Оттюнингованная современными системами звукоусиления хрипота звучала ровно и гламурно. Надо было потерпеть последние минуты: обязательная программа добралась до своего обычного пика — «Коней привередливых», еще пара песен, и почти полный зал вместимостью до одиннадцати тысяч зрителей хлынет к выходам. Зал, больше похожий на небольшой стадион, держался с благосклонным спокойствием — только наверху, почти под самым потолком, из темноты звучал чей-то сдавленный рык. Кто-то из детей райка — в темноте не разглядеть, но явно молодой: лучи то и дело освещали рыжеватую голову — покачиваясь, вставал с места, потом падал обратно, закрывал лицо руками на особенно узнаваемых поворотах высоцкой интонации, бил себя по коленям и не то стонал, не то пытался прохрипеть дуэтом какие помнил строчки. На последних аккордах он снова подпрыгнул и начал яростно креститься в сторону сцены, крича что-то нечленораздельно-восторженное. Чья-то тень рядом, не выдержав, встала и начала пробираться к лестнице вниз, к выходу.

— Вы уходите, что ли? — в полном недоумении спросил сосед. Хорошо же сидим, мол.

— Ухожу, — сквозь зубы выжал уходящий.

К этому моменту концерт шел уже почти полтора часа — до конца оставалось минут десять, не больше. Но на нерве он не только заканчивался — он с него и начинался. Без пяти восемь с разных сторон ко входу в здание с характерным для этого вечера названием «Live Арена» («живая» то есть) текли непрерывные ручейки зрителей. Над ними периодически загорался баннер: позерски поднятый подбородок воскресшего Высоцкого. Этот по-кошачьи щурящийся на предполагаемое солнце профиль, сгенерированный искусственным интеллектом, уже больше месяца мелькал на всех московских остановках и экранах для афиш, так что даже таксист, подвозивший к «Арене» спросил только: «Концерт сегодня, да?» Чей концерт — уточнять уже было необязательно.

Сразу за стеклянными дверями толпа сбивалась и замирала перед рамками металлоискателей. «Меры безопасности» — первые слова, которые было слышно. Здесь с безопасностью явно было строго: говорили даже, что местный ресторан «Сыроварня» закрылся на вход еще днем, за несколько часов до концерта, — в здание никого не хотели пускать. Потом, правда, подумали и решили двери ресторана все-таки открыть — но только его. Сытым пришлось ждать на улице.

С самой верхней секции был отлично виден весь черный котел зала: он быстро заполнялся, и было очевидно, что со времени похорон аудитория Высоцкого в количестве не потеряла — о качестве судить было труднее. Снизу поднимался обычный гул голосов и звон столовых приборов о тарелки — в VIP-зоне доразносили заказы по накрытым белыми скатертями столикам. Это было странное соединение ресторана со стадионом — начало пути любого самодеятельного певца и его (пути) триумфальный конец, два в одном.

Потом началось. Хриплый чужой голос заговорил — заговорил какими-то приторно литературными фразами, настолько гладкими, что моментально выскальзывали из памяти; заговорил о том, что время — понятие относительное. «Нет никакого «вчера» и никакого «завтра», есть только вечное «сейчас». И надо успеть за это «сейчас» зацепиться. Я, выходит, первый, кто смог остаться в этом моменте». И еще: «Давайте создадим будущее вместе».

Начал почему-то с «Песни о земле» — может, из всех его абсолютно пацифистских военных песен эта показалась самой милитаристской: «Кто сказал, что земля умерла? Нет, она затаилась на время». «Вот и я, выходит, только затаился», — произнес после песни певец с искусственной интонацией, в которой, видимо, предполагалась ухмылка.

Но перед более опытным взглядом и слухом изображение, двигавшееся по сцене под его песни, распадалось на составные части, на двоичный код: этот жест — из записи на киностудии «Останкино», эта интонация — из «Письма Уоррену Битти». «Кони», например, явно выехали из самой последней, апрельской, киносъемки Высоцкого на малой сцене БДТ — он умер ровно через сто дней после записи. Вот так он подкручивал колки гитары на интервью для польского телевидения, а вот жест не его — так он вообще никогда не двигался; это пластика Безрукова, который опять его сыграл.

Сам Безруков на сцену, естественно, тоже вышел — но не живой, а цифровой, как цифровыми были и певший дуэтом с Высоцким Лепс, и Шнур, и другие очень различные гости. И хотя ортодоксальнее было бы, как в предыдущей — киношной — попытке воскрешения, живых оставить живыми, а нематериальным сделать одного Высоцкого, команда проекта «Цифровые легенды» сделала цифровыми всех — и живых, и мертвых. И надо сказать, что теперешнее вечное «сейчас», наверное, только так и могло выглядеть.

Помимо «Цифровых легенд», состав воскресителей оказался классическим: как писали, за жизнеподобием выступавшего следили сын Никита Владимирович, Оксана Ярмольник, про отношения которой с Высоцким широкая публика узнала из «Спасибо, что живой», и Леонид Ярмольник, некоторое время работавший с воскрешаемым в театре на Таганке. Но жизнеподобия не получилось: из беззубой улыбки сквозило могильной скукой, азиатские скулы, как и было предсказано, оказались подчистую стесанными, а хрипота и шероховатость интонации — распрямленными и глянцевыми. По-настоящему живым — и по звуку, и по биологическому составу — был только оркестр. Живые музыканты с живыми инструментами в руках аккомпанировали неживому хозяину бала — а неживой хозяин бала встречал гостей: всех одинаково благосклонно, никому не отдавая никакого предпочтения. Кроме Безрукова, конечно.

Явление Безрукова народу предварялось одобрением хрипящего голоса: «Следующий мой гость — это человек, который давно стал частью моей истории, который рискнул сыграть меня. Надо сказать, неплохо получилось — за исключением, может быть, мелких неточностей: на гитаре я играю все-таки лучше. Не ради званий сыграл, а просто сложных задач не боится».

О чем это все на самом деле — было понятно сразу, и такие реплики только подтверждали несложные догадки. Воскресший Высоцкий сейчас оказался нужен для того же, для чего то и дело трепалось имя Бродского в связке с его одой «На независимость Украины». Для того же, для чего в Z-стихах мелькали строчки про воскресших Симонова и Сельвинского, которые «стоят, обнявшись, смотрят на снег и на танковую колею». Для того же, для чего в «патриотическом» фильме «Позывной «Пассажир» десятилетний мальчик, решивший стать добровольцем, обвешивается портретами Пушкина и Гоголя.

Странная тяга к воскрешению нужных мертвых, проявившаяся в последние четыре года и сделавшая и так не самую веселую страну окончательно инфернальной, нужна для одного: для того, чтобы оправдать все здесь происходящее. Для того, чтобы уверить всех — и себя в первую очередь: «Мы, выступающие за СВО и борющиеся с внутренним врагом, — правы. Мы легитимны.

Напрямую об этом, конечно, никто не говорит: в официальных комментариях по поводу проекта продюсер Мамонов произносит стандартные фразы про сохранение наследия и «цифровое бессмертие». Но мертвечина, которой несет от воскрешенного Высоцкого, чувствуется на общем фоне особенно остро — потому что он и так бессмертен. Синтезировать нужное и идеологически полезное бессмертие пытаются те, кто о реальном бессмертии ничего не знает, — и кто не чувствует, насколько мертвым делается поэт, при жизни которого не было выпущено ни одного сборника и ни одной большой пластинки, но который якобы мог бы петь сейчас на тысячный зал. Сейчас, когда заблокирован сайт «Эха Москвы», где хранился архив всех выпусков передачи «Один Высоцкий» — передачи, создатели которой Антон Орех и объединение «Ракурс» нашли и опубликовали десятки записей реального Высоцкого, без которых и слушатели не знали бы о нем очень многого, и этот дипфейк на сцене создать было бы намного сложнее (многие куски речитатива и песни были явно взяты из видео, опубликованных «Ракурсом»). Теперь очень тяжело найти этот оставшийся заблокированным архив всех ста шестидесяти с лишним глав о Высоцком, которые показали, насколько живым его можно было бы сделать за те же два года, в течение которых создавался мертвый аватар.

Или когда Юрий Шевчук — который много раз признавал, что многому у Высоцкого научился, и в голосе которого эта последовательность слышна отчетливо, не может выступить в России не только на стадионе, но и в небольшом зале. Или когда под арестом оказываются уличные музыканты-подростки.

Чтобы не услышать, насколько мертво звучит в таких декорациях когда-то сорванный голос Высоцкого, нужно совсем не иметь слуха — не музыкального, а вкусового. Нужно, чтобы камертон, настроенный на правду и неправду, искренность и фальшь, проржавел совсем. Или — чтобы представление о том, кем был хрипатый исполнитель «Привередливых коней», строилось на концертах «Своя колея» и паре записей, крутящихся с утра до вечера каждый год по 25-м числам января и июля.

И вот если бы он дожил… Хотя кто знает, что бы он в самом деле сказал, если б дожил. Впрочем, некоторое представление об этом дает его «Памятник», написанный в 1973 году, — особенно выразительно этот текст смотрелся, когда в 2019 году памятнику на могиле меняли голову, но и сейчас, при попытке выбраться на свет из черного стадионно-ресторанного котла, не вспомниться не мог. Автор, кажется, что-то знал.

Памятник

Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в обычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес.

Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента,
Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью —
Нате, смерьте!
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти.
Но в привычные рамки я всажен —
На спор вбили,
А косую неровную сажень
Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей.
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подойти ко мне с меркой обычной
Опасались,
Но по снятии маски посмертной —
Тут же, в ванной, —
Гробовщик подошёл ко мне с меркой
Деревянной…

А потом, по прошествии года, —
Как венец моего исправленья —
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье,
Под мое — с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась —
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет.
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан, —
Все там будем!
Я орал в то же время кастратом
В уши людям.
Саван сдернули! Как я обужен —
Нате, смерьте!
Неужели такой я вам нужен
После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном,
Не пройтись ли, по плитам звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.

Накренился я, гол, безобразен,
Но и падая — вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров всё же
Прохрипел я: «Похоже, живой!»

И паденье меня не согнуло,
Не сломало,
И торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно —
Шито-крыто.
Я, напротив, ушел всенародно
Из гранита.