***

Многие теоретики — лидеры африканского антиколониального движения середины XX века из-за университетской кафедры или с публичной арены перебрались впоследствии в президентское кресло или в другие высокие кабинеты. Такую траекторию выбрал Кваме Нкрума — теоретик неоколониализма и первый лидер независимой Ганы. Схожий путь случился у Леопольда Седара Сенгхора — поэта и теоретика негритюда, который стал первым президентом независимого Сенегала.

Политическая карьера привлекала антиколониальных авторов и за пределами африканского континента. Уникальным примером социолога-президента можно считать Фернанду Кардозу — исследователя теорий зависимого развития и первого дважды подряд избранного президента Бразилии. Другой теоретик негритюда уроженец Мартиники Эме Сезар — несмотря на то что активно критиковал метрополию, был представителем этого заморского департамента Франции в ее парламенте. Еще один представитель Мартиники Франц Фанон хоть и не был замечен в высоких кабинетах, активно участвовал в антиколониальной борьбе — в войне за независимость Алжира от Франции. Можно сказать, что паттерн, при котором ученый/активист — выходец из колониальной страны ведет за собой антиколониальный дискурс не только через просвещение, но и политически, не является чем-то уникальным.

Российские первые лица, последнее время активно присваивающие подобные аргументы, вряд ли мыслят себя продолжателями дела Кваме Нкрума или Фернанду Кардозу, хотя из общего у них можно выделить как минимум наличие политической власти, хоть и в очень разных контекстах. Политический паттерн здесь догоняет антиколониальные аргументы, пусть и в таком парадоксальном ключе. Как мы уже знаем, этот дискурс отождествляется с контргегемонной мыслью, которая в большинстве случаев борется с евроцентризмом, что для нас важно — евроцентризмом академических структур. Отдельное внимание уделяется антиимперскости. Ступая на зыбкую почву антиколониальных аргументов и вещая из сердца субалтерн-империи, государство обнуляет все инсинуации по этому поводу. Но не обнуляется западноцентричность академических структур. Здесь пригодятся рассуждения об их освобождении от академической зависимости от Запада.

Российское государство действительно годами стремилось добиться такой «деколонизации» сначала относительно постепенно и без четкого позиционирования за пределами общей репрессивной логики, но начиная с февраля 2022 года приложило значительно больше усилий. Если посмотреть на то, что было представлено в первой части цикла как вестернизация образования и науки, то сейчас декларируется повсеместный отказ от многого из того списка как доминирующих способов работы, финансирования и оценки научной деятельности.

Иностранцы из «недружественных» стран не хотят больше сотрудничать со структурами, поддерживающими текущую внешнюю политику, — по крайней мере, декларативно. Происходит ползучая переориентировка на сотрудничество с «дружественными», как правило, незападными странами. При этом министр образования и науки Фальков заявил: «Будущее за нашей собственной уникальной системой образования, в основе которой должны лежать интересы национальной экономики и максимальное пространство возможностей для каждого студента». Ему вторит зампредседателя Думы Петр Толстой, призывая «вернуться к традиционной русской системе образования <…>».

Высказывания ряда чиновников действительно активно присваивают и вульгаризируют идеи о евроцентризме и доминировании Запада, в том числе в науке и образовании. Использовать их в таком контексте не является чем-то новым как для академических, так и политических реалий. Это не только не значит, что подобная перспектива будет должным образом реализована, но даже не подтверждает, что говорящий проводит те же аналогии, что проведены в этой статье.

Даже в самых смелых мечтах социальные теоретики не могли представить себе, что у кого-то будет достаточно власти за пределами академических структур, чтобы попытаться насильственно «освободить» пространство, весьма условно занятое Западом, под автономные способы существования науки.

Другой вопрос всегда состоит в том, что будет установлено на месте того, что контролировалось властной рукой западной науки. Южную деколониальную перспективу часто критикуют за отсутствие проекта, который должен был заменить северный (западный) порядок научного существования. При этом большинство теоретиков согласится, что такая замена в проекте и не предполагалась вовсе, а цель подобных обсуждений состоит в повышении рефлексивности, осознании того, как академическое доминирование сложилось, а также в попытках сделать науку и образование более инклюзивными.

Более того, даже если принять подобную не совсем корректную интерпретацию, такую «замену» практически невозможно реализовать в действительности — политически и административно. Однако ее можно частично реализовать внутри аудитории, внутри куррикулума (курс обучения, учебный план. — Ред.), внутри схем работы со знанием, через повышение рефлексивности и чуткости к вопросам власти, а также к отношениям угнетения и доминирования в науке и образовании. Именно с этими вопросами сегодня пытается все чаще работать западная академия. И хотя российский вариант также «чувствует» необходимость залезть в куррикулум, это происходит в другой идеологической плоскости, которая больше вписывается в логику Дугина и Добренькова.

Похоже, что мы постепенно сталкиваемся с проблемой замещения. Действительно, в российском контексте государство, волей-неволей борясь с научной гегемонией Запада, кусает себя за хвост изоляционизма. С похожими проблемами сталкивается и теория. От утверждений об уникальности локального контекста, важности языка научных публикаций и особых ценностей, существующих на определенных территориях, до отрицания необходимости вообще ориентироваться на научные образцы за пределами своего автономного мира — один шаг до научной изоляции.

За стеной

Российская (социальная) наука и ее институциональный контекст пока ничего не могут предложить взамен как сугубо инструментальных западных способов администрирования науки, так и в содержательных вопросах антиевроцентристских идей. Вместо даже бутафорского освобождения мы получаем неразличимую смесь ностальгии по устаревшим советским традициям, изоляционизма и стремления сосредоточиться на внутрироссийской научной повестке при игнорировании базовых теоретических установок и понятных инструментов должного обеспечения оценки качества научной деятельности.

Это состояние я предлагаю называть деколониальным изоляционизмом — номинальным и декларативным использованием деколониальных нарративов с одновременным уничтожением западных моделей науки и образования без фактического деколониального намерения. В российском случае он пока устанавливается сверху и существует в состоянии институциональной и содержательной пустоты моделей, призванных заменить западные структуры, при отказе от необходимости ориентироваться на внешние научные стандарты производства знания. При этом повсеместно случается уничтожение знания — то, что исследователи называют эпистемицидом.

И хотя подобный термин изначально применяется в контексте уничтожения знания и практик работы с ним колонистами, которые занимались колонизацией Глобального Юга, такое выражение точно передает то, что происходит сейчас с российскими социальными науками.

Те самые аспекты вестернизации, которые были описаны в первой статье цикла, подвергаются уничтожению, изгнанию, а они, так или иначе, со всеми минусами и недостатками, но помогали производить знание российским студентам и ученым. Несмотря на то что они, конечно, являются лишь общей рамкой, способов его легитимного продуцирования становится все меньше и постепенно происходит отказ от работы и с ними. Кроме того, такое уничтожение может работать и в другой логике.

Так, например, известны случаи, когда

Ретракция статьи влечет за собой ее исчезновение из академического пространства и точно так же ведет к эпистемициду.

Вместо задекларированной свободы от западных способов производства и администрирования науки и производства знания присваивается деколониальный нарратив для прикрытия практик уничтожения знания. Россия все чаще сталкивается с феноменом деколониального изоляционизма, который влияет на работу со знанием со стороны институциональных факторов, то есть со стороны того, что формирует практики обучения и науки организационно. Это способствует усугублению другой проблемы.

Туземная и провинциальная наука

Проведем небольшой мысленный эксперимент. Представим, что мы играем в игру «Змейка», где необходимо собирать точки на экране. Осуществляя подобную «деколонизацию» академического пространства, игрок собирает условные «деколониальные» очки. По правилам игры «змейка» становится больше в зависимости от того, сколько точек на экране она соберет. В какой-то момент у успешного игрока будет настолько большая «змейка», что контролировать ее движения на экране будет все сложнее. В конце концов она «укусит» себя за хвост и исчезнет. Игра окончена. То же самое происходит и с российской (социальной) наукой при помощи государства: она кусает свой собственный хвост и проваливается в деколониальный изоляционизм. Хорошо, что в игре можно начать сначала.

Этот термин подводит нас к другому вопросу. Теоретическое обеспечение дискурса о необходимости фокусироваться на локальных вопросах также сталкивается с проблемами. На фоне повсеместных антизападных деклараций и институциональных изменений возникает перспектива более активного распространения того, что Соколов и Титаев называют туземной наукой, — отрицание всякой необходимости ориентироваться на научные стандарты за пределами автономного мира местной науки. При этом

Первый термин характеризуется крайним отрицанием или полным отказом от внешней научной повестки с попыткой обосновать превосходство местного контекста. Напротив, «провинциальная наука» концентрируется на копировании и внедрении практик внешнего мира, смотрит на то, как проводят исследования в «столице» и как там пишут статьи в ведущие рецензируемые издания. Как отмечают Соколов и Титаев, обычно хорошим тоном является съездить куда-нибудь на Всемирный конгресс Международной социологической ассоциации, вернуться и рассказать местной аудитории, какие темы там актуальны.

«Если провинциальная наука — это карго-аэропорт, подающий сигналы настоящим самолетам, которые этих сигналов не слышат и никогда на него не садятся, то туземная — это аэропорт, который подает сигналы самолетам воображаемым, и эти самолеты регулярно на такой аэродром садятся». Это тонкое различение и отсутствие критического отношения к нему в конечном итоге может заставить кого-то действительно поверить в то, что все действия государства последних лет это действительно попытка освободиться от диктата Запада в науке и образовании. Не стоит недооценивать эту линию, она очень живуча и имеет богатую историю и без текущего витка академического противостояния Западу.

Итак, ближайшая зона туземной науки при должной проработке потенциально действительно может приближаться к повестке коренной социологии в понимании теоретиков Глобального Юга. Мы же постепенно приближаемся к ее самой дальней зоне — лучшему определению того, что происходит с изоляционистским дискурсом, сопровождающимся одновременным эпистемицидом всего западного: «Разница между зонами туземной науки заключается в том, что ближняя постоянно доказывает самой себе и тем, кто согласится слушать, что ее аэропорт и самолеты — такие же, как настоящие, а дальняя зона успешно забывает, что эти настоящие где-то существуют».

Желание установить самоизобретенные правила в настоящее время приводит помимо деколониального изоляционизма сверху, также к постепенному все более выраженному повороту к дальней зоне туземной науки снизу, где сложно говорить об уникальных работающих моделях производства знания с ориентацией на специфический российский контекст. В конечном итоге «ключевая задача этой части туземной науки — доказать ее равенство с происходящим во всем остальном мире, а чаще — превосходство. В тех ее зонах, которые дальше от провинциального полюса, о существовании столицы удается вовсе забыть, по крайней мере на какое-то время» (см. сноску 1). Весь вопрос состоит в том, как скоро подобное забывание произойдет, как долго оно будет длиться и будет ли возможность сыграть в «змейку» еще раз.

Институциональная сторона вопроса крайне важна, когда мы говорим о науке и образовании. Люди пользуются разными институциональными инструментами, которые изначально, по идее, призваны структурировать и облегчать их деятельность, а самое главное — давать представление о предполагаемых результатах, перспективах работы и возможных поощрениях. Если они подвергаются эрозии или вдруг в какой-то момент вовсе исчезают, а правила академической игры меняются — это совсем не значит, что студенты и ученые моментально забудут о том, как учиться или делать науку.

Однако проблема деколониального изоляционизма опасна в первую очередь с точки зрения долгосрочного планирования.

По этой причине критически важны низовые инициативы (независимые образовательные платформы, онлайн-университеты, исследовательские группы, конференции по мотивам их работы), которые способны воспроизводить практики, связанные с обучением и исследованиями. Не говоря уже о менее институционализированных способах самоорганизации студентов, исследователей и активистов, которые могут быть не так заметны в публичном пространстве. И хотя получить формальный диплом или отчитаться публикацией в таких условиях будет невозможно, подобный активизм является одним из немногих рецептов против деколониального изоляционизма.

Другим вариантом уже сейчас становится путь, при котором происходят попытки игнорировать нововведения и идеологические части куррикулума в университетах, насколько это возможно. Многие внешне адаптируются к новым требованиям, но на деле по-прежнему работают с идеями, которые являются нежелательными с точки зрения государства. Это все еще возможно делать внутри университетской аудитории, где повсеместно существует зазор между официальной программой курса и его реальным содержанием, но пространства для маневра становится все меньше.

Этому пути, конечно, не способствует отток ученых и преподавателей за рубеж, а также неизбежное привыкание ко все новым попыткам замаскировать борьбу со всем западным, его нормализация. Именно поэтому так важно не обрывать сотрудничество с российскими учеными и поддерживать постоянную коммуникацию с теми, кто решил остаться в России и работать там, где это еще возможно. По этой причине важно активно работать с российскими студентами, поощрять их интерес к академической работе, консультировать и помогать с поступлением, в том числе через неформальные форматы работы.

Если говорить о социальных науках, становится критически важна органическая публичная социология. Эта идея, популяризированная Майклом Буравым, предполагает идею о том, что социологи не только стоят на страже гражданского общества, постоянно вовлекаясь в работу с ним, но и пытаются работать на установление большей социальной справедливости и нивелирования неравенства.

Несмотря на то что публичная социология, по его заверению, это тавтология, так как социология и так публична по своей сути, ее органическая версия стремится сделать «невидимое видимым, а приватное публичным», подсветить актуальные проблемы и попытаться с ними работать. И хотя такая социология в России переживает не лучшие времена, именно такой подход все еще способен снять некоторые последствия от деколониального изоляционизма. В контексте постоянно сужающегося окна возможностей ответом на подобного рода изменения может быть лишь широкая низовая солидарность тех, кто заинтересован в изучении социальных наук: студентов, преподавателей, ученых, активистов и других заинтересованных лиц. Но это игра в одни ворота: никакого глобального успеха ожидать пока не приходится.

Иван Кисленко, социолог

Этот цикл является научно-популярной версией статьи Kislenko, I. (2023). Between north and south: decolonial isolationism of Russian social science in the state of war and beyond, опубликованной в журнале European Societies.