За столиками привокзального шалмана (в сценографии Александра Боровского, впрочем, он стал респектабельным старинным пабом) — беженцы Циффель (Татьяна Шестакова) и Калле (Сергей Курышев). За цельными зеркальными окнами (такими величественными, так усердно отмытыми, такими хрупкими в случае чего, время-то военное) иногда вспыхивает желтый свет, таинственно движется и гремит джаз-бэнд, летят официанты с букетами кружек, танцуют пары — точно в воспоминании о мирном времени, навсегда оборванном для всех граждан Третьей империи.

Тут же за соседним столом кипит сюжет «Страха и отчаяния», цепочки жестоких скетчей. Респектабельный судья и подтянутый молодой следователь, глотая стыд и давясь принципами прежней германской юстиции, толкуют дело об ограблении еврейского ювелирного магазина тремя штурмовиками так, чтобы этот патриотический порыв молодых людей был оправдан. Сами штурмовики Геберле, Шюнт и Гауницер любезничают с подавальщицей через столик.

Немолодой учитель истории и его жена с ужасом гадают: вышел их сын-подросток в кондитерскую или в райком гитлерюгенда — написать на родителей донос? Страх и отчаяние, соавторы их реальности, давно крутят и плющат вполне достойную чету германских обывателей.

Учитель почти причитает: «Я готов преподавать все, что они хотят. Но что именно они хотят? Если б я знал! Разве я знаю, какой им требуется Бисмарк? Они бы еще помедленней выпускали новые учебники!» Жена его жалка в тоскливых упреках: «Мальчик вообще не слышит от тебя ничего положительного! Это, безусловно, плохо действует на юную душу и только разлагает ее».

А по другую сторону — мудрый циничный гном, профессор-физик Циффель, опытный беженец, которому серый макинтош стал самым надежным домом, слушает чудаковатого седого социалиста Калле, брата по скитаниям: «Вам опротивела ваша страна из-за патриотов, которые в ней хозяйничают. Я иногда думаю: что за чудесная была бы у нас страна, если б она у нас была!»

Злые максимы Брехта очень точны. И их в спектакле Додина через рампу перекинуто много. Вот хоть бы эта: «Есть прекрасное изречение нашего министра юстиции, которого вы можете держаться: законно лишь то, что Германии впрок».

А когда звонит черный эбонитовый телефон, вздрагивают все: судьи, беженцы, штурмовики, работяги, хозяйки пивных. Добрых вестей здесь не ждут. Хотя Апокалипсис еще за порогом.

Сквозь весь этот невеселый привокзальный шум, философию распивочно и навынос в ожидании конца света и осознании — этот день мы приближали, как могли, каждый на своем месте (а к этому выводу у Додина близки все персонажи Брехта): элегантная Юдифь (Ирина Тычинина) звонит друзьям и мужу, прощаясь. Она бежит из страны. Вся ее прежняя безмятежная жизнь респектабельной дамы теперь позволена лишь блондинкам. И любовь к арийцам тоже.

Беспощадный текст Брехта — главный герой и главное событие этого спектакля МДТ. При желании в нем можно найти много созвучий с нашим героическим временем. (Хотя точно помню: эти пьесы Брехта и их диагнозы били наотмашь и в 1980-х. Пусть другими абзацами.) Но постановка Додина, игра грандов МДТ, беспечный джаз-бэнд и теплый желтый свет мирных времен в декорации Боровского дали диагнозам 1930-х очень четкий образ.

И беженец Калле теперь будет всегда неуверенно говорить голосом Сергея Курышева в образе доморощенного привокзального философа, седого социалиста: «Возьми, наконец, Германию. Она — банкрот… Выход один — мировое господство. История Германии сложилась неудачно, и у немцев выработался беспримерный по стойкости рефлекс послушания».

А беженец Циффель — усмехаться, кутаясь в серый макинтош Татьяны Шестаковой: «Все вокруг нас неожиданно приобрело иной вид, надо сказать — угрожающий. Сначала только кто-то угрожал кому-то, потом кое-кто стал угрожать всем, и под конец все стали угрожать всем».

Точность умозаключений Брехта легко проверить на новостных лентах.