Сталин — Кагановичу из Сочи:

«Мы изучили вопрос о Сухаревской башне и пришли к выводу, что ее надо обязательно снести. Архитектора, возражающие против сноса, — слепы и бесперспективны. Сталин, Ворошилов».

Есть у меня забавная, хоть и тоненькая книжка (тираж 200 экземпляров). Выпустил ее в 2000 году Ю. Мурзин — муж внучки Кагановича. Состоит книжка из размышлений Лазаря Моисеевича по вопросам градостроительства да льстивых писем к нему знаменитых архитекторов с просьбами всяких благ для себя и доносов на коллег. «Железный нарком» эти документы тщательно хранил в отдельной папочке.

В той же папочке обнаружилось письмо самого Кагановича дочери Майе, написанное незадолго до смерти автора: «Я вполне понимаю, что неизбежно, твои товарищи по профессии — архитекторы задают тебе вопросы, затрагиваемые в печати об архитектурных памятниках, связывая эти вопросы с моим именем, поскольку я был в течение 5 лет (1930–1935 гг.) секретарем Московского комитета партии.

Поэтому ты не должна извиняться передо мной за то, что ты попросила меня дать некоторые разъяснения по ним, что я охотно сделаю».

Вот как, например, пишет он (после изложения своей версии сноса Храма Христа Спасителя) о судьбе Сухаревской башни.

«…И здесь мы долго ходили округ да около, не решаясь ее ломать, но когда движение усилилось, особенно автомашины, там убивали до десяти человек, мы начали искать решение задачи. Были предложения разрушить вокруг нее ряд домов и организовать круговое движение, но, во-первых, это не улучшало движение, а во-вторых, было выдвинуто возражение более серьезное, что это затронет, или, во всяком случае, усложнит положение больницы Склифосовского, что недопустимо и с точки зрения медицинской, и архитектурной. Были еще мысли, в частности у меня лично, о строительстве тоннеля под башней, но строители и архитекторы заявили, что придется сооружать очень длинный тоннельный въезд и выезд, а главное, что башня вся в трещинах и развалится при строительстве тоннеля. Должен сказать, что мы уделили этому настолько большое внимание, что я лично вместе с тов. Булганиным и архитекторами, в т.ч. Жолтовским, Щусевым, Фоминым и другими выезжали дважды, осматривали башню, подымаясь наверх, и пришли к заключению, что неизбежен ее снос. У Щусева были сомнения, но в конце концов и он согласился…»

Почему я пишу «врет»? Потому что в переписке Кагановича, остававшегося «на хозяйстве» во время «южного» отпуска Сталина и ежедневно ему докладывавшего о событиях, так описывается эта же история с Сухаревской башней, куда менее героическая.

Пишет Сталину Каганович 15 сентября 1933 года: архитекторы и художники (Жолтовский, Фомин, Грабарь) обратились с протестом «против уничтожения высокоталантливого произведения искусства, равносильного уничтожению картины Рафаэля». Авторы предлагали разработать проект реорганизации Сухаревской площади, который позволил бы и сохранить башню, и разрешить транспортные проблемы.

Сталин сначала соглашается: «Возможно, архитекторы правы насчет Сухаревой башни. Вопрос конкретный, и решить его можно только в Москве».

Подчеркиваю: подписали шифровку Сталин и Ворошилов; только с наркомом обороны (благо рядом случился, в отпуске) и можно было «изучить» этот вопрос, с кем еще советоваться.

Получив шифровку, Каганович рапортует: «О Сухаревой башне: после вашей телеграммы я дал задание архитекторам представить проект ее перестройки (арки), чтобы облегчить движение… Я не обещал, что мы уже отказываемся от ломки, но сказал им, что это зависит от того, насколько их проект разрешит задачу движения. Теперь я бы просил разрешить мне немного выждать, чтобы получить от них проект. Так как он, конечно (! — П. Г.), не удовлетворит нас, то мы им объявим, что Сухареву башню ломаем. Если вы считаете, что не надо ждать, то я, конечно, организую это дело быстрее, то есть сейчас, не дожидаясь их проекта».

Сталин благодушно отвечает: «Насчет Сухаревой башни я Вас торопить не собираюсь».

Вот так дела у них и делались. Каганович, второй в то время человек в стране, «подымавшийся» с архитекторами на башню и напряженно размышлявший над «медицинскими и архитектурными» проблемами Института Склифосовского, оказывается, ни полслова возразить Сталину не смеет, только о том и думает, как бы организовать «это дело» (в соответствии со вкусом Хозяина) побыстрее.

А «слепые и бесперспективные» (а ко всему прочему и наивные?) к делу отнеслись серьезно. Они не знали, что все уже решено — заранее и без них, в соответствии с шифровкой генсека. Пять (!) проектов перестройки Сухаревской площади были последовательно представлены Кагановичу. К сожалению, как и следовало ожидать, ни один его «не устроил», и Сухареву башню «пришлось» снести.

«Во всем живет гений великого вождя»

Придирчивый летописец советского градостроительства Дмитрий Хмельницкий пишет: «История советской архитектуры в нынешнем виде очень плохо документирована. То есть сама архитектура в виде проектов или построенных зданий известна в достаточной степени. Вряд ли в ближайшее время можно рассчитывать на открытие новых имен или неизвестных ранее построек. Но совершенно неизвестен механизм управления архитектурой. Неизвестен состав жюри многочисленных конкурсов З0–40-х годов и мотивы принятия тех или иных решений. Неизвестно, кем они принимались. Неизвестна, или по крайней мере, никогда не описывалась и не анализировалась структура проектных ведомств и внутрипрофессиональная иерархия, позволявшие мгновенно воплощать в любой точке СССР принятые в Москве решения.

Документов, касающихся взаимоотношений Сталина и архитектуры опубликовано крайне мало. Но все-таки они есть. И все они говорят о том, что архитектурой Сталин управлял не менее решительно, чем, скажем, литературой. Более того, именно он и был Главным Архитектором сталинской архитектуры, а вовсе не бесправные марионетки, возглавлявшие Союз Архитекторов или официальные «корифеи советского зодчества» вроде Щусева и Жолтовского. Их самих, как и всех прочих, подвергали регулярным поркам».

Конкурс на Дворец Советов (это под него «расчистили площадку», снеся храм Христа Спасителя; потом на его месте пришлось делать открытый бассейн, своими испарениями едва не погубивший коллекции Музея имени Пушкина) — самое известное и самое загадочное событие в истории советской архитектуры.

Что о нем известно? В феврале 1931 года группа известных советских архитекторов и все архитектурные объединения получили приглашение Управления строительства Дворца Советов участвовать в разработке и уточнении программы будущего всесоюзного конкурса. В июле было представлено на рассмотрение 15 проектов (из них 12 — заказных).

С самого начала профессиональные дискуссии потеряли всякий смысл, потому что победить противника профессиональными средствами в теоретическом споре или на конкурсе было невозможно. Не помогали ни аргументы, ни творческие удачи, ни число единомышленников.

Не только не было предварительного отбора по профессиональному уровню и выполнению условий программы, но, напротив, «творческая самодеятельность» масс всячески стимулировалась и поощрялась. Возможно, иностранные участники восприняли это как чудачество, для советских это, безусловно, было хорошо рассчитанным оскорблением. Сталин сознательно столкнул, поставил на один уровень профессионалов, «спецов» по презрительной кличке того времени, и народные массы, «вооруженные классовым чутьем». В сочетании с даже формальным отсутствием профессионального жюри это должно было послужить сигналом — начались новые времена. Сталин ни с кем не собирался спорить. Уже в этом смысле конкурс был обманом. Изумление иностранных участников конкурса его результатами можно объяснить только их полной неосведомленностью о характере Сталина и его целях.

В феврале 1932 года первый этап конкурса завершается, присуждается множество премий, из них три высших — Борису Иофану, Ивану Жолтовскому и (для баланса) американцу Гектору Гамильтону. В результате — всеобщий шок. В СССР — тихий, на Западе — громкий. Руководство Международной ассоциации архитекторов (СИАМ) и лично Корбюзье пишут Сталину возмущенно-угрожающе-упрашивающие письма. Реакции — ноль. С этого момента официальные отношения между западными архитекторами и СССР прерваны. Планировавшийся на 1932 год в Москве конгресс СИАМ отменен Москвой. Тех западных архитекторов, которые уже работают в СССР в качестве иностранных специалистов, начинают выдавливать из страны.

Следующий тур конкурса заканчивается в июле 1932-го, и уже 7 августа Сталин передает из Сочи в Москву свое авторитетное заключение:

«Здравствуйте, т. Ворошилов, т. Каганович и т. Молотов!

Был у меня Енукидзе. …3. Из всех планов «Дворца Советов» план Иофана — лучший. Проект Жолтовского смахивает на «Ноев ковчег». Проект Щусева — тот же «собор Христа Спасителя», но без креста («пока что»). Возможно, что Щусев надеется «дополнить «потом» крестом. Надо бы (по моему мнению) обязать Иофана: а) не отделять малый зал от большого, а совместить их согласно задания правительства; б) верхушку Дворца оформить, продолжив ее в высь в виде высокой колонны (я имею в виду колонну такой формы, какая была у Иофана в его первом проекте); в) над колонной поставить серп и молот, освещающийся изнутри электричеством; г) если по техническим соображениям нельзя поднять колонну над «Дворцом», — поставить колонну возле (около) «Дворца», если можно, вышиной в Эйфелеву башню, или немного выше; д) перед «Дворцом» поставить три памятника (Марксу, Энгельсу, Ленину)».

Только через год объявляются наконец результаты конкурса. Решение принято, и Сталин впервые наконец проявляется в качестве соавтора Иофана. Вот как описывается его выступление в изданной в 1940 году книге Н. Атарова:

«Дворец Советов»: «На заседании Совета Строительства, руководимого В.М. Молотовым, в этот день была высказана и сформулирована плодотворная и смелая идея синтеза двух искусств — архитектуры и скульптуры. В международных рекордах советских летчиков, в борьбе за урожай на советских полях — во всем воплощена мудрость, во всем живет гений великого вождя народов — Сталина. В этом залог успеха каждого советского начинания.

Товарищ Сталин вдохновляет и коллектив строителей Дворца Советов внимательным словом, мудрыми практическими указаниями.

Надо рассматривать Дворец Советов как памятник Ленину.

Поэтому не надо бояться высоты. Идти в высоту.

В высоте, верхних ярусах, Дворец должен быть круглым, а не прямоугольным, — и этим отличаться от обычных дворцовых зданий.

Надо завершить здание мощной скульптурой Ленина.

Нужно поставить над Дворцом такую статую, которая бы размерами и формой гармонировала со всем зданием, не подавляла его. Размеры статуи надо найти в союзе двух искусств. Пятьдесят метров. Семьдесят пять метров. Может быть, больше…

На устоях круглых башенных ярусов, ниже статуи Ильича, нужно поставить четыре скульптурные группы — они должны выразить идеи международной солидарности пролетариата, идеи Коммунистического Интернационала.

Все эти предложения товарища Сталина были решением единственно возможным, единым и целостным. Оно вытекало из принципиальных разногласий творческого коллектива, оно снимало эти разногласия и открывало путь дальнейшим плодотворным исканиям. Как только было решено, что Дворец Советов — это памятник Ленину, творческие устремления архитекторов приобрели конкретность, цель стала понятна и ясна».

В результате названы пять похожих симметричных дворцово-храмовых композиций. А в мае объявлено, что за основу для дальнейшего проектирования принят проект Иофана — «нелепый зиккурат, как будто составленный из нескольких консервных банок».

Все основополагающие решения по всем государственным вопросам принимались на заседаниях Политбюро, то есть лично Сталиным, а публиковались от имени тех или иных органов, которым официально было положено такие решения принимать.

Сталин — уже корифей всех наук и главный авторитет в любом профессиональном споре. Он уже может снисходительно обронить в письме к другому «специалисту» (Кагановичу): «Согласен с Вами, что берега Москвы-реки лучше построить наклонно». Ну что ж, наклонно — значит, наклонно.

…А Дворец Советов, к счастью, так и не построили — война помешала.

Идеологическое отступление

Не будем упрощать: снесение храма Христа Спасителя и возведение на его месте Дворца Советов было предопределено и чисто практическими, внеархитектурными, так сказать, соображениями.

Сталинский пропагандист Михаил Кольцов с нескрываемым восторгом пишет репортаж об уничтожении старейшего московского монастыря — Симоновского:

«Нет, это замечательно! — собор раздробился на совершенно отдельные, разъединенные цельные кирпичи. Они лежат, как горка сахара-рафинада, слегка осыпанные известковой пудрой, годные хоть сию минуту для новой постройки!.. И пятнадцатый съезд уже за поворотом, мы идем открытым морем дальше, на встречные огни шестнадцатого. Новые взрывы, и с ними взлетает, отрывается от земли целый класс, доселе живучий и крепкий, как стены этого старого монастыря». Это напечатано в «Правде» в 1930-м.

А это — через семь лет — из спецсообщения Ежова Сталину о церковниках и сектантах:

«Всего в августе-ноябре месяцах 1937 года арестовано 31 359 церковников и сектантов; из них:

• Митрополитов и епископов — 166
• попов — 9 116
• монахов — 2 173
• церковно-сектантского кулацкого актива — 19 904.
• Из этого количества осуждено к ВМН — 13 671…»

Конечно, перестройка пролетарской столицы была во многом предопределена антирелигиозными планами большевиков (в Ярославле лишь по счастливой случайности не взорвали уникальный храм Пророка Илии — оказывается, он мешал проведению демонстраций 1 Мая; согласно легенде, были украдены заготовленные бочки с керосином). Но вообще-то в архитектуру любая власть старается вмешаться. Продемонстрировать, что и сама во всем разбирается. Примеров тому, увы, сколько угодно на тех же московских улицах. Хотя потакание личным вкусам товарища Сталина беспрецедентно, причем накладывается оно на катастрофическую некомпетентность как его самого, так и его окружения. И усугубляется презрением к любым специалистам как таковым, неблагодарностью и паталогической (часто — необъяснимой) жестокостью.

Судьба «государственного архитектора»

В первой половине 1930-х Сталин заказал архитектору Мирону Мержанову проекты нескольких своих дач — в Гаграх, в Мацесте, в Волынском. Вероятно, это Мержанова и подвело: он слишком много знал. Сталинские имения считались объектами государственной важности, их было строжайше запрещено фотографировать, а чертежи и эскизы не мог хранить у себя дома даже сам архитектор. Эти чертежи и эскизы либо прятали в специальных хранилищах, либо же сразу уничтожали.

Государственные заказы Мержанов выполнял на совесть, все полученные указания воплощал безукоризненно. Но в августе 1943 года его и его супругу арестовали. Архитектору предъявили стандартные обвинения по 10-й части 58-й статьи — «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений». «Домашнего архитектора» Сталина приговорили к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Подобная участь ждала и жену Мержанова (только, в отличие от мужа, пережить это испытание она не смогла — в середине 1940-х погибла в лагере). В 1948 году был также арестован и осужден сын Мержанова — Борис.

Сам архитектор провел несколько лет в лагере, затем был отправлен в Комсомольск-на-Амуре, где получил приказ спроектировать несколько зданий. В 1949 году о его выдающихся способностях вспомнило начальство в Москве.

Следующим местом, в котором довелось оказаться заключенному Мержанову, стала «шарашка» в Марфине, где в ту пору находился Александр Солженицын. Позднее писатель упоминал любимого Сталиным архитектора в произведении «В круге первом».

Когда Мержанов показался ненужным, его отстранили от работы над проектом и снова отправили в «места не столь отдаленные». Освобожден архитектор был в 1954 году, но жить ему позволили только в Красноярске — в бессрочной ссылке. По проектам Мержанова в этом городе построены краевой Дом Советов, Центральный райком КПСС и многие другие здания. Впрочем, в 1956 году ссылка, грозившая стать вечной, завершилась: Мержанов был реабилитирован. До своей смерти в 1975 году работал в Москве.

«Использовать по специальности»

«Репрессированная архитектура» — история и проблематика изучения, судьбы архитекторов» — так Е. Малиновская назвала свою статью в журнале «Academia. Архитектура и строительство» (№ 4, 2016).

«В 1980-е годы совершенно отсутствовали сведения об архитекторах — жертвах репрессий, — пишет она. — Период заключения был прочерком в биографиях. Погибшие в лагерях, тюрьмах и доживавшие в безвестности оказались незаслуженно забытыми. В архивах — государственных, Союза архитекторов, проектных организаций — не осталось ни малейшего следа их деятельности даже на уровне упоминания имен. Оправдала себя попытка разыскать информацию в профессиональных изданиях (газеты, журналы, каталоги), а также республиканской и городской периодической печати 1920–1930-х годов благодаря постраничной проработке методом листажа в газетном фонде Ленинской библиотеки».

Один из героев статьи — Генрих Людвиг. Учился (еще до революции) в Варшавском политехническом институте, затем окончил с отличием ускоренный курс МВТУ, защитив дипломный проект на звучащую символически тему «Крупный крематорий для Москвы». В начале 30-х — профессор Военно-инженерной академии РККА, ректор архитектурного института, редактор журналов «Строительная промышленность» и «Архитектура за рубежом». Руководил реставрационными работами в Московском Кремле, в усадьбах Останкино, Архангельское, Узкое, в храме Василия Блаженного, в Троице-Сергиевой лавре. Был председателем комиссии по реставрации Московского Кремля. Выполнил более 200 крупных проектов.

В 1937 году во время обсуждения проекта Дворца Советов Людвиг подверг его критике, назвав практически невыполнимым. Реакция Сталина была предсказуема. Это одна версия ареста. Согласно другой, жена архитектора, партработник, написала на мужа донос. Возможно, все еще более прозаично — в 1937 году посадили почти всех сотрудников Академии архитектуры.

Но как бы там ни было, 20 февраля 1938 года Людвига арестовали. «На допросах меня жестоко избивали, требуя признания фантастических нелепиц: «Будучи членом ВКП(б), одновременно 15 лет являлся резидентом американской, германской, польской, турецкой и ватиканской контрразведок, торговал кровью рабочих и крестьян СССР. Готовил взрыв Николаевского элеватора (я в Николаеве никогда не был). Организовал крупнейшее покушение в виде взрыва всех хлебных магистралей СССР. Являлся председателем фашистской организации в Советском Союзе…»

Был главным архитектором Лагстроя в городе Спасске Карагандинской области. В 1952 году выпущен из лагеря и отправлен на поселение в Караганду с уменьшением срока благодаря в том числе участию (анонимном, естественно) в разработке проекта атомного бомбоубежища. Работал в шахтстрое Караганды. Спроектировал и за два месяца построил ЛЭП для военного завода. Находясь в ссылке, участвовал в проектировании и строительстве новых городов Сибири и Казахстана. В частности, по его проектам построены жилые дома в Караганде и объекты в Темиртау. «Спроектированные им здания выполнены в стилистике сталинского ампира» — гласит энциклопедия.

В Москву Генрих Маврикиевич Людвиг вернулся в 1959 году. Его реабилитировали, полностью вернув звания.

***

В базе «Мемориала»* — выборка репрессированных архитекторов: десятки фамилий, в основном нам, увы, ничего не говорящих. Стараниями этих людей возводились мосты и заводы, застроены многие наши восточные и северные города… Но их ли вина, что города эти не стали шедеврами? Что торопливые проекты, созданные из-под палки в энкавэдэшных шарашках под диктовку малограмотных начальников, воплощались в жизнь такими же подневольными строителями, да из тех материалов, какие оказались под рукой? А вечно виноватыми — за все — очень удобно было назначать их, архитекторов?

Только четыре фамилии.

• В. Олтаржевский, М. Крюков. Оба сидели в Воркуте. Олтаржевский вышел и успел поучаствовать в строительстве столичных высоток; Крюков, первый президент Академии архитектуры, в Воркуте и умер.
• Кочар (Кочарян) Геворг Барсегович. Заслуженный деятель искусств Армянской ССР, заслуженный архитектор Армянской ССР, профессор. Был дважды репрессирован, отбывал срок в Норильлаге; работал в Красноярске (1952–1960), был главным архитектором города. Награжден орденом Трудового Красного Знамени и медалями. Одна из улиц Еревана названа его именем.
• Лансере Николай Евгеньевич, архитектор, график, историк архитектуры, педагог. Родился в знаменитой семье Лансере-Бенуа. Брат Евгения Лансере и Зои Серебряковой. В 1905 году при его участии оформлена «Историко-художественная выставка портретов» в Таврическом дворце. Один из организаторов музея «Старый Петербург». Первый реставратор квартиры Пушкина на набережной Мойки; участвовал в создании экспозиции Летнего дворца Петра I.

2 марта 1931 года арестован по обвинению в шпионаже — приговорен к высшей мере с заменой на 10 лет ИТЛ, работал в Особом конструкторско-техническом бюро (строительство Большого дома НКВД). В 1935-м освобожден, вернулся в Ленинград. В 1939-м вновь арестован, приговорен к 10 годам и отправлен в Воркутлаг. В 1940-м вывезен в Москву, в июле 1941-го этапирован в Саратовскую тюрьму. 6 мая 1942 года скончался от истощения.

Кстати, в соседней камере той же Саратовской тюрьмы и тоже от истощения умер великий генетик, академик Николай Вавилов.

* Признан «иноагентом» и ликвидирован решением суда.