Все, писавшие о Кольцове за последние полвека, в один голос рассказывают о великом журналисте, честнейшем публицисте, подвижнике, сделавшем колоссально много для отечественной прессы, заложившем такое количество краеугольных камней в ее основание, что из них половину Великой китайской стены собрать можно. С последним остается согласиться. «Великая Китайская стена» тотальной лжи ради «целесообразности» и провозглашаемых с трибун целей, действительно, создавалась его руками и руками таких, как он. Хотя таких было очень мало, разве что его старшего друга Горького и можно назвать, и то с большой натяжкой. Горький все-таки понимал, что творит, и даже вроде бы иногда стыдился этого.

Кольцов не стыдился ничего. Оттого-то его вранье и выглядит настолько убедительным.

Таких пропагандистов пересчитать — пальцев одной руки хватит:

Мне говорят: Кольцов был безмерно талантлив и энергичен. Это вроде бы перевешивает все его «ошибки». Да ни черта не перевешивает, а лишь усугубляет вину. Под две тысячи фельетонов написал Михаил Кольцов за свою короткую жизнь, на все вкусы! После его реабилитации, с середины 50-х, то есть малой, тщательно отобранной части их, хватило и на первый сборник, и на трехтомник, и для воспоминаний друзей-соратников, среди которых, между прочим, были совсем разные люди (от Ильи Ильфа до Демьяна Бедного). А предисловия-послесловия писали почему-то сплошь патентованные негодяи — старейший правдист Давид Заславский, например,

Может быть, пора признать: в стране не было рядом и внутри власти никого (!), кто отвечал бы предъявляемым к власти минимальным требованиям. Кроме этой самой энергии — квалификация, само собой; честность, хотя бы субъективная; ответственность за дело, которое на себя взвалил (или на тебя — взвалили); нравственные качества, в конце концов…

Кольцов далеко не случайно стал к 1938-му депутатом Верховного Совета республики, членкором Академии, автором книги о Сталине (Сталин почему-то добро на публикацию не дал), возглавил «Правду», сменив Мехлиса… Или кто-то, действительно, думает, что — за журналистский талант, за фельетончики его, за создание объединения «Жургаз», за «Огонек», за «Крокодил», им придуманные? За смелость и мужество, проявленные в той же Испании? А не за верность генеральной линии? Не за готовность служить, не щадя ни себя, ни окружающих?

Он был, действительно, очень смелым человеком. Правда, в Испании состоял, хорошо бы не забыть, не просто корреспондентом «Правды», но еще и личным представителем Сталина, напрямую связывался с ним, участвовал в борьбе с «союзниками», анархистами и особенно — «троцкистами», каковыми традиционно назывались все, со Сталиным несогласные…

Личная смелость, думаю, не главное качество журналиста и вообще — порядочного человека. По всем оценкам очевидцев, беспримерно храбрыми людьми были, например, маршал Ворошилов (которого в 41-м приходилось под Ленинградом силой удерживать, чтоб он не рванулся в штыковую атаку), и упомянутый Мехлис… И эта храбрость парадоксальным образом, скажем так, с робостью при отстаивании своего мнения перед лицом собственного начальства.

Да еще и вперед забегал, если случай представится.

Как впоследствии вспоминал Эренбург, «один крупный журналист, вскоре погибший по приказу Сталина, в присутствии десятка коллег сказал редактору «Известий»: «Устройте Эренбургу пропуск на процесс — пусть он посмотрит на своего дружка».

Эренбург на процессе сидел как раз рядом с Кольцовым… В «Известиях» рассчитывали получить от него статью о судебном заседании. «Ни за что!» — вскрикнул я — и, видно, голос у меня был такой, — возвращаясь памятью к тем дням, писал Эренбург, — что после этого никто не предлагал мне писать о процессе».

Самому Эренбургу тоже можно предъявить сколько угодно претензий, к его воспоминаниям — тоже. Но о бухаринском процессе он все-таки не написал (Савич слышал, как он сказал: «Есть вещи, о которых приличный человек не пишет»). Кольцов — написал. Ярко, талантливо, страстно, местами — убедительно.

Я нашел и прочитал тот, самый полный, кольцовский шеститомник, 30-х лет издания. Скольких достойных людей он ошельмовал, растоптал, загнал в грязь и вытер о них ноги! Скольких людей, слова доброго не стоящих, прославил!..

Может, и жаль, что с 30-х лет эти материалы у нас не публикуют, будто и не было их.

Он смело цитировал самые острые места из публикаций врагов и оппонентов. И, не опускаясь до предметной полемики с ними, просто высмеивал их, прицепившись к какой-нибудь мелкой несуразности. Хороший прием, кстати, отточенный им до совершенства.

И следует рассказ о соловецкой жизни, даже завидно становится… Закроем на минуту «первоисточник». Вот строки из обвинительного заключения по делу № 877 «О преступлениях Надзорсостава СЛОН ОГПУ»: «…Кроме избиения «дрынами» и «шутильниками» — специально обугленными палками, заключенные летом ставились «на комары» — в раздетом виде или в положении «смирно», или усаживались «на жердочки», то есть узкие скамьи, на которых должны были сидеть на корточках без движения и соблюдать полнейшую тишину. На ночь им не выдавалось ни одной теплой вещи.

Для издевательства над заключенными выстраивались и специальные карцеры высотой в 1 метр, пол, потолок и стены которых набивались острыми сучьями, и заключенные, попадавшие туда, не выдерживали и «загибались», то есть умирали…

При переходе через мост лица из Надзорсостава, указывая на того или иного заключенного, кричали: «Дельфин!» — а те должны были бросаться в воду. Не подчинившиеся подвергались избиению и насильно сбрасывались в воду…

«Никак нельзя сказать, что в зимнее время Соловки суть лучший курорт для отдыха и развлечения, — признает и Кольцов. — Это невеселое место… Но на СЛОНе живут и трудятся бодрые, верящие в свое исправление люди. Они еще хотят отдать свои силы на строительство новой жизни. По крайней мере, пытаются это сделать. И их твердый голос заглушает сдавленное хрипение клеветников и сплетников…»

Тьфу ты, гадость какая!.. Как пишет он же в другом своем очерке, как раз о печати, «и в (советской. — П. Г.) редакции, даже самой завалящей, тоже могут изложить свое сообщение своим стилем, снабдить его агитационным («тенденциозным») заголовком, но никогда не исказят самого факта, не вывернут наизнанку, не выдумают! Заводы газетных уток ликвидированы в СССР. То ли дело на Западе!»

Запад вообще следует из Кольцова, — средоточие любых мерзостей, коллективный сквозной герой его творчества.

Еще один сюжет.

«Дело Промпартии», — за семь лет до Большого террора, совсем «маленький» террор, так сказать. Допрашивают старого профессора Осадчего. Выписываю о нем биографическую справку:

• 1919–1929 — Председатель Центрального электротехнического совета;
• 1918–1924 — ректор Ленинградского электротехнического института;
• 1921–1929 — первый заместитель Председателя Государственной комиссии по электрификации России (ГОЭЛРО), позже — Госплана СССР, координировал развитие энергетики;
• 1927 — Председатель экспертной комиссии при Комитете по сооружению Волго-Донского канала;
• 1928 — Председатель технического совета Днепростроя;
• 1929 — член ВЦИК…

Арестован в ходе процесса по «делу Промпартии» прямо в зале суда. Горький в письме просил Сталина прислать показания «подлеца Осадчего», на что Сталин 14 декабря 1930 года ответил: «Показаний Осадчего не посылаю, т.к. он их повторил на суде, и Вы можете познакомиться с ними по нашим газетам». По постановлению коллегии ОГПУ приговорен к расстрелу с заменой приговора заключением в ИТЛ на 10 лет. Освобожден досрочно в 1935 году. В 1989-м посмертно реабилитирован.

Как же глумится над старым невиновным человеком Кольцов!..

«…Пойманный, арестованный, пригвожденный — профессор Осадчий кается. Даже всхлипывает Осадчий.

Сколько же прикажете родить Толстых и Достоевских, чтобы изучить и показать психологию вот такого покаянца?

Сколько для этого прикажете написать томов?

Может быть, отобрать у Госиздата всю бумагу, не печатать учебников? А размножать анализ души плачущего профессора Петра Семеныча?

Нет, это не потребуется.

Так Кольцов заканчивает свой отчет из Колонного зала. А за окнами Колонного зала: «Если подойти к окну — там непрерывной густой чередой, в снопах ослепительного света, играя пятнами знамен, идут неисчислимые колонны грозных рабочих демонстраций. В двух шагах от этого душного зала, на морозном воздухе, с грузовика на снегу приветствует радостных и гневных московских пролетариев Каганович, секретарь Центрального комитета»…

Мне скажут, такое было время, все тогда так писали, так говорили, так жили (многие и сегодня так живут, между прочим). Но так (повторю оценку: страстно, ярко, талантливо) писали немногие. А Кольцов вообще был из них едва ли не первым, если не просто — первым.

С молодой немецкой коммунисткой Марией Остен Кольцов познакомился в 1932-м. В 1933-м Мария переехала из Германии к нему, в Москву. У нее до того была бурная личная жизнь — с заместителем директора берлинского издательства, с советским режиссером, с которым год прожила в Советском Союзе…

«В 1933 году, путешествуя по Саару, Кольцов и Остен остановились в доме шахтера-коммуниста Иоганна Лосте… И тут Кольцову пришла в голову неожиданная мысль: а не взять ли мальчика из страны, где коммунистов преследуют, в страну, где они стоят у власти. Это было бы для мальчика подлинным чудом. И, по мысли Кольцова, Мария написала бы о впечатлениях Губерта книгу, название для которой родилось тут же — «Губерт в стране чудес». Родители Губерта дали согласие отпустить мальчика на один год…»

Договор на издание будущего произведения Остен подписала еще доэтой командировки, до «неожиданной мысли», посетившей Кольцова в Сааре, так что на месте Губерта мог оказаться и другой «немецкий пионер». Мария при поддержке и помощи Кольцова книгу — путеводитель по идеальному СССР — от лица самого Губерта написала. В ней — нормальная советская жизнь: встречи с маршалом Буденным и пионерлагерь «Артек», московское метро и музыкальный детский театр, полет на самом большом в мире самолете «Максим Горький»…

Книга была шикарно, с выдумкой оформлена, даже игра-бродилка прикладывалась — «Путешествие Губерта из Саара в Москву». При этом, по предложению Кольцова, в каждый экземпляр книги был вложен почтовый конверт с таким адресом: «Москва-9, Страстной бульвар, 11. Редакция журнала «Огонек». Пионеру Губерту». Предполагалось, что каждый читатель ответит на напечатанные в конце книги вопросы: «Ехать ли обратно к моим родителям? Оставаться ли в Советском Союзе?»

Да чего там гадать: конечно, оставаться!

Занятые люди, Кольцов и Остен, на воспитание приемного сына времени тратили мало, а в 1936-м отправились в очередную загранкомандировку, на войну, в Испанию…

К 1938-му Губерт вырос, стал работать на заводе, женился. Поселился в квартире Остен.

Когда арестовали Кольцова, и Мария, пренебрегши предупреждениями друзей, примчалась спасать его в Москву из Парижа (все-таки ничего в СССР, где прожила почти три года, она не понимала), Губерт с женой не пустили ее на порог собственной квартиры.

Спасти Кольцова, естественно, не удалось. Марию арестовали и в феврале 1942-го расстреляли, где ее могила — неизвестно. Губерт как немец был депортирован в Карагандинскую область, в деревню, потом получил два лагерных срока по уголовке… После смерти Сталина самовольно приехал в Москву, к брату Кольцова, художнику-карикатуристу Борису Ефимову, сказал, что хочет вернуться в Западную Германию. Тот ужаснулся, бросился в ЦК, делом Губерта и его трудоустройством занимался лично секретарь ЦК КПСС Шепилов… Потом Губерт работал в совхозе. Потом вдруг умер, в августе 1959-го. В 1962-м полностью реабилитирован.

Остен, кстати, допрашивали и задавали разные вопросы. Она ни в чем не призналась, никого не оговорила. Про Кольцова сказала единственное, что можно назвать компроматом: «Мне известно, что Кольцов имел мягкий характер, любил ходить в рестораны, в кафе. В быту был разложившимся человеком…»

Я бы ей поверил.

Из книги одного из немногих, кто все понял про нашу страну, в которую его так зазывали и где тщательно ублажали, нобелевского лауреата французского писателя Андре Жида «Возвращение из СССР»:

«Обычно любезный, Кольцов кажется особенно откровенным…

— Вы не представляете, с какими новыми и необычными проблемами нам приходится сталкиваться на каждом шагу и которые мы вынуждены решать. Представьте себе, наши лучшие рабочие-стахановцы в массовом порядке бегут с заводов.

— И как вы это объясняете?

— Ну это просто. Они получают такую громадную зарплату, что компаниями отправляются роскошно отдыхать на нашу Ривьеру. И мы не можем их удержать… Через месяц-другой — как только кончатся деньги — они возвращаются. Администрация вынуждена их принимать, потому что без них не обойтись.

— Это представляет сложности для вас? Много таких людей?

— Тысячи… Они сами платят за все, отпуск берут за свой счет, когда им вздумается. И все сразу…»

На Международном антифашистском конгрессе, который прошел в Валенсии в июле 1937 года, СССР представляли Вс. Иванов, А. Толстой, А. Фадеев, В. Вишневский, А. Барто, В. Финк, И. Эренбург… Практически на всех Кольцов (председатель иностранной комиссии Союза писателей) на лубянских допросах «покажет», что они к 37-му году давно уже были «агентами французской разведки». Он был главой делегации.

Мой товарищ Вячеслав Недошивин в своей капитальной биографии Джорджа Оруэлла привел две цитаты. Ричард Рис назвал Оруэлла «беглецом из лагеря победителей». Про Кольцова поэт Илья Сельвинский сказал:

Давид Заславский: «Произведения Кольцова не знают старости. Сотни советских журналистов и писателей учатся и долго будут учиться у боевого партийного публициста, настоящего писателя-коммуниста, советского патриота Михаила Ефимовича Кольцова».

Дело здесь, конечно, не в национальности Моисея Хаимовича Фридлянда (Михаила Ефимовича Кольцова), не стоило шить ливреи и украинцам, грузинам, русским, татарам… У некоторых даже удачно пошитая ливрея пристает к коже — не отдерешь.

У меня, прямо скажу, нет абсолютного доверия к тому, что рассказывает карикатурист Ефимов, проживший поразительно долгую жизнь и описавший ее в разнообразных подробностях, менявшихся в деталях при изменениях общеполитической атмосферы за окошком.

«…Не могу понять, что произошло, — говорил мне брат, пишет Ефимов, — но чувствую, что-то переменилось… Вижу это по Мехлису». «Но ведь он с тобой дружит! Твой вроде брат (Миша мне рассказывал однажды, что Мехлис ему как-то поведал, расчувствовавшись: «Михаил! У меня никогда не было братьев, и ты мне все равно как родной брат!»)

И рассказал Кольцов Борису такую историю, простите за длинное цитирование:

«На днях была замечательная сценка. Мехлис зачем-то приехал в «Правду» (ты знаешь, что он сейчас перешел на работу в ПУР). Сидим в моем кабинете, и он вдруг говорит: «А знаешь, Миша, надо очень и очень присмотреться к Августу. Это, безусловно, замаскированный враг». Я обомлел. «Что ты, Лев, — говорю. — Август?! Этот честнейший, преданнейший большевик? Старый политкаторжанин?» — «Да, да, Миша, — отвечает Мехлис нетерпеливо и злобно, — именно этот «честнейший и преданнейший». Именно из таких, как ты говоришь, «честнейших» царская охранка вербовала провокаторов!» И в эту минуту в кабинет вошел… Август с газетными полосами на подпись. Ты бы видел, как мгновенно и жутко изменилось лицо Мехлиса, как ласково и приветливо он заговорил: «А-а!.. Товарищ Август! Рад вас видеть! Как поживаете, дорогой? Как здоровье?» — «Спасибо, стареем, товарищ Мехлис, стареем…» — «Ну что вы, товарищ Август. Вам еще рано стареть! Вон вы какой богатырь. Еще поработаете для «Правды», для партии!»

…Он (Кольцов) искренне, глубоко, не боюсь сказать, фанатически верил в мудрость Сталина. Сколько раз после встреч с «хозяином» брат в мельчайших деталях рассказывал мне о его манере разговаривать, об отдельных его замечаниях, словечках, шуточках. Все в Сталине нравилось ему.

И вместе с тем…

— То ли кто-то, — продолжал Миша, — может быть, Ежов, непрестанно разжигает его подозрительность, подсовывает наскоро состряпанные заговоры и измены. То ли, наоборот, он сам настойчиво и расчетливо подогревает усилия Ежова, поддразнивает, что тот не видит у себя под носом предателей и шпионов?

…Ужинали у Кольцова. Пришел и я. Помню, что в этот день было напечатано в газетах о снятии Ежова и назначении вместо него Берии. Сев за стол рядом с братом, я сказал ему вполголоса: «Ну вот и не стало Ежова. Кончилась «ежовщина». — «Как сказать… — неохотно отозвался Миша. — Может, теперь становятся подозрительными те, кого не тронул Ежов…»

…Но хвалебный очерк о Ежове после возвращения из Испании он все-таки опубликовать в «Правде» успел. Яркий и талантливый, как и все, что делал.

12 декабря 1938 года Кольцов выступил перед московскими писателями с докладом. Тему стараются не называть, поэтому я тоже долго считал, что доклад был – о войне в Испании. На самом деле он был посвящен только что вышедшему «Краткому курсу истории ВКП(б)» и оценен собравшимися как «блестящий».

Больше года длилось «следствие». Судя по тому, кого в результате пыток назвал арестованный (более семидесяти человек), готовилось еще одно большое дело – дело наркомата иностранных дел. Показания, во всяком случае, особенно старательно выбивали на самого наркома и его заместителей. По неведомым причинам, этот процесс не состоялся. Вместо него в самом конце января 1940 года Сталин подписал очередной список, в котором была и фамилия Кольцова. 1 февраля Военная коллегия Верховного суда СССР в составе Ульриха, Кандыбина и Буканова, согласно указанию, приговорила подсудимого к расстрелу, несмотря на то, что тот отказался ото всех данных ИМ на следствии показаний.

2 февраля 1940 года Кольцов был расстрелян. Справку о расстреле подписал пом. нач. 1-го спецотдела НКВД СССР ст. лейтенант государств. безопасности Калинин. Тело расстрелянного сожгли и бросили в общую яму – «захоронение № 1» в Донском монастыре.

Родственникам сообщили стандартное – «десять лет без права переписки».

Вот, собственно, и все. Реабилитировали Кольцова М.Е. 18 декабря 1954 года.