В окнах маленького зала районного суда через залитый апрельским солнцем сквер видна барочная Троицкая церковь, достроенная в Красном Селе в 1761 году. Мимо нее еще будущие декабристы проезжали. И, конечно, Пушкин со своей детской мечтой, в пролетке: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…» Кого же вы хотели освободить, Александр Сергеевич? Одни у нас тут и так свободны, а для других свобода всегда была — главное зло.

Обвиняемый в терроризме и заговоре с целью свержения власти по делу «Сети» Юлий Бояршинов (Юлик) в окошко, впрочем, не смотрит, из стеклянной клетки он строит такую рожицу:-( (печаль) — сидящей рядом со мной девочке в очочках. Юлик долговяз, голова тоже длинная, огурцом, лицо подвижное, чуть клоунское, лыбится — такой в каждом классе есть. Девочка что-то хочет сказать ему только губами, однако строгий, курносый и белобрысый полицейский в черном это пресек.

В зал запустили троих, а больше и не уместилось бы на единственной скамейке «для прессы», остальные — навскидку тридцать девочек и мальчиков, многие тоже в очочках — остались в коридоре. Полицейских с наручниками, которые висят у них на поясе, похлопывая по форменным попкам, в зале двое, да два пристава, да еще один стоит над нами в джинсах — он не представился, да и что нУжды, как говорили еще в те, лицейские, времена.

Судья молодой, чуть пухловат, такой тоже в каждом классе есть — он не главный отличник, но прилежный, и в споры не лезет. Здесь он уже не отвечает у доски, а, наоборот, задает вопросы, но всякий раз, закончив, все равно поджимает губы, как бы ставя вместо вопросительного знака точку.

А вопросы-то глупейшие — это же все там написано: как фамилия, есть ли жена, дети… Про это потом расскажет мама Юлика в коридоре: жены нет, есть «невеста», с ней он живет у них дома 10 лет, а сейчас она как раз на пятом месяце: его же 21 января только забрали… А «идентификация личности» по процедуре не такое уж абсурдное дело: Юлик ведь сейчас не понимает, кто он. До 21 января понимал, а теперь — кто?

Первое время Бояршинова содержали в «Крестах» в камере на четверых, но 12 февраля перевели «с целью проведения следственных действий» в СИЗО «Горелово», в барак бывшей колонии на 116 человек, а их там, согласно «акту посещения» ОНК, «ориентировочно» 130 арестантов по разным статьям, а точнее даже и не сосчитать. «Следственные действия» в Ленинградской области с Юликом не проводились, на допросы его возят в автозаке «на Литейный» (известное в Санкт-Петербурге здание теперь ФСБ). Но судья его спрашивает не об этом: «Где работали до задержания?» Ну, так и запишем: «Промышленный альпинист».

Девочки сидят тихо, как мышки, и в ответ на команду курносого перевернуть айпад, та, которая держит его в руках, открывает чехол и показывает: он «спит». Тем не менее: «Что вы — что вы, господин офицер, сейчас — сейчас…» Судья, покончив с формальностями, удовлетворил ходатайство следователя ФСБ и объявляет процесс закрытым — мы выметаемся в коридор. Здесь выясняется, что мышка исхитрилась-таки что-то наснимать, и сумрачный судебный коридор на минуту превращается тоже в «школьный»: все обступили, жадно смотрят на айпаде «кино», тихо галдят.

Папа и мама у Юлика — художники, но — объясняют — эта профессия в наши дни не востребована, а Юлик своим промышленным альпинизмом их всех кормил, «так как грязные окна есть всегда». Папа, наверное, на голову ниже сына, хотя рядом им еще нескоро снова удастся постоять, в клетчатой курточке, седой хвостик подхвачен на затылке на самурайский манер узелком. Рассказывает, что первый раз взял Юлика в поход, когда тот был еще маленький, и ему в тот раз не понравилось — папа учил его ровно тому, что теперь инкриминируют их террористической организации «Сеть»: навыкам выживанию в лесу. Оказалось, лес — это еще самое безобидное, не там надо было учить выживать. Впрочем, для мальчишки, только что доставленного в клетку из ада, Юлик тоже держится просто молодцом.

Мама не плачет, обстоятельно, словно речь о пионерлагере, объясняет девочкам, что можно передавать в СИЗО: печенье, доширак, а яйца она ему на Пасху покрасила и принесла передать — не взяли, у них в бараке (на 130 человек) холодильника нет, не дай бог отравятся… Мама тоже остро нуждается в «идентификации личности» — видно, что не очень понимает, когда и где она живет.

После перерыва через эту пеструю толпу протискивается следователь ФСБ, я его сначала принял за одного из группы сочувствующих: такой же молодой, хипстерская рыжеватая бородка, бритые височки — только что из барбершопа, пиджачок в талию и цветной галстук «селедкой». Когда он исчез за дверью, где через пару минут будет оглашен предсказуемый «приговор», я грозно говорю группе поддержки: «Какие же вы анархисты?! Что же вы ему по башке не дали? В тридцатые анархист обязательно швырялся на допросе в следователя чернильницей, такая у них фирменная фишка была. Большевики каялись, а анархисты — чернильницей». На секунду все опасливо смолкли — все-таки большой дядька, они мне годились бы в дочки от позднего брака — потом поняли, что это для разрядки, загомонили: «Не-ет! Мы против насилия!»

Вот это точно: не декабристы и тем более не народовольцы — во всяком случае, пока. Полиция оттеснила нас по углам, освобождая дорогу «террористу» со стражею, и они провожают товарища в автозак аплодисментами. Конечно, это театр. Но театр, к сожалению, очень, до ужаса, «.док».

О пытках, следы которых зафиксированы в Пензе и в Санкт-Петербурге, что была вынуждена фактически признать даже ФСБ, все уже написано. Как и о подлости «коллег» из НТВ, на которых несчастных мам, как зайцев из леса, выгоняет та же ФСБ. Хотя эту тему сложно исчерпать. Об объективных доказательствах мы пока ничего не знаем, так как все дело — страшная государственная тайна. Однако, судя по этому «процессу», я склонен предполагать, что с ними там не густо.

Об анархизме мы с детьми на этот раз поговорить не успели, но — что нУжды! Приеду к ним в Питер снова. Я же тоже анархист в том смысле, что государство — это зло. Наверное, это необходимое зло и иногда даже наименьшее из зол, но тем самым оно не превращается в добро. А во что оно превращается? Ну, смотрите сами.

Вот так прямо выходим солнечным апрельским вечером из суда, а напротив храм — витиеватый в своем барокко, старинный. Господи, ну доколе?! Почему ты этого, с бородкой, прямо сейчас не испепелишь? Нам, взрослым, помогает только знание о том, что ведь и с Тобой они сделали то же самое. Но дети этого пока еще не успели понять, помяни же их, живых, во Царствии Твоем!