Пьесу, которая несколько часов разыгрывалась в присутствии пятидесяти зрителей, спас не Павленский, называющий себя политическим художником, а судья, скромно называющий себя судьей.

Павленский сходу попытался применить прием топорной провокации. Выйдя к трибуне вместе с переводчицей, художник сразу бросился в крик. И даже из этого могло что-то получиться, но Павленскому не хватило языка (речь не о художественном языке, а о бытовом французском). А переводчица не помогла: судья воспользовался «фальстартом» Павленского, и запретил ей выполнять работу, пока художник не успокоится.

— Я должен сделать… Переводите то, что я говорю! … Я должен сделать важное сообщение. Переводите! То! Что я говорю! (Два раза).Я должен сделать важное сообщение. Я посвящаю этот процесс маркизу де Саду… Маркиз де Сад показал истинное лицо, истинную природу человека. Маркиз де Сад показал истинную природу власти. И поистине… Переводите то, что я говорю! (Два раза). Я повторяю: я! должен! сделать важное сообщение! (…)

Со зрительской скамьи поднялась Наташа и перевела слова Павленского про маркиза.

Про то, что маркиз «провел 30 лет в тюрьмах и психбольницах», про то, что его загубили его же сограждане, французы. Про то, что «маркиз де Сад самый великий француз за всю историю человечества».

Возможно, для того, чтоб до французского судьи, наконец, дошли эти простые истины, Петр стал стучать кулаком по трибуне:

— Судья, слушай меня! Экут муа, Экут муа! Он был заложником…. Он был заложником Бастилии. (Сказано два раза).Судья, почему вы меня не уважаете? Когда я говорю. Экут муа! Экут муа!

Судья сказал, что если художник не прекратит, то заседание, вероятно, придется отложить. В зале стали шептаться о том, что судья, потом, вероятно, сделает его закрытым.

Тут высказалась госпожа прокурор, которой, оказывается, «было бы очень жалко откладывать процесс». («Жалко, да и бесчеловечно — все-таки Павленский и так отсидел в тюрьме без суда 11 месяцев, и еще четыре месяца был под «судебным контролем». И что ж теперь, дальше затягивать?» —могла сказать мадам прокурор, но, конечно, не сказала.).

— Стоп! — крикнул Павленскому женский голос, и я не успел уследить, кому он принадлежал. Возможно, это была Оксана Шалыгина, которая позднее расскажет, что хотя и не отказывается от своего соучастия в акции Павленского на площади Бастилии 16.10.2017, но ничего общего с ним теперь не имеет, так как они разошлись (в семейном смысле).

— Пуркуа стоп?… Маркиз де Сад был заложником Бастилии, он призывал восставший народ разрушить ее! — объяснил, наконец, Павленский логику, связывающую маркиза с текущим судебным процессом по делу о поджоге Банка Франции на площади Бастилии.

— Он окончил свои дни в сумасшедшей доме… Где справедливость, судья? — вопрошал российский акционист.

Судья не снизошел до поисков справедливости.

— Справедливо лишь то, что зрячие ослеплены своим зрением… И банк де Франс на месте Бастилии — это лучшее тому подтверждение, — сказал Павленский и призвал судью «удалить» здание банка с площади.

Но судья удалился на совещание, а потом объявил, что процесс продолжится часа через два, как только приедет новая переводчица.

В это время в кулуарах «старая» переводчица в разговоре с каким-то французом рассуждала о грубости Павленского и говорила о том, что —вот же совпадение — ее муж когда-то был управляющим Банка Франции. Эх, если бы об этом знали Петр Павленский и уважаемый суд!

Второе отделение прошло уже по сценарию судьи. Сначала председатель спустился в зал и подошел к Павленскому.

— Здравствуйте, — вырвалось у российского акциониста.

— Мсье Павловский, как вы поняли, суд хочет вас услышать… Но только нужно соблюдать правила. Вы согласны? — наставительно спросил господин председатель.

Художник неожиданно согласился, хотя судья уже не в первый раз, вольно или невольно, переврал его знаменитую фамилию.

Вернувшись на рабочее место, судья рассказал, как в четыре утра 16.10.2017 Павленский и Шалыгина подожгли окна и фасад здания Банка Франции по адресу площадь Бастилии, д. 3. О том, что поджигатели, назвавшие эту акцию «Освещение», не сопротивлялись, когда их скручивала полиция. Судья упомянул о манифесте Павленского, опубликованном после акции: банкиры — новые монархи, площадь Бастилии — символ Французской революции, вдохновившей устроителей революции Октябрьской, но так как «сто лет спустя тирания снова царит повсюду», то с поджога двери банка на площади Бастилии начнется «возрождение революционной Франции», которое приведет «к мировому пожару революций». «В этом огне Россия начнет свое освобождение».

Но пока речь шла только об освобождении самого Павленского, для которого прокурор потребовала 4 лет тюрьмы (из них 1,5 — условно), и его бывшей соратницы Шалыгиной (3 года, из них — 1,5 условно).

Объясняя причины необходимости сурового наказания для Павленского, прокурор заявила, что акция представляла опасность для жителей дома №3 и двух соседних домов и о том, что для российского художника это уже не первый поджог. «Мы знаем, что в России он поджигал бывшую резиденцию КГБ», — сказала прокурор.

Павленский не стал ее поправлять — возможно, потому, что чуть раньше уже заявил, что не скажет больше ни слова (ведь новая переводчица слишком уж вольно толковала смысл высказываний), а возможно, переводчица просто не донесла до него слова о том, что действующее здание ФСБ на Лубянке, оказывается, стало просто «бывшей резиденцией КГБ». Такая новость могла встряхнуть поскучневшего и, казалось, потерявшего запал Павленского, ведь у него столько связано с этим зданием!

Но Петр молчал, а судья солировал.

Отпускал шутки по поводу прежнего заявления Павленского о невозможности революции во Франции.

— Вы уверены?.. Все же учитывая последние известия… — хитро улыбался председатель, намекая на «желтых жилетов».

А зачитав длинное, полное медицинских терминов, заключение психиатра (оба подсудимых здоровы — Прим. ред.), председатель бросил в зал:

— Ну что ж, переводчик, удачи!

Зал хохотал. Потом — над шуткой Оксаны Шалыгиной.

— Госпожа Шалыгина, когда у вас спросили, почему на акции вы были в парике брюнетки, вы ответили, что это оммаж Жаку Месрину, который всю жизнь работал с Банком Франции, — читал судья под смех зрителей.

— Нет, это ошибка перевода! — выкрикнула Оксана Шалыгина. Зал разочарованно притих.

— Я сказала: всю жизнь работал с банками.

Зал снова смеется.

А позже он будет громко аплодировать незрячему Жилю Лёбретону — «свидетелю защиты». «Свидетель» рассказывал о том, почему считает акцию Павленского воплощением поэзии, говорил, что огонь и дым в данном случае «имеют позитивную коннотацию», цитировал Бодлера и Цветаеву, напоминал, как французский суд устраивал процесс над «Цветами зла».

— Вы знаете господина Павловского давно? — спросил судья.

— Я защищаю поэтическую акцию! —ответил свидетель.

— Суд отдает должное силе высказывания свидетеля, — скажет потом судья. И только мадам прокурор останется нечувствительна к поэтическим доводам защиты:

— Мы не в литературном салоне, а в суде… Можно быть перформером и пироманом… Перформер легко превращается в правонарушителя, — говорила госпожа обвинитель, как будто у нее нет ни сердца, ни художественного чутья.

Но не таким был господин председатель! Посидев сорок минут за дверью, он вернулся в зал с коротким поэтическим приговором.

— Это исключительное судебное заседание. Это заседание, на котором русский диссидент столкнулся с французским законом, — начал председатель.

— Я художник! Же суи па ан диссидент, же суи актор! — как мог, уточнил Павленский, не надеясь, видимо, на помощь переводчицы.

— Же суи ан актор, — повторила переводчица.

Конечно, образ неуслышанного, непонятого художника — уже достаточно избитый, но приходится отметить, что в данном случае он воплотился уж очень буквально.

— Процесс, на котором русский артист встретился с французским законом, — исправился судья и продолжил:

— Это спор между языком власти и языком искусства, — перебил Петр Павленский, еще раз нарушив «обет молчания».

Павленского приговорили к 3 годам тюрьмы, из них 2 —условно…

(Радостная адвокат Бейретер-Минков потом побежит обниматься с прокурором).

Шалыгину — к двум годам (из них 16 месяцев — условно). Ни ее, ни Павленского в тюрьму не вернули. Но они должны заплатить 18678 евро и 14 сантимов Банку Франции за материальный ущерб, 3000 — за моральный, 1000 — за судебные издержки.

Услышав про деньги, Павленский ответил:

— Никогда!

Позднее он уточнит, что не будет платить Банку Франции из принципа.

К слову, судья ведь так и не выполнил наказ художника: не стал «удалять» здание Банка с площади Бастилии.

Возможно, это — задача для новой художественной акции Петра Павленского.

К работникам российских телеканалов, дежурившим у дверей, художник вышел мрачный. Пояснил: «Мы проиграли этот процесс».

— Вы будете еще заниматься акционизмом?

— Я не занимаюсь акционизмом, я политическим искусством занимаюсь, — обиженно сказал Павленский и пошел прочь, не ответив на прямой и острый вопрос журналиста «Известий»: «Если бы вернуться назад и снова это сделать, вы бы сделали?».

Известно ведь, что художник умирает, когда повторяется.