У этой заметки есть две причины не быть написанной.
Во-вторых, на отечественных широтах обсуждения американского скандала с обвинениями в домогательствах практически сошли на нет, заслоненные новыми информационными поводами. Все гневные сожаления — насчет попрания презумпции невиновности, с одной стороны, и насчет мужско-шовинистического засилья, с другой, — высказаны. Да и все шутки уже пошучены.
А во-первых, обсуждение у нас этой темы кажется каким-то абстрактным занятием — рассуждать о перекосах политкорректности и издержках феминизма можно находясь в месте, где с корректностью и равноправием дело обстоит не столь драматически плохо.
Говорить о гримасах заокеанской женской борьбы за свои права из страны, где декриминализированы семейные побои, а в обществе торжествует тезис «сама виновата» — в прямом смысле этого слова неуместно.
Но есть важная причина, по которой эту заметку все же написать стоит.
Потому что считать, что эти настроения совсем нас не коснутся, — нельзя. И речь даже не о том, что настроенная на освоение современности американская массовая (и немассовая) культура станет их идеальным «передатчиком», но и потому, что это, похоже, вообще метаморфоза духа времени. Смена не только кода внешних «приличий», но внутреннего понимания «как надо», распространяющегося на целые поколения.
Такой переход — от свободности и насмешки над всяческим регулированием к сдержанности и почитанию принципов — происходил в мире не раз (чтоб потом вновь отскочить к издевательству над скучными правилами). И в русской литературе имеется тенденциозное, но исчерпывающее описание этой смены взглядов и поколений.
Это рассказ, написанный в 1856 году. Автор — Лев Толстой. Называется «Два гусара».
Двадцативосьмилетний Толстой не скрывает склонности к старому «порочному» поколению. Он ностальгирует по «буйным, страстным и, говоря правду, развратным наклонностям прошлого века» и умиляется даже совершенным уже безобразиям (про его любимца графа Турбина-отца мы узнаем, что он «был убит на дуэли с каким-то иностранцем, которого он высек арапником на улице»).
А вот в неприятном молодом графе — представителе следующего поколения — нет ни тени этих наклонностей. Его отличительные качества: «любовь к приличию и удобствам жизни, практический взгляд на людей и обстоятельства, благоразумие и предусмотрительность».
Благоразумие и предусмотрительность — трудно лучше описать правила, по которым, как предполагается, должны жить сегодняшние цивилизованные молодые люди. И, если отделаться от толстовской презрительной интонации, нельзя даже понять, что в этом плохого.
Вообще этот рассказ легко перекладывается на современную эпоху. Турбин-отец (его вполне можно себе представить человеком восьмидесятых-девяностых годов прошлого века), персонаж яркий и привлекательно-разнузданный, приезжает в провинциальный город. Там он отыгрывает у карточных шулеров долг глупого мальчишки, который уж собрался было из-за проигрыша покончить с собой, а также является на бал. Дамы привычно ожидают харассмента («Предводительша, испытывая некий внутренний трепет, чтобы гусар этот не сделал с ней при всех какого-нибудь скандала, взглянула на него с выражением, говорившим: «Уж если ты женщину обидишь, то ты совершенный подлец после этого»), но он ведет себя более или менее прилично, только слегка домогается одной молодой вдовушки.
А потом уже совсем сильно домогается ее, тайно притаившись в ее экипаже. Она плачет, но это — уверены герой и автор — знак согласия. И вообще широта и страстность, говорится здесь, все оправдывают.
Проходит двадцать лет. Молодой Турбин (вполне себе хипстер) приезжает с полком в тот же городок. Та самая вдовушка — теперь уже пожилая вдова и живет с юной дочерью (она у нее была еще до знакомства со страстным гусаром). Турбин-сын обыгрывает старуху по маленькой в карты и принимает романтический рассказ дочери о том, что она по ночам сидит у окна в саду, за приглашение на свидание. Когда он ночью подходит к окну, девушка спит, положив голову на подоконник. Он берет ее за руку. Она вскрикивает и убегает. Всё. Молодой человек не преследует ее, никак ее не обижает. Но это невинное событие становится доказательством пошлой расчетливости нового поколения, его приземленности и прямо-таки гнусности. И талант Толстого таков, что ему даже веришь.
Но если постараться сбросить очарование этого таланта, то получается вот что. Человек, позволяющий себе (например) высечь непонравившегося индивидуума арапником и применяющий к женщинам технологии поручика Ржевского из известного анекдота — не может быть извинен страстностью и широтой своей натуры. А тот, кто не швыряется деньгами и в любви предпочитает предварительные договоренности — он, может, и не столь зажигателен, но совсем не обязательно ничтожество. Да и безопасней с ним как-то.
Так что, спроси меня — я б выбрала Турбина-сына. Для себя — не знаю. Для своей дочери — точно.
