Год Театра бьет ключом, как источник Иппокрены: Министерство культуры РФ неутомимо создает новые поводы для скандала. В данном случае — ​в достойнейшем Театральном музее имени Бахрушина.

История прямо сказочная: сидела девушка в приемной министра культуры, отвечала на звонки. Эта невинная функция скоро вывела ее в любимицы всего аппарата. Коллеги до такой степени полюбили и оценили Кристину Трубинову, что решили скорей отправить ее на повышение: «чтобы она могла реализовать свои замыслы и амбиции». Амбиции реализовывались последовательно — ​в Росконцерте, Российском военно-историческом обществе, дирекции Петербургского культурного форума и не только. Повсюду Кристина приходила на руководящие должности, но не удержалась нигде.

Музей на Поклонной горе стал своего рода вершиной ранней карьеры: от съемок на фоне свастики между парнями в форме немецких захватчиков (квест, вам, ветеранам, не понять!) до использования блокадных снимков в ресторане. Ветераны так и не смогли смириться с креативным созданием. И сочли, что именно в нашей стране назначать на руководящую должность человека, который позирует на фоне свастики, пусть и под предлогом иммерсивности, неправильно. Так что попросили Кристину и с Поклонной горы.

Но и эта история работодателей с Малого Гнездниковского не убедила. Здесь, похоже, решили продемонстрировать общественности, каким может быть настоящий кадровый нуар от Минкульта в Год театра.

Кристина стала волшебным подарком Театральному музею имени Бахрушина.

Время для внедрения кадра выбрали безошибочно: накануне срока расторжения директорского контракта. Между новым замом с особыми полномочиями и судьбой своего дела Дмитрий Родионов, один из лучших музейных директоров столицы и страны, выбрал дело, еще не зная, что именно оно и будет атаковано.

Но начав в марте, Кристина сразу приступила к «плану реализации маркетинговой программы и повышению общественного звучания деятельности музея». Для начала привнесла в культурное пространство свежие формы тюркского языка, который в народе зовется матом. И первые же шаги в роли руководителя показали: не случайно она позировала на фоне свастики.

За последние четыре месяца по разным причинам из музея уволились: отдел кадров во главе с начальником, плановики с главным экономистом, часть службы главного инженера и он сам, начальник общего отдела, айтишник, весь отдел пиара. Всего общим числом — ​сорок четыре человека. Одни ушли из-за собственной несостоятельности, другие — ​из-за своеволия новой начальницы, третьи не вынесли изменений в атмосфере.

Что же, все они не соответствовали громадью задач? Если б не было пестрящей печатями трудовой книжки Кристины Трубиновой, этот тезис выглядел бы убедительнее.

Коллектив отчего-то плохо принял основное на сегодня свидетельство ее эффективности — ​продажу пирогов на территории музея при входе с Садового кольца под ударную музыку. И даже явный позитив — ​программа волонтерской поддержки и программа социальной рекламы — ​не примирила с «пришельцами».

Впрочем, Трубинова только что поступила в магистратуру ГИТИСа, и экзаменационная комиссия не скоро забудет класс познаний абитуриентки. Из уст в уста музейщики передают анекдот (неужели не фейк?), который породила взятая ею на работу еще одна специалистка:

— В каком театре работает Молча­лин? — ​захотела она узнать у коллег по труду.

А правда — ​в каком?

Боюсь, прославленный грибоедовский тип, тот, что «на цыпочках и не богат словами», обосновался сейчас на всех уровнях Минкульта. Где каждый день исполняют знаменитую пьесу «Горе уму». В здешней трактовке ключевые слова «ну как не порадеть родному человечку?!» — бесспорно концептуальные.

Коллектив музея, за пять месяцев не увидевший никаких осмысленных новшеств, подавлен. От первых лиц до низового звена.

Часть сотрудников написала письмо в СТД, адресовав его Александру Калягину. Вот выдержки:

Директор музея Дмитрий Родионов полагает: надо дать человеку время проявить себя. Коллектив считает: проявленного за пять месяцев больше чем достаточно. «Новая» будет следить за развитием событий.

Возникает стойкое ощущение: Минкульт скоро заслужит ударное звание Министерства борьбы с культурой.

Дмитрий Родионов: «Полуправда хуже лжи»

Вокруг Театрального музея имени Бахрушина кипит скандал. Как всегда, именно это порождает жадное общественное внимание, а между тем музей и без того заслуживает света юпитеров. В этом году ему 125 лет. За минувшие десять он занял в столичной жизни особое место — ​из слегка запыленного академического хранилища превратился в живой центр культурных событий. Уникальные выставки и научные конференции, фестивали и мастер-классы мэтров режиссуры, ярмарка театральной книги, концерты. Ежегодная церемония вручения премии «Театральный роман» собирает цвет театрального мира. Создан портал, объединяющий все театральные музеи страны, выстроены новые фондохранилища, реконструирован Каретный сарай — ​форум культурных идей. Но главное, сегодня для музея наступил этап работы такого объема и сложности, какого еще не было в его истории. Поэтому с директором Дмитрием Родионовым вначале говорим о новых задачах Бахрушинского, по его убеждению, отчасти и породивших скандал.

— Вы уже 13 лет лицо музея. Но давайте вспомним его основателя, Алексея Бахрушина, первого, кому пришло в голову, что музей может быть и театральным.

— Он упорно делал дело, которое никто тогда не считал серьезным — ​фиксировал для потомков жизнь и деятельность людей русского театра.

Пресса писала: Бахрушин ради подтяжек Щепкина готов продать свои фабрики!

— Вопрос с фабриками решила революция. После нее наследник богатых московских купцов лишился всего?

— Да, бывший миллионер вмиг стал никем, отобрано было все, кроме музея. И он все выдержал, свое дело защищал до последнего и умер в год Великого Перелома…

После его смерти музей много раз пытались закрыть. То хотели сделать посольство, то наркомат. Один из эпизодов этой борьбы — ​письмо Станиславского Сталину с просьбой защитить музей. И Сталин наложил резолюцию: оставить в покое.

— То есть музей весь ХХ век был пасынком советской власти?

— Да не пасынком, хуже. Непонят­ной структурой, смысл которой сомнителен.

В советское время и до начала перестройки музей не получил ни одного квадратного метра от власти, только в восьмидесятые прирос мемориальными домами — ​музеями Ермоловой, Островского и Щепкина.

В 90-е годы музей возглавлял замечательный директор Валерий Владимирович Губин, много сделавший для музея и вернувший часть территорий. Мы получили заброшенный кусок земли (бывшая усадьба Бахрушина, на которой в советское время была построена макаронная фабрика). Тогда музей получил точку роста для развития своей территории.

— Когда возникла программа развития Бахрушинского?

— Почти сразу после моего прихода, в 2007 году. Мы с архитектором Сергеем Гнедовским разработали сначала проект музейно-театрального центра, мечтали о современных фондохранилищах, о выставочных залах.

— Бывшая территория макаронной фабрики была подходящей площадкой для съемки фильма ужасов?

— Да, но мы избавились от руин, благоустроили часть территории, улучшили жизнь фондов, реконструировали Каретный сарай, где полы были просто постелены на землю, и фонд негативов находился на грани гибели. Люди получили прекрасные рабочие места, а коллекция — ​свои шкафы, ящики, нужный климат. Параллельно несколько лет ушло на реставрацию всех фасадов главного дома. Сейчас он — ​почти как на известной акварели Гиппиус.

— Сколько у вас филиалов?

— Десять. Они возникали органично, часто по волеизъявлению деятелей театра: музей Мейерхольда, квартира Марии Мироновой, музей-квартира Валентина Плучека, музей Галины Улановой, мастерская Давида Боровского. И по завещанию Зои Чернышевой — ​музей Радио. От города Зарайска мы получили здание гимназии в центре. Зарайск — родовое гнездо, откуда Бахрушины пришли в Москву, и мы там уже 15 лет проводим Бахрушинский фестиваль. Мы создали там пространство для местной творческой интеллигенции. Впереди — ремонт и реконструкция старинного здания. Но этот проект будем реализовывать уже в рамках комплексного плана развития музея Бахрушина.

— Теперь о грандиозных изменениях, которые ждут музей. Что такое музейно-театральный квартал?

— За эти годы мы создали платформу для прыжка в новое измерение. Два с половиной года назад получили еще кусок земли и здание бывшей медсанчасти. Теперь мы располагаемся в исторических границах бахрушинской усадьбы: от Лужнецкой улицы до Татарской. Программа предполагает комплексное благоустройство и реновацию всех зданий главной усадьбы. В бывшей медсанчасти будут размещены фонды, обустроены два больших выставочных зала, создана структура для посетителей — ​с книжным магазином, пространством для детей и кафе, въездом для инвалидов.

Завершим реставрацию главного дома и выведем оттуда рукописный фонд, — ​все эти пространства будут отданы под постоянную экспозицию про историю русского театра. От истоков до сегодняшнего дня. Есть идея создать мемориальные комнаты выдающихся деятелей театра — ​от Гликерии Федотовой до Анатолия Эфроса. На 1 июля у нас 1 504 646 предметов хранения.

— Есть сроки создания музейно-театрального квартала?

— Три года. В программу включили реконструкцию и реставрацию всех наших филиалов. Будет сделано то, что мы раньше даже представить себе не могли.

— Значит, Год театра помог решить проблемы глобально?

— Концепцию я защищал в министерстве в присутствии моих коллег-музейщиков, и концепция была поддержана. Мы разработали дорожную карту — ​с чего начинаем и к чему приходим. Если бы в музее не было фантастического костяка, не удалось бы продвинуться к лучшей жизни. В первую очередь — ​хранителей. Они замечательные специалисты. И пришло очень много молодежи. У нас 298 человек в штате. Эта цифра не так велика. Министерство пошло нам навстречу в связи с объемом грядущих перемен.

— Финансирование уже определено?

— Да, общий объем — ​порядка миллиарда трехсот миллионов, и если программа развития будет выполнена как задумана, смело могу считать свою музейную миссию выполненной и могу уже заниматься наукой и выращивать розы.

— Ну а теперь о скандале. Он начался с публикации в «Живом журнале» текста вашей бывшей сотрудницы, критика Нинель Исмаиловой, и почти целиком посвящен вашему новому первому заму Кристине Трубиновой и негативным переменам в жизни музея, которые она провоцирует. Это правда?

— Полуправда хуже лжи! Когда мне в министерстве была предложена кандидатура Трубиновой, я с ней разговаривал и решение принимал осознанно. Как руководитель музея я отвечаю за все в этом доме.

— Простите, вы отвечали бы за все, если бы отвечали за свой выбор, но разве у вас была альтернатива? Вы разве имели дело с результатом конкурса, взвешенным отбором из нескольких кандидатов? Ведь вас вызвали и предложили «укрепить»?

— У меня не было ощущения, что мне внедряют человека, который ни на что не способен и что это бремя, которое я должен нести по чьей-то воле. Я бы отказался. На меня давить бесполезно, я проходил в своей жизни такие испытания…

— Тогда чем объясняете скандал?

— Тем, что сегодня музей готовится к прыжку, совершенно к другому масштабу деятельности и развития. И требования к персоналу резко возрастают, меняется объем дел, задач и профессиональной компетенции. Тихая музейная жизнь в далеком прошлом.

С Кристиной Дмитриевной мы договорились о переформатировании управленческой модели. Штатное расписание не догма, а инструмент. Сегодня важны одни отделы, завтра другие.

— А пирожки, которые продаются на территории?

— Но для меня загадка, что так возбудило людей. Реакция на открытость музея удивительна. Мы делали подобное и в позапрошлом году. Это выгодно для музея, комфортно для посетителей и даже для сотрудников.

— Если бы завтра на место Владимира Ростиславовича пришел Иван Иваныч и сказал вам — ​делай что хочешь, увольняй всех некомпетентных, безграмотных, ленивых, вы бы первого зама сохранили?

— Пока придет «Иван Иваныч», пройдет время! А жизнь сама всегда показывает, на что человек годен, способен ли развиваться… Я раньше года работы с кем-то не спешу с выводами. Приходят к нам молодые после института, образование безупречное, но они ничего не знают про театр…

— Так ведь и Трубинова такой же случай! Какая у первого зама должностная инструкция?

— В ведении Кристины Дмитриевны отдел маркетинга, сектор издательской деятельности, сектор продаж, отдел по связям с общественностью, экономический отдел.

— И почти во всех этих подразделениях произошла кадровая революция. И уволившиеся «по собственному» теперь пишут в прокуратуру.

— Не во всех. Для меня такая форма апелляции говорит о том, что люди не уверены в своей аргументации: если человек не боится высказать, что он думает, и может защитить свою профессиональную позицию, он это делает. В глаза высказывает свои претензии. Эту свободу никто не отменял.

За годы руководства я постоянно сталкиваюсь с людьми, которые считают, что все вокруг неправы, а директор — ​злодей, вор и проходимец, страна разваливается, и как жить простому честному человеку?! Это популистская демагогия очень удобная сегодня. Взрослые люди позволяют себе безапелляционно казнить, миловать, вешать ярлыки — ​и поднимать крик на весь мир.

— Ваши оппоненты считают, что вы не решаетесь возвысить свой голос против министра, а они за вас сейчас скажут правду и защитят своего директора!

— Меня в этой ситуации волнует не моя персона, а урон, который нанесли музею якобы поклонники Бахрушина.

— Первый заместитель пришла с мыслью, что здесь все нафталин и пыль? Но какие преобразования в Театраль­ном музее, если ты не знаешь, кто такой Станиславский?

— Конечно, она неофит. Но это не диагноз. Претензии, которые предъявляются, сформулированы негативно и односторонне. Для меня это критерий необъективности. Пока я с человеком не пообщаюсь, не съем щепотку соли…

— Есть люди, с которыми и соль не стоит есть…

— Бывает. Но я своим студентам в первый же день занятий привожу пример психологического свойства. В первый день, когда разбивается форточка, ее видят все. Через неделю — ​несколько человек. Через месяц не видит никто. Способность руководителя видеть эту форточку определяет многое. И у каждого человека на любом месте есть своя форточка. Когда люди очень долго работают на одном месте, они перестают видеть разбитые форточки и часто очень неприглядные виды за ними.