оно активно используется игроками на общественном и политическом поле в инструментальных целях. Кроме того, в англосаксонской научной традиции устойчиво употребляется выражение «расовые отношения» — нечто немыслимое для современной французской социологии (что касается российской, то у нас аналогом таковых могут служить «этнические отношения»). Впрочем, объектом изучения британских и американских социологов выступают не отношения между «расами», а общественные отношения, в которых присутствует «расовая» составляющая. В конечном итоге дело упирается в отношения социального неравенства, определенным образом связанные с «расовыми» (или «этническими») характеристиками участников этих отношений. При этом прилагательное «расовый» (равно как и «этнический») постоянно приходится закавычивать, поскольку у него нет устойчивого денотата. В эти слова вкладываются очень разные значения. То, какие именно фенотипические различия будут восприниматься как «расовые», зависит от контекста. Например, чернокожий представитель высших слоев среднего класса в Америке — в силу его статуса, образования, дресс-кода и т. д., — если ему доведется оказаться в депрессивных кварталах типа Гарлема, будет там восприниматься как представитель «белых».

То, сколько «расовых групп» вы выделите среди окружающих вас людей, зависит отнюдь не от «объективных» характеристик этих людей, а от сугубо социальных факторов. Таких, в частности, как официально принятая классификация населения. В Бразилии, например, государство до начала Второй мировой войны, проводя переписи, фиксировало пять групп: белые, коричневые, черные, желтые и коренные (потомки индейцев). Однако в переписи 2010 года к ним прибавилась шестая — pardos, что означает расово смешанные. Таких среди бразильцев оказалось более 43 %. Россияне привычным образом обращают внимание на «этничность» своих соотечественников — к этому их приучили десятилетия ее институционализации. «Национальность» (в смысле этнической принадлежности) у нас со сталинских времен до 1998 г. не только документировалась переписями, но и записывалась в паспортах.

Что эффективнее в противодействии расизму — слепота к различиям или их фиксация?

Расовую/этническую принадлежность фиксируют в Великобритании и в США, тогда как во Франции этническая статистика запрещена. Мотивация и тех, и других практик одна. А именно: преодолеть дискриминацию по принципу биологического происхождения. Если французский подход заключается в игнорировании этнических/расовых различий (все — французские граждане — просто французы), то англосаксонский — в их учете и мониторинге. Посчитав, какова доля представителей той или иной группы в составе населения, можно узнать пропорцию, какую они составляют на определенных позициях в экономике и политике. И принять меры по исправлению ситуации. В частности, запустить программы «утвердительного действия»», когда для представителей ущемленных групп выделяются квоты при поступлении в университеты или при занятии определенных должностей. Эта практика вызвала много споров. Критики указывали на то, что она нарушает принцип равенства, — то есть недискриминации. Сторонники возражали, что процессы воспроизводства социального неравенства зашли столь далеко, что от их последствий не избавиться, если — пусть временно — не нарушить принцип слепоты к различиям, введя элементы «позитивной дискриминации».

Происхождение «расовой проблемы». Американская трагедия или американская патология

Строго говоря, в нормальном обществе никаких «расовых отношений» существовать не должно. Существуют лишь отношения между людьми, которые вольны относить или не относить себя к тем или иным группам, — по какому бы принципу эти группы ни формировались (религия, субкультура, гендер, цвет кожи и т. д.).

Америка в свое время стала экономически конкурентоспособной благодаря использованию рабского труда. Дешевый хлопок (и не только) — это результат эксплуатации чернокожих рабов, которым не нужно было платить. Дегуманизация людей по фенотипическому признаку, убеждение в том, что черный — это по определению существо второго сорта, не совсем человек, было необходимо для оправдания того политико-экономического порядка, который просуществовал в Америке с момента ее основания до середины 1960-х.

(Можно копнуть дальше и вспомнить, как обошлись европейские переселенцы с коренными жителями Америки и как они обосновывали свой бандитизм). Именно в эту историю уходит корнями идеология white supremacy. И хотя в наши дни она основательно делегитимирована (а ее наиболее одиозные адепты маргинализированы), эта идеология никуда не исчезла. У нее немало активных и еще больше скрытых симпатизантов. В том числе среди работников полиции.

Американское общество было и остается глубоко сегрегированным. Та модель капитализма, которая восторжествовала в США, порождает неприемлемый уровень социального неравенства. Я бы сказал, классового неравенства, поскольку дело упирается не просто в огромный разрыв в доходах между гражданами, а в такую социальную структуру, которая воспроизводит жесткое классовое расслоениеи брутальные формы маргинализации низших классов. Проблема Америки в том, что классовые границы здесь почти полностью совпадают с расовыми. Социально уязвленные здесь — это прежде всего чернокожие, а чернокожие — это за вычетом незначительного меньшинства социально уязвленные.

Низшие классы — они же «опасные классы» — это массы людей, понимающих свою обреченность жить и умереть в том же убожестве, в каком родились. И ненавидящие представителей высших классов.

Американцы — в силу особенностей их модели капитализма — пошли другим путем. Путем полицейского насилия. Не хотите смириться со своим положением? Заставим. Отсюда тот общеизвестный факт, что США — чемпион мира по доле заключенных на 100 тысяч населения. (Не нужно напоминать о непропорциональной доле чернокожих среди обитателей тюрем; далеко не все они матерые головорезы, многие оказались за решеткой за мелкую кражу в супермаркете и тому подобные вещи — американская Фемида предпочитает эту меру наказания; альтернативой здесь выступает астрономический штраф, но его пойманные оплатить не в состоянии). Отсюда же — милитаризация полиции. Она все больше походит на армию, ведущую боевые действия.

Есть давно известная политическая максима: если вы не обеспечиваете социально приемлемый уровень неравенства, вы сидите на пороховой бочке. И она рано или поздно взорвется. Когда в 1992 году случились так называемые расовые беспорядки в Лос-Анджелесе, длившиеся несколько дней и подавленные войсками, одного эксперта спросили, возможно ли повторение подобного в будущем. Он ответил:

Очень хотелось бы ошибиться, но похоже, что сухой остаток российского обсуждения движения Black Lives Matter — это формула «Чего на самом деле добиваются чернокожие?» Этот вопрос вобрал в себя целый пласт молчаливо подразумеваемых смыслов. Во-первых, представление о «чернокожих» как о едином социальном акторе — коллективном субъекте, наделенном волей, сознанием и руководствующимся одной системой ценностей и мотиваций. Во-вторых, недоверие к продекларированной повестке движения (покончить с дискриминацией по расовому признаку). Уверенность в том, что за явной повесткой скрывается тайная.

Но сколь бы идеалистично для русского уха это ни звучало, в основании массового движения против неравенства по расовому признаку лежит именно неравенство по расовому признаку. Избирательность полицейского насилия и машины правосудия и возмущение этой избирательностью. И — что особенно важно — это возмущение разделяют вместе с «цветными» многие представители «белого» населения. Как в Америке, так и в Европе.

Философ Эрик Хоффер как-то сказал: «Угнетенные борются не за свободу, а за власть. А значит — за право угнетать других». Он был неправ. Среди угнетенных в самом деле немало людей, мечтающих занять место угнетателей. Но смысл борьбы за свободу не в обладании властью, а в трансформации самих отношений власти. Такой трансформации, в которой больше не будет угнетения.