— Вадим, а как получилось, что новый, только что записанный альбом «Мастодонт» вышел таким политкорректным и бесконфликтным? К музыке претензий нет, она на высоте, но я вспоминаю альбомы «Бахыт-Компота» «Страшнее бабы зверя нет», «Охота на самку человека», «Раздень меня по телефону», «Стереобандитизм» — каждый как пощечина обывателю. А тут «Маленькая фея», «Ангел света». Обыватель будет доволен. За исключением слова «жопа», и то в патриотическом контексте, все очень благопристойно. Где былое хулиганство? Как будто кто-то сказал: «Master, don’t!»

— А про Путина, который «подложил крымскую свинку», после чего стало «не на что жить и кататься по миру», вы не услышали? Впрочем, это в той же песне, где «жопа».

История создания альбома начинается на Майдане 4 декабря 2013 года, когда один безумный крендель, представившийся промоутером, привез нас играть в киевский клуб. Но когда мы приехали, нам сказали, что в клубы никто не ходит, все на Майдане. Концерт отменили, и я стал репу чесать, мне было идеологически стремно. Я и против первого Майдана кулачки держал, и на Болотную не ходил. А потом подумал: ну, блин, блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. У меня такое было, по Шевчуку, предчувствие гражданской войны. С другой стороны, я их понимал: было ясно, что Янукович хуже горькой редьки всем опротивел.

В общем, пришли мы в закулисье Майдана, а там такие все ласковые, особенно пожилые: «Ой, а мы вас знаем…» Какие-то поэты читали, кто-то речи толкал. Вышли и мы. Спели две песни. «Ой, мороз, мороз», которая вошла потом в этот альбом, и «Скаженна троянда», есть у меня такая вещуля, переделка «Where The Wild Roses Grow». Там в оригинале на две партии разложено, мужскую исполняет Ник Кейв, женскую — Кайли Миноуг. Мужскую я спел по-украински.

— А потом проходит совсем немного времени, и вы вступаете в Союз писателей ДНР. Как это получилось?

— Во-первых, я донецкий по рождению, хотя и не жил там. Раньше это никого не волновало, а в 2014 году стало важно. В Донецке не так много писателей, так что это понятный шаг.

— Кто еще входит в Союз?

— Если говорить о тамошних, я знаю только двоих: поэт Володя Скобцов и фантаст Румянцев, вряд ли вы о них слышали.

— А из России?

— Юнна Мориц, конечно же. Уверен, что и Прилепин.

— И чем они занимаются?

— Проводят каждый год фестиваль «Большой Донбасс», пытаются с большой земли авторов подтянуть. Ну, из сильно знаковых величин, понятно, что почти никого там нет. На каком-то из фестивалей отметился Прилепин, так, походя, мелко это для него. Мелкооптовые российские рок-группы периодически выступают, самые крупнооптовые из которых — Чичерина и Вадим Самойлов.

— С трудом могу представить вас рядом с Чичериной или Скляром. Чичерина, играя скулами, поет: «Это наша земля и мы будем стоять». Скляр с мужественными интонациями поет: «Русские своих не бросают, это закон». И тут выходит Степанцов с добродушной физиономией, с голосом ловеласа-забулдыги, и вся конструкция рушится. Голос-то не спрячешь, голос все равно издевательский. Даже если вы споете гимн Российской Федерации с самыми лучшими намерениями, все равно это будет звучать как стеб.

— Совершенно верно. Люблю, например, по пьяни спеть «Марш коммунистических бригад» или что-то про пионерию, у меня хорошо получается. Конечно, сейчас это не может иначе как с издевкой петься.

Не знаю, может, мне кажется, но скляровская «Возьмем Манхэттен, а потом Берлин», она пафосная, но все же не совсем по серьезке, не без иронии. А у Чичериной на голубом глазу, да.

— Тогда вообще непонятно. Вы видите, что все это не по-настоящему, вас подташнивает, но все-таки вы вписываетесь во всю эту патриотическую движуху. Зачем?

— Я же не упоротый путинист, я прекрасно вижу, из чего состоит ткань нынешней власти, мне это гадко, порою хочется глаза закрыть и не думать. Они как саранча, все эти структуры властные, жрут и жрут. Но я вижу людей, которые слепо против власти, и меня от них тоже воротит. Они настолько упороты, что не хотят видеть того хорошего, что власть жуликов и воров все-таки принесла. Да, воруют, ручки в сале, но дороги строят, дома строят, заводы строят.

— А не украв, не построить?

— В России, боюсь, что нет.

— И без посадок тоже не обойтись? Вы же прекрасно понимаете, что людям, которые сажают сейчас Хаски, отменяют концерты и пополняют экстремистские списки, ничего не мешает взяться за вас. Есть у вас одна песенка, перед которой весь сегодняшний рэп с наркотиками, матом и сексом выглядит детским садом.

— «Восьмое марта — мамин день»?

— Да. Хочу процитировать:

Я куплю много маленьких белых котят, Я сниму с них красивые шкурки. И когда все от боли они завопят, Я скажу им: «Потише, придурки!

Вы разбудите милую маму мою, Это лучшая мама на свете. Я из вашего меха ей шубку сошью, Пусть про это напишут в газете».

Мама, мама, не надо меня колотить, Ну и что, что котята вопили? В женский праздник я шубку хотел тебе сшить, А котят все равно б утопили.

— Да, если б я был звездой ютьюба, меня за это родительские организации удушили бы. Но за старое сейчас можно любого взять. Недавно перечитал Пелевина «Чапаев и пустота», там есть отличный такой момент, когда бандиты сидят у костра и, накушавшись грибочков, рассуждают о Боге, о церкви, вот это все. Сегодня за это бы посадили, это очень дерзко. Не хотел бы я власти людей, которые запрещают Хаски и даже Элджея.

— Но они уже у власти, вы не заметили? Это и есть империя, она так работает.

— Да какая империя, тут скорее надо вспомнить Иран, или Кампучию, или ИГИЛ, как известно, запрещенный в РФ. Это деградация народа, нации, она не зависит от строя. Могу до кучи еще подкинуть пример. Недавно пригласили нас на закрытие байкерского сезона под Питер. Мы пели, народ веселился, радовался, а потом какие-то люди из города Тосно услышали нашу юмористическую песню с припевом: «Эдик, ну какой же ты педик, это только понты», побежали к своим товарищам и сказали: «Там про пидорасов поют!» Чуть мы под раздачу не попали, нас вовремя увели. Я не знаю, на чьей стороне эти люди, за империю они или против, но это такая хтонь и тьма, что просто хоть вешайся.

— Пока мы с вами спорили о судьбах родины и выясняли, кто прав, такие и пришли к власти. У них нет идеологии, они как газонокосилка — выкашивают и левых, и правых, и патриотов, и либералов, всех, кто высовывается. Тупая машина работает, безмозглая и безжалостная.

— Согласен, все так. А кадры эти, которые идут на госслужбу и прорываются по карьерной лестнице! Им по головам пройти ничего не стоит, они, собственно, и идут. Но вы посмотрите, что происходит в Европе, или в Америке, или на Украине, там в плане оголтелости вообще ни разу не лучше.

— А кто спорит? Я только не понимаю, каким образом их мерзавцы оправдывают наших мерзавцев. Это странная логика. Но давайте вернемся к имперской теме. Есть у вас мощнейшая вещь, программная, со словами «Я люблю тебя, империя, царство грязи и насилия!». Клип на нее одно время крутили по телевизору. И такая боль там: человек все понимает, а все равно любит. Но неужели иначе никак, без грязи и насилия?

— А я не вижу вариантов. Революция? Но от революций, как говорил Теофиль Готье, выигрывают только стекольщики, и мы это видим на всех без исключения примерах за последние тридцать лет. Давайте на секунду представим, что Навальный — это добро. И вот он побеждает, с кровью, потому что без крови власть ему никто не отдаст. Но понятно же, что этих его детишек, будь они хоть самые распрекрасные и честные, не хватит, чтобы занять все госдолжности. Их займут другие люди, примерно те же, что и сейчас. И будет все то же самое, такой же прокурорский беспредел. Не пройдет и двух лет, как условного Хаски опять посадят. Только тут он уже сутками не отделается.

— Я смотрю, совсем вы в людей не верите. Получается, если их не тыкать в спину автоматом, они ни на что хорошее не способны.

— Получается, не способны. На этом пространстве, от Белоруссии до Китая, только авторитарный строй и возможен.

— Русофобия какая-то.

— Ну, это вы передергиваете. Я просто хорошо историю знаю. Да, авторитарное устройство общества душное, отвратительное, но если хомут ослабить, все тут же рассыплется. Уже ослабляли и уже рассыпалось. Замечательные реформы провел царь в 1870-е годы, очень прогрессивные, либеральные. И тут же появились бомбисты, сотнями, тысячами расстреливали и взрывали чиновников, жандармов, а потом пошли эксы, то есть попросту грабежи. Чем кончилось, мы все знаем. Бесы наружу вырвались. И кстати, советская власть так же кончила, как и царская, и по той же причине.

— Ослабили хомут? Но ведь если бы не ослабили, вам с вашим куртуазным маньеризмом и ансамблем вандалической музыки «Бахыт-Компот» пришлось бы, мягко говоря, нелегко. В лучшем случае вам бы просто не позволили выступать. В худшем — выбор между эмиграцией и тюрьмой.

— Я и при ослабленном хомуте не избежал неприятностей. Но обошлось, прошло по касательной. Когда заканчивал Литинститут, в конце восьмидесятых, председателем экзаменационной комиссии назначили Михалкова. Он сидел в своем переделкинском далеке, в таком генеральском пузыре, и еще не чуял, что ветер-то поменялся. И вот он перебирает дипломы, а дипломы — это такие проекты стихотворных сборников. Один кавказский юноша пишет: «Горы мои, мой Дагестан…» Ну, понятно. «Березы мои русские…» — пишет чувак из Тамбова. Это тоже понятно. Но когда в руки советскому человеку попадает сборник «Убей меня, красотка, на заре!», его переклинивает, он не понимает, он в раже. Там, кстати, и «Империя» была, о которой вы вспомнили. Про царство грязи и насилия я в те времена еще написал.

Тут надо учесть, что раж Михалкова многократно усиливался из-за сына, по тогдашним понятиям, предателя и фашиста. Я имею в виду Кончаловского, который был тогда в эмиграции. Мой мастер, Лев Иваныч Ошанин, передавал мне их телефонный разговор: «Серега, понимаешь, вот ты сатирик. А у молодых сейчас другая сатира. Он тоже сатирик, но приемы другие».

Было не то чтобы страшно, но гнусно и печально от этого от всего.

— А чем кончилось?

— Ректор, в будущем министр культуры РФ Сидоров, отмазал меня. Дал Михалкову путевку в Египет (тогда это было о-го-го), и он уехал.

— Вам такие расклады нравятся?

— Не нравятся! Но все равно советский мир мне понятнее, чем тот, в который нас зовут либералы. Я же не слепой, я вижу, что опять вся эта брежневщина вернулась. Не 1937-й, о котором так любят покричать, а именно поздний застой, вязкий бесконечный тупик. Даже музыкантов взять: из моих друзей кто банщиком работает, кто поваром, кто инструментами спекулирует. Абсолютно майко-цоевская жизнь, 1982–1983-й примерно. Тогда так же было: если ты не Юрий Антонов, сторожи или кочегарь. А сейчас, если ты не «БИ-2» и не Шнур — то же самое.

— И? Так и оставим?

— Конечно, хочется выйти из тупика, но только не как с Януковичем. Если здесь случится Майдан, такой тарарам пойдет, что Украина детским садом покажется.

— Вы имеете в виду «ДНР»?

— Украину. Но и «ДНР» зеркалит эрэфию не в лучшем ее изводе.

— Хочется спросить: кто ж вас так напугал, что вы сидите и дрожите? Согласны на любой беспредел, лишь бы не было хуже. Но я знаю ответ: девяностые.

— Пальцем в небо. В девяностых я был счастлив. Я умел не замечать уродства окружающей жизни, гримасы надвигающегося капитализма. Слышал, правда, выстрелы в соседних кварталах, у нас на Красносельской постреливали. Но спасали грезы, я жил в мире грез.

А сейчас, видимо, потому что взрослый, уже не спасают. Кстати, и альбом новый — та же попытка уйти от безобразий окружающего мира, только уже сегодняшних. Вы правильно сказали, что альбом бесконфликтный, конфликтов мне и в жизни хватает. В чем была идея куртуазного маньеризма? В попытке гармонии. Отвлеченные картины на темы маркизов в туфлях на красных каблуках, пастушек и прочих забав в гротах и на пленэре.

— Отсюда и возникал комический эффект. От сочетания сегодняшней жизни, где хрен знает что происходит, со всей этой красотой эпохи Людовика.

— Комический — да, но и гуманистический тоже. У меня были стихи о бухгалтере Иванове и летающей тарелке. «Как волк голодный, он в полночный небосвод/Вперяет иногда тоскливые гляделки./И, принявши стакан, потом другой, идет/К запрятанной в лесу летающей тарелке». Понятно, что это не об инопланетянине, это о человеке, который привязан к юдоли земной, к нелюбимой местности, нелюбимой работе, но мечтает о чем-то большем, как и многие. Вот такая вселенская тоска у нас всех. В этом-то все и дело.