Я училась на кафедре истории искусств истфака Ленинградского университета, на музейную практику попала в отдел дореволюционной живописи. Мне посчастливилось участвовать в монтаже знаменитой выставки Николая Рериха. Через год, уже в фонде советской живописи, я составляла описания картин в инвентарных карточках и, видимо, неплохо себя проявила. На защите диплома мне предложили полставки в отделе советского искусства. Мне доверили хранение выставок и позволили участвовать в создании экспозиции.

К молодежи в музее всегда было самое доброжелательное отношение. Наш директор — Василий Алексеевич Пушкарев — призывал нас смотреть все выставки, проходившие в Ленинграде. Когда случились первые всплески неофициального искусства — в ДК Газа и ДК «Невский», он сказал нам, юным комсомолкам: идите и смотрите. В очереди мы заметили высокую худощавую фигуру самого Пушкарева.

Для качественной экспертизы мало знать приемы и иметь навыки. Чтобы отличить подделку от подлинника, нужно перелопатить тысячи произведений, потрогать их руками, проработать немалое количество лет в музее. А сейчас я читаю курс студентам, и в основном они познают искусство виртуально. Им легкодоступна информация — далеко не всегда качественная. Отсюда и много поверхностных суждений, серой компиляции, странных фантазий. Чтобы отличать настоящее от преходящего, надо осязать подлинники.

О Пушкареве

Музей для меня начался с Василия Пушкарева, большого энтузиаста и коллекционера. Главную из задач — пополнять коллекцию, открывать новые имена — он, доверяя, конечно, и другим сотрудникам, вдохновенно решал и сам. Он помещал в экспозицию яркие работы, часто идя вразрез с указаниями партийных органов, поэтому и имел с ними сложные отношения. Например, в экспозиции висела картина Виктора Иванова «Семья. 1945 г.», далеко не оптимистичная. И за это Василия Александровича очень ругали. Точно такая же история была с картинами «Смольный — штаб Октября» Павла Никонова, «Полярники» братьев Смолиных или полотном «Нева» забытого ныне Алексея Карёва. Может, он не занимался в должной мере хозяйственными проблемами, как его преемники, но в первую очередь наполнял замечательными произведениями коллекцию Русского музея.

У Пушкарева были хитроумные уловки, чтобы купить то, что хотелось. Все, что мы приобретали до начала перестройки стоимостью свыше двух-трех тысяч рублей, проводилось по утвержденной форме. Мы должны были отсылать фотографии, описания, доказательства необходимости приобретения в Министерство культуры. Не всегда нам разрешали купить желаемое. Что уж говорить про таких «левых» художников, как Филонов, это была отдельная и сложная история. Пушкарев опекал сестру Филонова, хранительницу его наследия. Она нуждалась. И какие-то работы Филонова приобретались как работы неизвестного художника. Чтобы министерство не контролировало абсолютно все, Пушкарев поддерживал связи с комиссионными магазинами. По квитанции комиссионки можно было покупать произведения свободно и не посылать оправдательные письма и фотографии в Минкульт, поскольку отчетность проходила по другому департаменту.

В итоге Василия Алексеевича все-таки подвергли унижению. Пушкарев был неугоден своим отношением, своей позицией. Его не сразу уволили, а дали посидеть в каком-то отдельном помещении, предварительно сняв с должности. Было тяжело на все это смотреть.

О реализме

В 80-е начался ажиотаж вокруг бывшего под запретом авангарда. Но сейчас, когда народ снова потянулся к реалистическому искусству, мы, наконец, поняли, почему ненадолго хватило энтузиазма и повышенного интереса к формализму. У него свое предназначение и ценность, но, как писал Репин, искусство должно иметь нравственное оправдание. Если этого нет, то искусству грош цена. Нынешние художники подчас не умеют толком писать, но находятся интерпретаторы, продвигающие плоды их трудов. Понятно, что все жаждут увидеть свои работы в нашем собрании и предлагают их в дар. Не раз приходилось отказывать. Собирается фондовая комиссия, существуют критерии качества. При всей сложности современной экономической ситуации мы эту планку стараемся сохранять.

Украшение коллекции Русского музея — Петров-Водкин, Малевич, Филонов, Самохвалов, Лебедев, Фальк… В советскую эпоху музей сформировал замечательную коллекцию. Иванов, Никонов, Попков, Стожаров, Моисеенко, Коржев — лишь часть имен первой величины. Сейчас мы прилагаем усилия, чтобы пополнить коллекцию работ Гелия Коржева: у нас есть его ранние великолепные работы благодаря Пушкареву, который увидел в нем гения XX века. Но из работ последних двух десятилетий ничего нет. Его работы недавно получила Третьяковка. Мы за Коржева боремся. В нашей коллекции немало лакун, вспомнить хотя бы Дмитрия Краснопевцева, выдающегося представителя неофициального искусства. Мы с коллегами в свое время были у его вдовы, вели переговоры, однако Министерство культуры в итоге денег не выделило. Сегодня работы Краснопевцева очень дорого стоят на аукционах.

Искусство соцреализма покупали коллекционеры на Западе, есть несколько крупных коллекций в США. Есть известная коллекция мадам Накамуры (Йоко Накамура — известный собиратель живописи, возглавляла Токийскую галерею. — Ред.), которая в конце 80-х, когда в сложной ситуации оказались все творческие союзы, за небольшие деньги скупала работы у обездоленных художников. С большим почтением приобретают наш реализм в Китае. Там популярны Андрей Мыльников и Евсей Моисеенко. Они, конечно, лауреаты всевозможных премий, но, если внимательно рассмотреть их творчество, легко понять, что некоторые работы были востребованы на официальных выставках, а есть такие, что созданы по велению сердца. Они совершенно другие.

Помню, как года за два до смерти он начал писать картины на религиозные сюжеты. Так что с корифеями соцреализма все не так однозначно.

Не панихида

Нынешние проблемы музея происходят из-за того, что мы живем как хозрасчетное предприятие. А искусство не может быть на хозрасчете. И в советские годы мы не могли приобретать, что хотелось. Была жесткая цензура, и денег было мало. Но все же государство регулярно выделяло средства на приобретение предметов искусства. Мы чувствовали, что музеи были мерилом качества и ценности происходящего в культуре. Мы выявляли новые имена, собирали монографии сложившихся художников.

А теперь вот уже 25 лет как мы практически не имеем средств для покупки произведений. В первую очередь, я имею в виду свой отдел. Мы вынуждены просить картины в дар у художников. И художники, и наследники, а в ряде случаев и коллекционеры идут нам навстречу. Художники реагируют на эту ситуацию болезненно, что с психологической точки зрения объяснимо: купите хотя бы за три копейки, но купите. А у нас даже трех копеек не найти. Очень обидно.

За все эти годы много что изменилось — и дворцов у нас стало больше, и штат расширился. Мы делаем много выставок, за счет чего музей выживает. Но дело в том, что нужна хорошая и большая экспозиция в специально оборудованных залах. Искусство XX века нуждается в отдельном здании. Дворцовые помещения не для него. Наша экспозиция работ этого периода — фактически дайджест. Еще в семидесятые годы Пушкарев собирался разговаривать с Москвой по поводу строительства отдельного депозитария возле метро «Академическая». Прошло столько лет, у нас ничего нет. А, например, у Эрмитажа появился прекрасный комплекс у метро «Старая Деревня». А здание Главного штаба, где показывают XX век! Хорошо бы воплотить подобный опыт у нас и поднять деятельность Национального музея русского искусства на новый уровень.

Конечно, попытки переломить ситуацию есть. Например, музей Людвига в Мраморном дворце. Но нам нужны большие пространства. Внимательно слежу за тем, что делает Третьяковская галерея. Сейчас они закрывают на капитальный ремонт филиал на Крымском Валу. Но как бы он ни был плох в эксплуатации, экспозиция XX века там была великолепная. Мы слезами обливались и желали, чтобы десятая часть того, что было у них, случилась у нас. Русский музей — средоточие людей, которые хотят донести благую весть об искусстве, о человеческом гении широким массам.

Записал Евгений Хакназаров— специально для «Новой»