Что ж, речь сегодня о том, каким способом прожиты те почти четыре десятилетия, что Додин стоит во главе Малого драматического — ​Театра Европы. А способ этот — ​торжество личной этической модели. Оказывается, режиссер может жить и так: никогда не заигрывая с властью, решая только художественные задачи, тратя себя и ресурсы своих артистов, — ​и в итоге убеждая мир событиями сцены. Сколько раз за эти десятилетия его авторитет пытались поставить под вопрос, а то и опровергнуть вовсе. Дескать, остался во вчерашнем дне, устарел. Не удалось ни разу. Присутствие Додина в контексте по-прежнему определяет контекст. Его режиссерская оптика, его человеческий масштаб, его артистические потребности диктуют знаки на незримой шкале театрального искусства.

Как всегда, он сбежал из театра и города, скрылся, чтобы избежать потоков юбилейного елея. Как всегда, главное не во вне, а внутри, в репетициях новой работы, прежде всего. И как почти всегда, она идет трудно: «Братья Карамазовы», подход два. Додин соревнуется только со своим собственным представлением об идеальном.

Додин не пускает на свои репетиции. Посторонний способен разрушить возникающее в пробах (так именуется репетиционный процесс) движение в собственные глубины, самопознание не терпит наблюдающего взгляда, оценки. Нужна свобода — ​ошибаться, рисковать, терпеть. Чтобы на свет явилось непредсказуемое.

Однажды полюбив, Додин уже не отрекался «от старых вечных основ подлинного творчества, от переживания, от правды». Он один из тех, кто на российской сцене совершил огромную работу, художественно исследовал советскую историю в ее трагических разломах — ​коллективизация, война, лагеря. Потребность осмыслить человека советской матрицы подвигла его работать с заведомо, казалось, не сценичным материалом — ​прозой Абрамова и Платонова, Распутина, Гроссмана, Трифонова. Большая литература вписана им в коробку сцены.

И на сцене Малого драматического из десятилетия в десятилетие возникают спектакли воспитания — ​зала, города, мира. Все режиссерское умение и вся человеческая глубина Додина участвуют в поиске причин и смысла происходящего со страной, поэтому так глубоко дышат его спектакли, так прочно и надолго обживаются во временах. Биография Додина — ​это его мощные эпические работы, меняющие и театр, и его самого.

Федор Абрамов — ​из сильных советских писателей, а «Братья и сестры» по его роману стали великим спектаклем. Выросли в галактику народной жизни, в которой нашлось место жалости и предательству, жестокости и унижению, подлости и любви. В деревне Пекашино, как в горсти, собрались русские беды и русские характеры, и спектакль островом национальной сути плывет через разные эпохи.

Еще одна галактика — ​Достоевский, «Бесы». Додин занят здесь драмой идей и тем, как она преломляется в людях. Спектакль укрупняет спирали и обстоятельства русской смуты.

«Жизнь и судьба» Василия Гроссмана говорит от лица «миллионов, убитых задешево, протоптавших тропу в пустоте», и водовороты века уже не раз поворачивали спектакль новой злобой дня. Барак немецкий и советский в «Жизни и судьбе» близнецы, тема отношений интеллигента с режимом звучит все так же свежо. И так же поднимается над временами письмо матери Штрума, прожитое актрисой Татьяной Шестаковой.

Еще один феномен Додина — ​«весь Чехов». Сценическое собрание сочинений о судьбе и участи русской интеллигенции. Он раз за разом берет пробы почвы, родящей деревья, висящие в пустоте над обрывом. Додин ставит не только настоящее, но и будущее героев. Оно, это будущее, историческое и метафизическое, всегда мерцает в воздухе его чеховских спектаклей. Грубость натур и изящество душевных движений, комедия и трагедия, тщета усилий и сила напрасных надежд перемешаны тут неразличимо.

Шекспир. Ни один театр-исследователь не обходится без него. Сначала «Лир». Потом «Гамлет». Один из примеров страстных и жестких отношений с материалом. Жестко навязанная пьесе мысль режиссера ищет себе все новых опор и оправданий. Додин ставил и переставлял, уточнял и искал другие решения в «Гамлете», создавая последовательно несколько разных спектаклей. Он вообще не любит «застывать в форме» и часто испытывает желание себя опровергнуть. Додин «премьерный» — ​благожелательный, спокойный, уверенный и Додин «в процессе» — ​сомневающийся, ищущий, месяцы проводящий вне зоны душевного комфорта. Кажется, два разных незнакомых друг с другом человека…

В театре, который строится десятилетиями, невозможно без этики, без ясных представлений о добре и зле, о допустимом и недопустимом. Нравственные основания МДТ прояснялись и укреплялись работой, переменами в стране, мировым успехом. Поверх мелких движений жизни то огромное, что входило и входит в театр с Достоевским, Шекспиром, Чеховым, скрепляло труппу ощущением служения. И за что б ни брался сегодня Додин, на результат работает подспудный сюжет, который образует вся жизнь Малого драматического четырех минувших десятилетий.

«Интимное» — ​важное прилагательное театральных процессов внутри МДТ. Уединенно, сокровенно, мучительно — ​и в итоге публично, один из вечных парадоксов театрального существования, который так или иначе выстраивает режиссера. Возможность остаться наедине (и в публичном одиночестве) с Достоевским, Шекспиром, Чеховым — ​привилегия осознать себя в иных измерениях. На пробах важны максимальные усилия, безоглядные траты. Постановка — ​опыт жизни, и театр властно берет его сам, испытывая, поворачивая, исследуя.

За кулисами витает еще одно слово внутреннего словаря «сговор». Режиссер и артисты вступают в него всякий раз заново. Сговариваются о том, что главная жизнь здесь, в репетиционном зале.

И это с ними Додин исследует безмерность человека и его же меру. Здесь сегодня — ​один из лучших в стране актерских ансамблей. Додин воспитывает учеников, пестует звезд, и замечательный сегодняшний треугольник его романа со сценой — ​Елизавета Боярская, Ксения Раппопорт, Данила Козловский — ​по-прежнему провоцирует новые идеи.

У Мартина Хайдеггера есть работа «Петь — ​для чего». Она про роль поэта и художника в эпохи «зияния Бога», когда внутри времен клубится тьма. В эпохи мировой мглы, говорит Хайдеггер, необходимо измерять бездонность мира. Но для этого нужны художники, которые не боятся спускаться в бездны. Человеческого сознания прежде всего. Додин не боится. И только он сам знает цену своему художественному бесстрашию. С годами его претензии к себе лишь растут.

Мастерская познания, мастерская духа — ​вот что такое сегодня театр Додина. В ней измеряют сложность бытия. И утверждают высоту человека. Претерпевают катастрофы. И возрождаются. Додин художник трагического мироощущения. Но трагедия в горниле искусства становится тем, о чем сказано: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».