Шаловливые маркизы и озорные арлекины, портреты, фарфор, графика — все эти работы Константина Сомова собраны в экспозиции Русского музея, приуроченной к 150-летию со дня рождения художника. Персональной выставки мастера не было с 1969-го, хотя Сомова знают, любят и ждут: в Русском музее его работы выставлялись на масштабных выставках «Мир искусства» (1998), «Дягилев. Начало» (2010), а два года назад впечатляющую экспозицию художника в Петербурге подготовила галерея Kgallery. В Михайловском замке представлено 160 произведений мастера из собрания Русского музея, Третьяковской галереи, ГМИИ имени А. С. Пушкина, Научно-исследовательского музея Российской Академии художеств, музея-квартиры И. И. Бродского и частных коллекций.

— Так получается, что выставки Сомова «случаются» с интервалом в 50 лет, — говорит заведующая сектором рисунка XVIII — начала XX века Русского музея Наталия Соломатина. — Художественная жизнь в России конца XIX — начала XX века развивалась стремительно. — Еще не успели «мирискусники» получить вескую критику со стороны хранителей традиционных ценностей, таких, как Стасов, и вскоре были сметены авангардистами. И то, что в начале 1900-х казалось смелым, неожиданным, спустя десятилетие стало привычным — не столь революционным.

Зрители на фоне филигранных акварелей Сомова — и ушки собаки, и пряжки туфель, и изгиб нежной ручки прописаны ювелирно — запечатлевают себя на телефон. Сомов — давно признанный мэтр, эстет и певец красоты. А в 1903-м, когда в Петербурге состоялась его первая выставка, критики разбились на лагеря. Старейшина критического цеха Владимир Стасов клеймил художника, заподозрив в творчестве молодого Сомова нехорошее: эротизм и мизантропическую издевку, а главное — заразу декадентства. Стасову было непросто простить ученику Ильи Репина «насмешку над стариной». Газета «Новое время» не отставала, изощряясь в издевках над «кривлякой». А вот друг и соратник по «Миру искусства» Александр Бенуа пророчил еще за год до выставки Сомову значительное будущее, высоко ценил коллегу и Лев Бакст.

— Галантный XVIII век воспринимался мирискусниками как прекрасная гармоничная пора, Золотой век, — говорит Наталия Соломатина. — К этой эпохе обращался не только Сомов, но и его коллеги. Сомову интересна повседневная жизнь, наполненная радостями и праздниками, — радости бытия. Он был как художник очень взыскателен к себе, как человек умел ценить красоту бытия, изысканные старинные вещи, комфорт, был всегда элегантен. Сам коллекционировал фарфор — и европейский, и восточный. Красота и элегантность в мелочах — это о нем.

И его «ретроспективные мечтания» — не возрождение художественных идеалов прошлого времени, а осуждение и ирония. Маркиз и героев комедии дель арте вспоминали многие современники Сомова, но пионер именно он! «Еще во время обучения в мастерской Ильи Репина он показывал на выставках свои первые работы такого рода («После дождя», «Прогулка»)», — напоминает Наталия Соломатина. — И неприятие того же Стасова, который был главой клана художественной критики, было связано с тем, что он увидел что-то необычное, новое, что противоречило привычным художественным установкам. Поэт Михаил Кузмин отмечал театральность восприятия мира у Сомова, смотревшего на мир как на трагический театр. Но в театре тот никогда не работал, в отличие от Сергея Судейкина, который тоже любил куртуазные мотивы и пасторали и называл коллегу «самым утонченным и лучшим человеком в мире».

Михаил Кузмин, зорко всматривавшийся в работы художника, заметил, как тонко переплетены в них цветение и тлен. «Сама природа его беспокойна и почти неестественна: ветер гнет тонкие деревца, радуга неверно и театрально бросает розовый свет на мокрую траву, ночное небо вспорото фейерверком. Фейерверк, радуга, иллюминация — любимые темы Сомова. Маскарад и театр, как символ фальшивости, кукольности человеческих чувств и движений, привлекают часто художника. Ироничность, почти нежная карикатурность любовных его сцен бросается в глаза», — писал он. А гирлянды «похожи на кишочки».

С 1904 года — после выставки в Гамбурге — Сомов становится одним из самых популярных русских художников и в Германии. По мере роста его популярности рос спрос коллекционеров на маркиз, и это сердило художника, хотя он и любил писать маскарады и радуги. Он был тонким и глубоким портретистом, деликатным к любимым людям, но и в то же время откровенным и честным по отношению к ним. Он писал Александра Блока, Вячеслава Иванова, Мстислава Добужинского, Евгения Лансере. Их портреты на выставке тому подтверждение.

Сомов полагал, что главная сущность всего — эротизм, и искусство немыслимо без эротической основы — стоит посмотреть на пикантные сценки, пасторали, украденные поцелуи и портреты возлюбленных художника — Мефодия Лукьянова и Бориса Снежковского. Константин Сомов много лет вел дневник, который не без потерь дошел до нас. Большую часть записей 1890–1900-х он уничтожил сам. Остальные хотел сохранить, но опубликовать разрешал не раньше, чем через 60 лет после смерти. Сомовские тетради чудом уцелели, хотя записи подверглись цензуре. Тем не менее и в дошедшем до нас варианте дневник поражает откровенностью. Он писал в 1914-м:

<…> А их ломаные позы, нарочное уродство — насмешка над самим собой и в то же время над противной моему естеству вечной женственностью».

Михаил Кузмин, вздрогнув от мистического «Колдовства» Сомова, полагал, что художник боится смерти, — так притягательно прелестна и отвратительна мертвенно-бледная женщина с жутким зеркалом. «Кто видел раз, тот не забудет», — говорил он об этой работе. Знаменитую «Большую Книгу маркизы» (большую — потому что без купюр) можно пролистать целиком на тач-скрине выставки. «Книга маркизы» — дивное издание, которое вышло в Петрограде в 1918-м и стало мечтой коллекционеров. Тексты Сомов подбирал лично, на создание книги ушло 15 лет. На родине художника этот изящный эротический шедевр вышел без купюр благодаря отмене цензуры в 1917 году.

В 1923-м Константин Сомов сопровождал в Нью-Йорк выставку русского искусства — и не вернулся. Эмиграция на долгие годы спрятала Сомова от нашего зрителя. Теперь работы мастера экспонируются в крупнейших музеях страны, и каждая его выставка для самого искушенного глаза — и радуга, и фейерверк, и радость.