Писатель Михаил Шишкин* — единственный в России лауреат трех самых престижных литературных премий: «Русский букер», «Большая книга» и «Национальный бестселлер». Он является самым издаваемым сегодня в мире писателем, пишущим на русском, — его романы переведены как минимум на 38 языков мира. Шишкину принадлежит и еще один рекорд — в России сегодня признан «иноагентом» не только он сам, но и учрежденная им литературная премия «Дар»*, призванная открывать миру новых авторов, пишущих на русском языке в любом уголке планеты.

Этот прецедент важен не уникальной формой, а сутью: в стране, которая и так в основном молчит, Слово подвергается репрессиям с особой жестокостью и усердием. Это и наказание, и назидание одновременно. Репрессия против Слова должна, по мнению цензора, заставить человека не только не читать или не писать, но и не думать, не сомневаться.

Официально цензура в России не введена, более того — она по-прежнему запрещена статьей 29 российской Конституции. Но это формально. А в реальности любая попытка писать и говорить «вопреки» грозит изгнанием, наказанием, уголовным сроком. Этот урок был усвоен обществом на удивление быстро: обладая достаточным багажом исторической и генетической памяти, оно быстро приняло «правила игры».

И случилось это не три с половиной года назад, в феврале 2022 года, а значительно раньше. Поэтому наш разговор с Михаилом Шишкиным я бы хотел начать с фрагмента его эссе «Молчание наотмашь», которое писатель читал на книжной ярмарке в Берлине в апреле нынешнего года.

— Вы говорите, что сегодня мы живем внутри катастрофы. Но всем очевидно, что она затронула не всех, не всем понятна, а многих она вообще не касается.

— У меня очень много друзей, которые по-прежнему живут в России. Они мне пишут изнутри катастрофы. Они мне описывают, что происходит. К сожалению, понимание, что люди живут в катастрофе, есть сегодня у меньшинства. И его нет у большинства. (…) на протесты выходили лишь одиночки. Где теперь эти отчаянные прекрасные люди, вышедшие защитить собою достоинство своего народа и своей страны? В тюрьме или бежали. Народ безмолвствовал. Стратегия выживания поколений — молчание. Западные эксперты по России объясняли это страхом. Сила — единственная русская легитимность.

Власти (…) думают, что у них монополия на все: на население, на язык. Они думают, что те, кто говорит по-русски, — это их холопы. Территория, где живут говорящие по-русски, — это их территория. Но вот

Защищая достоинство нашего языка, мы защищаем человеческое достоинство в целом. И я буду защищать мой язык так, как я могу.

— Вы продолжаете писать на русском языке о России и для России. Но вашей аудитории внутри страны все сложнее читать книги авторов, которые в России запрещены. Прочтут?

— Я не согласен с формулировкой «в России это не прочитают». Мы ведь жили в Советском Союзе, мы всё помним. Те, кто хотел читать книги, находили возможность их читать. А тогда не было интернета и VPN. Мы фотографировали книги. У меня дома в Москве была библиотека запрещенных книг, за которую мне грозил уголовный срок. Мне их приносили, я их переснимал фотоаппаратом, потом печатал фотографии, и книжка помещалась в коробку из-под обуви. То есть моя библиотека выглядела как обувной магазин. Я страшно этим гордился, хотя понимал: вот приходит человек, видит Солженицына, и что? Срок?

Я чувствовал себя тогда скрытым «врагом народа». Когда пришли перемены, мое богатство потеряло всякую ценность, потому что все, что хранилось в обувных коробках, было опубликовано в «Новом мире». Я не огорчился. Я обрадовался, что мой капитал оказался совершенно ничем. Я был уверен, что мы возвращаемся в тот мир, в котором мы должны были быть. Мы родились рабами, и теперь нас выпустили из барака. Но очень скоро выяснилось, что вышедшие из барака ничего не могут построить, кроме нового барака.

Русская история очередной раз укусила себя за хвост, еще глубже проглотила свой хвост. И вот снова я «иноагент» и «враг государства». Конечно, мои книги там не будут фотографировать и хранить в обувных коробках. Сейчас все проще — у людей есть преимущества высоких технологий XXI века. Если человек захочет прочитать новую книгу Виктора Вахштайна*, Олега Радзинского* или Михаила Шишкина в Москве или в Новосибирске, он найдет способ, все есть в интернете. Все мои книги можно в интернете скачать без проблем. Для литературы границ больше нет.

Я давно пишу и говорю об этом: сейчас произошло окончательное отделение культуры на русском языке от территории. Мы переживаем второе и окончательное разделение. Первое было 100 лет назад, когда культура, интеллигенция, писатели, режиссеры уезжали на Запад. Но при этом часть из них, и это были очень талантливые люди, остались поддерживать советский режим, по наивности поверив в «светлое будущее». И тьма их сожрала.

А сейчас совершенно другая ситуация. Как будто скребком из России выскребли весь культурный слой. Век назад режим поддерживали люди типа Маяковского, а сейчас поддерживают люди типа Шамана. Когда страну не спасти, нужно спасать культуру. Сейчас появился шанс спасения от проклятия территории. Понятие русской литературы, привязанной к территории и обмазанной «патриотизмом», осталось в учебниках, оно привязано к литературе прошедшего времени.

Государственное образование использует литературу в своих политических целях. В каждой российской школе сегодня висит портрет Льва Толстого. Но

Мы живем в эпоху совершенно эпохального перехода от русской литературы к литературе на русском языке. Потому что писатели, которые пишут на русском языке в Белоруссии, в Украине, в Израиле, в Америке, в Германии, — они не «русские писатели», они делают не «русскую литературу», они делают литературу на русском языке, которая становится частью мировой культуры. Ее задача — воспитывать критическое мышление и человеческое достоинство. Литература, которая создается на русском языке, имеет силы и право идти дальше. Чувство собственного достоинства и самоуважение делает нас частью мировой культуры. Литературе на русском языке не нужен отдельный дом, ей не нужна территория, она и так у себя дома.

— Можете сами предложить первую строчку о себе в Википедии? Итак, Михаил Шишкин — это кто?

— Хороший вопрос. Я не знаю, что там написано, наверное: на всех языках пишут по-разному. Я вот сейчас задумался, а раньше даже не думал об этом. Я обязательно что-нибудь придумаю для Википедии, да. Мы сейчас же именно в процессе переосмысления того, кто мы, пишущие на русском? Нужно переосмыслить весь исторический путь русской литературы.

И в этом смысле для меня была очень важна моя последняя книга — «Мои». Это разговор с классиками. Как в жизни каждого человека, в жизни писателя тоже должен произойти самый важный, один самый главный разговор с родителями. Но он не происходит по понятным причинам. Ты не можешь сказать: отец, выключи футбол, давай поговорим о самом важном. Так не бывает. Как сказать маме: «Ты на работу убегаешь? Стой! Сядь, давай поговорим о самом важном»? Но этот разговор никогда нельзя откладывать. Родители уходят. У меня самый важный разговор с моими родителями получился, только когда они умерли, в моих книгах.

«Мои» — мой разговор с теми писателями, которые создали русскую литературу, на которой я вырос. Они делали дело, которое я пытаюсь сегодня продолжать, — это наша общая борьба против варварства. Просто мы всегда проигрываем. И сейчас мы снова проиграли. Но это значит, что мы дальше должны, не сдаваясь, вести вот эту круговую оборону. До последнего. То, что мы проигрываем, — не повод сдаваться.

Переход от племенного сознания к индивидуальному возможен только через образование, только через просвещение, только через культуру. Поэтому режим деспотии всегда будет объявлять культуру своим главным врагом. Режиму не нужны умники, задающие вопросы. Ему нужны те, кто умеет ходить строевым шагом. В этом смысле сегодня Россия совершенно обречена, потому что перемены должны начинаться с развития критического мышления — в семье, в детском саду, в школе. Но поскольку это все в руках режима, а режим прочен как никогда, в близость перемен я не верю.

— А в 2022 году многим казалось, что эта система просто дала сбой, все скоро кончится и вернется к норме. Вы что чувствовали в 2022-м?

— У меня было столько надежды, что мир опомнится (…) В марте 22-го я выступал на митинге солидарности с Украиной на главной площади Цюриха, там собралось 40 тысяч человек. (…) Но, к сожалению, очень скоро мне стало понятно, что этого не произойдет. В позапрошлом году меня пригласил папа римский выступать на «Арене мира» в Вероне. Там уже было около 100 тысяч человек. Среди множества самых разных флагов украинского там уже не было. Сейчас, когда демократический Запад практически предал Украину, я понимаю, что режим в Кремле продержится долго. Его хозяин в Кремле собирается прожить еще 150 лет. Значит, моя задача — прожить 151 год.

Сейчас у меня все меньше надежд. Конечно, в России всегда будут замечательные писатели, новые Шаламовы будут сидеть в тюрьмах и писать великие тексты. Литература любит не писателей, она любит книги. Для литературы через 100 лет будет неважно, писателя замучили или не замучили. Кстати, ГУЛАГ — не обязательное условие для рождения таланта, Марселю Прусту в НКВД зубы не выбивали. Если писатель оставил хорошую книжку, ее прочитают и через 100 лет. Литература — очень жестокая вещь. Она сохранится, когда писатели сгниют. А в то, что страна возродится в каком-то обозримом будущем, я абсолютно больше не верю. (…)

Сколько сейчас в России воспитательниц детских садов и школьных учителей, которые одевают детей в военную форму и заставляют их маршировать? На кого их заменить? Где взять столько людей, которые будут воспитывать в детях чувство собственного достоинства, а не патриотизм в формате лизания сапога?

Экономические трудности тоже не изменят ситуацию. Вспомните конец 80-х годов. Вся страна стояла в очередях. Я брал своего трехлетнего ребенка с собой в магазин, мы стояли в очереди за маслом. Я помню людей. Они готовы были за пачку масла благодарить очередного вождя.

В свободном мире я отвечаю за все. А в племени? Потом те же люди будут говорить: «А мы-то при чем? Мы же *** не начинали, мы же не виноваты». И опять все повторится. Просто у племени будет следующий вождь.

— В одном из своих выступлений в Тель-Авиве и потом в интервью El Mundo, которое брал у вас мой коллега Ксавьер Колас, вы говорили о том, что на фронте родится новая глава русской литературы. Появится автор, который точно сформулирует все вопросы и ответы сегодняшнего времени. У России будет свой Ремарк?

— Мне кажется, это совершенно очевидно: спасти достоинство литературы на русском языке может только книга покаяния. И эту книгу должен написать тот, кому есть за что каяться. (…) Должен родиться текст-искупление. Это будет метафора покаяния всей страны. Ни я, ни Радзинский, ни Вахштайн, ни Акунин*, — никто из нас не может написать эту книгу. Книга покаяния может выйти только из окопа. Это условие возрождения. Но совсем не факт, что она вообще будет написана.

— Вы говорили о том, что страна больна футурофобией — страхом перед будущим, а историческое время в России остановилось.

— Смотрите: кто сейчас у власти? Эти люди выросли и сформировались в 90-е годы, пришли к власти. По идее, они должны были строить демократическое общество. Но поняв, что именно демократическое общество не позволит им сохранить власть и активы, они решили строить систему, при которой они останутся у власти навсегда. Им надо было отменить будущее, единственный способ остаться у власти — построить диктатуру. Государственная религия власти — великое прошлое. Страна столетиями никак не может выбраться из прошлого даже в настоящее — изменение календаря тут не помогло. А будущего власть боится.

— Что вы этому можете противопоставить?

— Слово. Свободное слово — это уже акт сопротивления. Для тех, кто еще остался за забором, кто уже снова в ошейнике, но еще живет потребностью дышать свободным словом, книги и тексты из эмиграции станут ориентиром, точкой отсчета и точкой опоры, как это было в зоне «победившего социализма». А воздух выкачивают там ежедневно. Рано или поздно там совсем нечем будет дышать. Придут за всеми. Важно всем понять, что эмиграция — это тоже сопротивление.

* Внесены властями РФ в реестр «иноагентов»