Напомним: Юрия Дмитриева обвиняют в «использовании несовершеннолетней приемной дочери для изготовления порнографии» и в «развратных действиях» с ребенком. В переводе на человеческий: Дмитриев несколько лет фотографировал болезненную девочку для контроля ее физического развития. Снимки хранил на компьютере, никому их не показывал и не отправлял. Однако каким-то образом о них узнала полиция. Экспертиза, проведенная по просьбе следствия, сочла девять из двух с лишним сотен фотографий порнографическими.

Соратники Дмитриева уверены, что его преследуют за многолетнюю работу по восстановлению памяти о жертвах политических репрессий. Историк обнаружил Сандармох — место казни более 9 тысяч человек во время Большого террора, а также масштабные захоронения вдоль Беломорканала, вокруг Петрозаводска, на Соловках. В защиту Дмитриева выступили десятки известнейших деятелей культуры.

В ходе суда адвокат Виктор Ануфриев добился проведения дополнительной экспертизы фотографий. Новое исследование не обнаружило в снимках признаков порнографии. Тогда прокуратура придумала для Дмитриева еще одно испытание: его транзитом через «Бутырку» отправили на психиатрическое обследование в Центр им. Сербского. Экспертиза завершилась 19 января. Перед этапом в Петрозаводск Дмитриева на несколько дней вернули в «Бутырку» — в обычную камеру, а не в тюремную психбольницу. По всей видимости, за время обследования Дмитриев никаких отклонений не приобрел.

Корреспонденты «Новой газеты» встретились с историком в его квартире в день освобождения из СИЗО, куда его заключили 15 декабря 2016 года. По договоренности с адвокатом Дмитриев отказался до окончания процесса комментировать само уголовное дело (о его неизвестных деталях можно почитать в другом материале «Новой газеты»).

— Говорят, вы не опасны…

— Смотря какие вопросы будете задавать.

— Ваши близкие замечали во время суда, что вы сильно похудели. Исследователь Соловков Юрий Бродский заплакал, увидев однажды, в каком состоянии вас вели по коридору. Как вы себя чувствуете?

— Я всю жизнь, лет с 20, вешу 60—62 килограмма. После Института Сербского стал весить 64 килограмма. Да, был период, всхуднул маленько, но это лето было, жарко. Сейчас опять в своем родном весе.

— Чем вы занимали себя в изоляторе?

— Сначала было немножко не по себе — когда ты просто не можешь заниматься своим делом. А потом… Я не мог повлиять на ситуацию и изменил свое отношение к ней.

Они тоже были оторваны от семьи, своих детей, внуков. Некоторую аналогию можно провести между их обвинениями и моим обвинением. Поэтому мне достаточно легко было выбрать на их примере ту модель поведения, по которой нужно было себя вести в следственном изоляторе. Говори правду и ничего не бойся. Оставайся независимым. Не позволяй на себе ездить. Мне часто вспоминались слова Варвары Брусиловой (молодая дворянка Брусилова в начале 1920-х годов выступала против гонений на церковь, за что была заключена в Соловецкую тюрьму, а в 1937-м расстреляна у 8-го шлюза Беломорканала. —Ред.): «Милости и пощады я у вас не прошу. Любой ваш приговор я приму со спокойной душой и совестью, потому что по моим религиозным верованиям смерти нет». Аналогично. [Старшей дочери] Катерине и [руководителю центра «Возвращенные имена»] Анатолию Яковлевичу Разумову удалось передать мне молитвослов. Дважды в день я молился, такая зарядка для души. Между молитвами вспоминалось про одно, про другое, про третье. В общем, мозги не пустовали. Я знал, что это когда-нибудь кончится.

— Принято считать, что тяжело сидеть по статьям, которые вам инкриминируют. Как к вам относились?

— Весьма достойно. В том числе, наверное, потому, что я человек чуть-чуть в Карелии известный своей работой по увековечиванию памяти, и все местные диаспоры своим представителям сказали: ыыыть! А во-вторых, я ведь тоже знаю, как себя вести. Я понимаю, что статьи подлые. Я так [сокамерникам] и объясняю: статьи подлые, но это заказуха. Единственный раз, в Москве, минут десять [арестанты] совещались.

— В «Бутырке»?

— Да. Стали проверять по своим каналам: кто, чего. Через десять минут пришел сигнал от кого-то главного: «Заходи, дорогой». Многие, кто сидят в тюрьме, и сами умеют хорошо обманывать, и прекрасно различают обман, неправду, укрывательство. Почище любого следователя.

— Вы многое повидали: 30 лет выкапываете останки расстрелянных. Вас, наверное, трудно чем-то удивить, и все-таки — к чему в ходе процесса вы не были готовы?

— Подобной «командировки» я ждал уже несколько лет. Не знал только, по какой причине путевку оформят. Я понимал, что могут подкинуть оружие, наркотики, устроить аварию, поэтому немножечко остерегался. Но о таком развороте событий я не думал. Ну ничего, собрался в кучу.

Они почему-то решили, что меня можно прессануть и все этому поверят. Вот чего я не ожидал — что меня поддержат столько смелых людей. Одно дело — где-то на кухне переживать, а прийти в суд или написать письмо с обратным адресом — это уже позиция. Меня удивило, что таких людей много.

— Что вы чувствуете к тем, кто вас сажает, стережет?

— Мужики — люди ленивые, пока нас не пнут, мы шевелиться не будем. Значит, кто-то дал команду. Я не знаю, кто заказчик. Мне самому интересно, кому я перешел дорогу. А злиться на надзирателя… Ну, это его работа.

— Как проходила экспертиза в Центре имени Сербского?

— Беседы со специалистами, психологические тесты, какое-то аппаратное обследование. Вот, все хорошо, не кусаюсь. Я не пытался казаться ненормальным. Какой я ненормальный, если у меня есть разрешение на ношение оружия, автомобильные права? Почему я должен прятаться за это? Прячется тот, кто чувствует за своей спиной какую-то вину.

— Ограничение свободы тяжело переносится?

— Да я вот к этому столу [до ареста] был привязан по 20 часов в сутки. У меня только лето — относительно гулящий сезон, когда я могу туда съездить, сюда съездить. А так: в пять утра встал, компьютер включил, в час ночи выключил — все. Это как на охоте: надо уметь сидеть и ждать. И постараться извлечь пользу из ситуации. Вот, например, я привез из «Бутырки» две самодельные иконы. Найду, в какой музей их пристроить.

— Теперь снова за стол?

— Когда меня забрали, мне оставался месяц до окончания труда, над которым я работал десять лет. Это книга о спецпоселенцах в Карелии. Надо вернуть имена 126 тысячам людей, которых привезли сюда в Карелию строить социализм. Это раскулаченные крестьяне. Ну, «раскулаченные» — это термин такой весьма хитрый, по большому счету я не имею права называть их раскулаченными, но их сюда выслали по крестьянским делам. Кого-то семьями, кого-то одиночками. И вот они здесь строили спецпоселки свои в лесу, умирали пачками. И я сейчас должен вернуть эти имена. Потому что у нас в Карелии как минимум 20 процентов людей — это их потомки, которые уже не знают, откуда их прадедушка с прабабушкой родом, где их гнездо. Увидят, узнают. Я пишу: когда привезли, кто раскулачил, в каких спецпоселках жили, даю координаты кладбищ, как туда проехать. Если человек сменил фамилию, я даю старые фамилии. Дай бог, чтобы это все не потерялось в том компьютере, который у меня забрали.

У каждого свой путь. Я для себя выбрал путь не очень спешный, но, с моей точки зрения, очень важный. Надо воспитывать народы. У каждого из нас есть семья. И у меня такая теория родилась, что если мы узнаем, кто были наши бабушки, прабабушки (условно — до седьмого колена) и что они сделали для страны в свое время, то эти знания помогут нам критически относиться к любой власти. Ну во всяком случае не верить тому, что написано на заборе и плакате.

Я стараюсь заполнять белые пятна, которые прерывают чей-то род. Если человек будет это знать, вряд ли какой-то соловей сможет ему что-то в уши напеть. Он скажет: «Да мы это уже проходили, вот моему прадеду так же врали». Вот такой я выбрал путь. Я уже не хожу давно на митинги. Просто сижу и работаю. Потихонечку, с документами. Я понимаю, что это сложно, но в моих книгах не должно быть ни слова лжи. Христу тоже было тяжело крест тащить на Голгофу. Это вот моя персональная Голгофа.

— Вас не берет отчаяние, что вас таких мало, кто этим занимается?

— Есть такое «хорошее» слово — насрать.

— Это с пробелом?

— Без пробела. Каждый из нас появляется на этой земле для чего-то. Кто-то красивое здание ставит, кто-то по морям плавает, корабли в шторм проводит. Не все выходят на этот путь так рано, как вышел я. Я вышел на него лет в 30. А понял, что я на него вышел, лет 15 назад. Все, что я в своей жизни делал, чему учился, — это мне помогает сейчас делать вот эту работу. На это я заточен — не знаю, Богом ли, судьбой.

Я буду воспитывать своих детей и внуков и писать свои книги. Опасения есть. Но ничего преступного мы не делаем. Мы пишем правду. А что она не всем нравится — ну, это их проблемы.