В результате утечки показаний, якобы данных Игорем Сечиным на предварительном следствии по «делу Улюкаева», вопрос о явке главы «Роснефти» в Москворецкий суд приобретает характер уже не только театрализованный, но и вполне уголовно-процессуальный: это может иметь существенное значение для приговора.

Глава пресс-службы «Роснефти» Михаил Леонтьев поспешил заявить, что показания, опубликованные Русской службой «Би-би-си» 23 ноября, — «вброс или фабрикация, подлинность этих документов определить невозможно, ведь они судом еще не изучены». Вброс — да, фабрикация — вряд ли: нет таких участников процесса, которым она была бы на руку. А проверить, совпадут ли «утекшие» показания с теми, которые уже сейчас лежат перед судьей, не составит особого труда: по просьбе защиты они не оглашаются лишь до тех пор, пока потерпевший Сечин сам не явится в суд и не подтвердит их лично и публично.

Проблема, оказывается, не только в нежелании Сечина предстать перед судом и публикой в роли законопослушного гражданина, но и в том, что «утекшие» показания в некоторых деталях не согласуются между собой и противоречат версии обвинения в целом.

«Взяткодатель» сначала не называл точное время и обстоятельства, при которых Улюкаев вымогал у него взятку, а также (в противоречии с последующими показаниями) утверждал, что встреча, при которой он ее передал, состоялась по инициативе последнего, а не его собственной.

На фоне «прослушек», которые сами по себе не позволяют сделать однозначный вывод о вымогательстве взятки со стороны Улюкаева, незначительные, на первый взгляд, расхождения в показаниях Сечина на предварительном следствии позволяют защите настаивать на их устранении в ходе теперь уже открытого и публичного судебного следствия.

Среди материалов, кем-то вовремя «слитых» недосягаемому для российских властей «Би-би-си», есть только три допроса Сечина, но нет материалов очной ставки между ним и Улюкаевым. Что с определенной вероятностью позволяет предположить, что она и вовсе не проводилась, и это еще один важный аргумент, не позволяющий судье (как это предлагает ей «Роснефть») просто заслушать и использовать в приговоре показания, данные на досудебной стадии дела.

Отсутствие очной ставки указывает, что с определенным допуском, как бы «спустя рукава», готовилась не только оперативная комбинация, но и проводилось предварительное следствие. Скорее всего, все, кто был к этому причастен, ориентировались не на закон, а на «понятия», по которым: «Кого — Сечина?! В суд?!!»…

Юридически тут тоже все понятно: есть механизм принудительного привода в суд «подозреваемого, обвиняемого, а также потерпевшего и свидетеля» (ст. 113 УПК РФ), есть соответствующая статья (308) и в Уголовном кодексе: «Отказ свидетеля или потерпевшего от дачи показаний…» (максимальное наказание — арест до 3 месяцев). Вряд ли правоохранительные органы решатся на такое, но судья при вынесении приговора не может не учесть, что ключевой свидетель (потерпевший) показаний, по сути, так и не дал.

В юрисдикциях англо-саксонского права, где к уголовному преследованию применяется исковой порядок, судья при таких обстоятельствах прекратил бы дело, используя формулу «No case to answer» (то есть — нет самого дела, нет минимального набора доказательств, тогда просто и не о чем говорить,). В нашем — самом независимом — суде судья вряд ли решится на оправдательный приговор, но может заменить его относительно мягким, что, «по понятиям», будет означать для Улюкаева — как бы оправдание, для Сечина — ремиз (то есть — недобор взяток, если следовать карточной терминологии, которая тут более чем уместна).

Единственный человек, обладающий «приводным ремнем», чье требование явиться в суд Сечин все-таки был бы вынужден выполнить, в аналогичных случаях неизменно отвечает, что в России никто не вправе вмешиваться в осуществление правосудия. «Разве не так, Игорь Иванович?» Теперь ждем, явится ли Игорь Иванович по четвертой повестке, или судья Лариса Семенова уйдет на приговор, так и не увидев его ни разу живьем.