В мою первую в жизни заметку (про астроклуб Московского дворца пионеров на Ленгорах), которую я принес в «Комсомолец» осенью 69-го, десятиклассником, и опрометчиво отдал в верные Юркины руки, Щекочихин внес три основополагающие правки. Героиню материала Лену Баринову переименовал в «Баранову», монохроматор — в «малохроматор», а уже в подписи после заметки улучшил и фамилию автора: «Гутионов». Так все и вышло. Смешно, но когда я через тридцать с лишним лет привел устраивать в гимназию при Дворце своего непутевого сына, именно по этой заметке был опознан, и сын — принят.

Начиная со следующего года, в этой комнатке на Чистых мы уже работали вместе, за соседними столами.

* * *

Наступает пора мемуаров.

Давно заметил: Юркин образ с каждым годом становится все более монументальным и, конечно, все менее похожим на Юрку — живого.

По себе вижу, чем дальше — тем легче вспоминается, в том числе и то, чего никогда не было. Все больше встает перед глазами «ярких подробностей». Все меньше живых свидетелей, а ты сам — есть еще, валяй смело! Никто не поправит, а поправит — отбрешешься. Ты, мол, так помнишь, а я — так.

Сделаем эту важную оговорку.

* * *

Тогда, в июле 2003-го, вечером, позвонил Муратов: Юрке лучше!.. Что там могло быть лучше… Наутро его не стало. Будет засекречена (даже от родственников) история болезни, прокуратура закроет уголовное дело (не ответив ни на один из поставленных перед нею вопросов), потом (через три года, уже при Чайке) опять отмахнется, опять не увидит оснований, хотя стараниями газеты чего-чего, а оснований станет значительно больше. Но это будет неудобное для возобновления такого рода расследований время: английские сыщики колесили по Европе с дозиметрами, а тут — все «рифмуется»: соли таллия? Или тоже — полоний? Зато возобновили «Юркино» дело «Трех китов», состоялись первые аресты, стремительно приближалось торжество справедливости и замгенпрокурора Бирюкова, целенаправленно дело разваливавшего, упорно уводившего от ответственности его фигурантов, тоже посадили — в Совет Федерации, сенатором от Ненецкого округа. А Пашу Зайцева, следователя, дело, наоборот, раскрутившего и осужденного за это (стараниями того же Бирюкова) уголовным судом (спасибо хоть условный срок дали), все равно не реабилитировали, хотя в звании за это время повысили, а в день вынесения собственно приговора демонстративно наградили медалью. А прокурора Шохина, упоенно поддерживавшего в суде заведомо заказное обвинение против Зайцева, тоже наградили — но орденом (этот Шохин потом опять же героически проведет процесс Ходорковского). А судью Кудешкину, отказавшуюся подчиниться хамскому давлению (я все про суд над Зайцевым) и рассказавшую об этом, из судей уволили (как нарушившую «этические нормы»). А на Юркиной могиле в Переделкино Нугзар Мгалоблишвили, нежный наш друг, высек из черного камня памятник и посадил лозу, и лоза — в первый же год! — дала виноград, полноценные кисти. Потом мы еще успели пригласить Нугзара на презентацию посмертной щекочихинской книжки, но, чтоб ему дали визу, пришлось подключать Лукина, Уполномоченного по правам человека, тот помог, и Нугзарчик, слава богу, приехал, еще б неделя — и все, не успели б (как раз тогда тбилисские авиарейсы в очередной раз отменили)…

Сейчас на переделкинском кладбище целый ряд могил — у самого края, вдоль шоссе: Юрий Давыдов, Щекочихин, Саша Ткаченко, Толя Кобенков… В хорошей компании лежит Юра…

А тогда, после уже упомянутой презентации, уже за столом, среди своих, Муратов вдруг раздраженно бросил: что, мол, вы все говорите, Щекочихин у вас предстает каким-то легкомысленным, несуразным и праздным гулякой, а лучше хотя бы вспомните, что он был, и это пора понять, крупным общественным деятелем, чьи заслуги перед страной стране еще только предстоит осознать… И Рост возразил Муратову, и был прав. Хотя ничуть не меньше был прав и Муратов — насчет страны и заслуг, прежде всего. Но мы Щекочихина (всего) стране никогда не отдадим, и сам Муратов не отдаст;

И это не отменяет, конечно же, каторжного его труда, его бульдожьего упорства в борьбе за то, что он признал правильным и справедливым, его несравненного бесстрашия и неколебимой верности. Его было легко передразнивать. Скажем, заложить руки в карманы джинсов и, раскачиваясь, выкрикивать в воображаемый микрофон: «Ж-журналистика… эт-то… не профессия… это… образ ж-жизни!..» Передразнивать было легко. Жить, как он, не удавалось никому.

* * *

В «Литгазете», как обозревателю, Щекочихину была положена дача. Дача, конечно, даче рознь. И не помню уже, каким образом Щек из бывших секретарских хором, которые поначалу делил с Сабовыми, оказался водворен в нынешнюю халупу. Когда же появилась возможность приватизировать — не было, естественно, никаких на это денег. Уже отказался, но заехал Успенский. Звони, сказал, немедленно, дам я тебе эти деньги…

С тех пор все экскурсии по Передел­кину экскурсоводы сопровождали указанием: а вот дача депутата Щекочихина! За незаметной Юркиной хибарой возвышался огромный дом-дворец, непонятно, как все в сегодняшнем Переделкино, кому принадлежащий. Туристы ахали.

Потом Щекочихин накопил на забор, отделяющий его участок от проезжей части, и очень забором гордился. Щекочихин был, конечно, прав: забор — это было лучшее на его участке.

На день рождения внутри забора собирались десятки людей, с некоторыми не был знаком и сам Юрка, откуда они здесь явились, никто не знал. Однажды между деревьями кто-то натянул огромный плакат: «Убедись, что не привел за собой хвост!» Убедиться не получилось ни у кого.

Один раз (не в день рождения) пришел своеобразного облика мужик, которого Юрка не узнал. Оказалось, одноклассник, не виделись лет тридцать. Сейчас отсидел, зашел повидаться. Пробыл часа полтора, ушел. Зачем приходил? — недоумевал Щекочихин.

После очередной женитьбы обменял свою, с качающимся полом, квартирку в Очаково («крейсер», как ее счастливо называли) на квартиру практически в центре, против Бутырской тюрьмы. Все радостно острили, полагали новый адрес символичным.

Квартира была запущена, и Юрка начал с главного: решил упразднить из коридора электрическую розетку. Вызвал мастера из ЖЭКа и дал ответственное задание Сереже Сенчило — дождаться, оставив три рубля. «Да давай я сам ее уберу!» — предлагал Сережа. «Н-нет, надо, чтобы все было сделано, к-как следует», — отвечал Юра… Пришел мастер, Сенчило показал розетку. «Вы что здесь, все сумасшедшие?» — выругался мастер. Взялся за болтающийся провод и дернул, розетка отвалилась, ни к чему не подключенная. «Вот, хозяин просил передать», — проблеял Сенчило и протянул трешку. Мастер трешкой пренебрег, выругался еще раз и ушел…

Сережа Сенчило был музыкант и, что называется, человек рукастый. Однажды он вырезал форму и отлил ежегодный орден «Серебряный гусь» трех степеней. Орден учредила редколлегия нашей домашней стенгазеты «Вечерний демагоголь» («Благодаря тому, что сельскохозяйственное животное «ГУСЬ» дает человеку полезные мясо, жир и перо для написания бессмертных заметок разных жанров…»); Щекочихин стал его первым кавалером — за статью, как помню, «На качелях» в «Литгазете». Так вот, Сенчило до самой своей безвременной смерти вспоминал этот случай с розеткой, как самый несмываемый позор в своей биографии.

* * *

Где-то в самом начале 80-х приехал в Москву поступать на истфак длинноволосый мальчик из Архангельской области — свежий выпускник десятилетки, чуть ли не золотой медалист. После первого же экзамена побежал шляться по городу, где раньше никогда не был, а потом купил два десятка гвоздик и стал раздавать их на улице Горького прохожим — по штуке каждому. Как потом рассказывал, более всего ему было интересно проследить за реакцией. Кто-то нерешительно улыбался, кто-то шарахался в сторону.

Но эксперимент не удался, ибо был сорван, практически едва начавшись. Уже четвертый прохожий строго осведомился: «Тебя кто-то уполномочил?» «Никто», — ответил нарушитель порядка. И прохожий отволок его в ближайшее отделение, приговаривая: «Ты у меня, сопляк, попляшешь!..» Милиционеры «сопляка» часа четыре продержали в обезьяннике, сообщили об инциденте на истфак, там отреагировали тоже вполне оперативно: не допустили проштрафившегося абитуриента до следующего экзамена и отчислили из общежития. Но дальше начинается самое, на мой взгляд, интересное; горести архангельского мальчика и на этом не закончились, ибо бдительный гражданин оказался собственным корреспондентом «Комсомолки» по одной из западно-украинских областей. Находился он в столице в командировке, именно в этот день отбывал восвояси и сам заняться подвернувшейся темой не успевал, но тем не менее крепко помнил о своем журналистском долге. Поэтому переписал все данные мужественно задержанного им нарушителя и приказал ему на следующее же утро явиться в школьный отдел родной газеты: для выведения на всесоюзное обозрение в качестве героя фельетона.

Когда злобный идиот оказывается твоим коллегой — это стыдно. Но я о другом.

Вполне напуганный мальчик в «Комсомолку» пришел. В школьном отделе застал стажера Леню, который, изумившись происходящему, дал мальчику домашний адрес Юрия Щекочихина. В общем, мальчик отправился к Щекочихину, неделю там жил, потом вернулся к себе на Север, призвался в армию, писал оттуда Щекочихину трогательные письма, отслужил,

В Очаково, вообще, у Щекочихина постоянно кто-то жил. Кто-то вселялся, не предупреждая — через окно — первый этаж, очень удобно. Однажды таким путем Юрку все-таки ограбили: унесли вывезенную из первой загранкомандировки в Монголию скрипучую кожаную куртку и подаренные кем-то американские наручники. Больше не взяли ничего, изысканные люди.

* * *

Однажды Щекочихин принес в Союз журналистов воззвание. «Я принимаю на себя добровольное обязательство: ни одного документа из рук Руцкого не брать!.. Воззвание открываю для подписания…» Такого слова — «фейк» еще не было, Госдума занималась черти чем, и Юра взял на себя борьбу за честность и профессиональное достоинство прессы.

Надо ли говорить, что потерпел в этом постыдное фиаско.

Удивительно наивный человек! Через несколько лет привез я из Курска книжечку Руцкого — с репродукцией портрета автора на обложке. Кисти Шилова: бородатый генерал в небрежно наброшенной на плечи шинели со звездой Героя прямо на ней. На очередной день рождения подарил Щекочихину, имитировав от имени автора дарственную надпись, как мне казалось, смешную. Сказал: губернатор просил передать. Так Юрка хвастался перед каждым вновь пришедшим: «С-саша все-таки х-хороший парень, зла не держит…» Было страшно неловко: как будто ребенка обманул… Потом момент выбрал, спер книжечку и выкинул незаметно. Юрка потом искал, сокрушался.

Меня всегда поражало, какую (взаимную) любовь к Щекочихину неизменно испытывали люди в погонах. От рядовых и до больших генералов (помню, с одним из них, дважды Героем Союза, командующим авиацией округа, я когда-то спал рядом на полу в Очаково, под одной шинелькой),

Точно так же, кстати, Юра ненавидел и войну в Чечне (и особенно — ее развязавших), но лучшие из тех, кого бросили в эту топку, были с ним до его смерти и остались после нее. Скажем, героический полковник Саша Чикунов, многократно раненный и награжденный, написавший пронзительную песню: «Родина, не предавай меня!..»

Восемь песен Чикунова Юра включил в качестве приложения в свою книгу «Забытая Чечня. Страницы из военных блокнотов». Книга вышла летом 2003-го, накануне его дня рождения, Юрка успел подержать в руках первые сигнальные экземпляры. Подарить никому не успел: основной тираж ожидался через месяц («Тогда всем и подпишу…»), через месяц Юрки уже не стало…

Так и стоит у меня на полке эта книга — без автографа. Открываю:

На чеченской войне Юрка бывал несчетное число раз, он занимался вызволением из плена наших солдатиков и гражданских заложников — дела столь же опасные, сколь и деликатные. Так что, о них пусть лучше рассказывает Слава Измайлов, друг и соратник по всем этим делам, я же только скажу, что журналиста и депутата Щекочихина в июле 2003-го помянули в очень и очень многих русских семьях…

* * *

Он был скрупулезно тщателен в сборе материала, но излагал его на пределе всех обуревавших его, очень и очень пристрастных эмоций. Он всегда обращался напрямую к читателю, он был в этом до предела естественен, и читатель всегда его понимал и откликался на его слово.

В этом смысле любые собранные под солидной книжной обложкой Юркины тексты, по-моему, проигрывают по сравнению со своими газетными предшественниками. Уходит злободневность, ослабляется напряженно-натянутый нерв. Но все равно — главное остается.

Образу жизни не изменил ни разу. Друзьям — ни разу. Профессии — ни разу.

А то, что всегда оказывался в самое нужное время в самом нужном месте? Многие оказывались. И что, простите, написали — чтоб народ запомнил хотя бы фамилию автора?

Даря книжку со своей повестью «Жизнь после», он написал мне: «Мы еще не старые, хотя уже выросли!»

Но сам — не вырос.