— Свои первые показания я помню наизусть — я их вызубрила. Чтобы, если кто-то спросит меня снова, рассказать ровно то же самое — ни словом больше, ни словом меньше. За два года и три месяца я успела понять, что последствия любого неверного шага могут быть очень тяжелыми. Проще выучить наизусть — и все.

Первые показания были такими:

В прошлом августе я в первый раз за два с лишним года приехала к Дане на суд — это было продление содержания под стражей. Я хотела приехать и раньше, но следователь говорил, что на суд меня не пустят, потому что я несовершеннолетняя, хотя я имею к делу отношение: была свидетельницей, а теперь стала подозреваемой. Но потом у меня появился хороший адвокат, который сказал, что приехать можно. Потом заседания суда перенесли в другое здание, и я нашла адрес, нашла номер зала и спокойно прошла.

Мы встретились с мамой Дани в коридоре. Екатерина Владимировна очень добрая, до сих пор ко мне хорошо относится, и мы разговаривали с ней, когда приехала мать другого мальчика. Увидела меня, стала кричать: «Ты зачем сюда приехала?! Ты посадила наших детей — ты посмотреть на это хочешь?»

Я поддержать хотела. Даня Гусев был мой лучший друг (вообще-то, и единственный за всю жизнь). С ним можно было о чем угодно разговаривать. Без подтекстов, без отношений — просто: дру-жить.

А у меня бабушка и так потеряла двоих детей, воспитывала меня одна и сейчас уже пожилая, с сердцем большие проблемы. За нее я очень боялась. Но на допросах она много-много раз говорила следователям, как именно я эти свои показания давала: что в них нет ни одного моего собственного слова, что все подписано под давлением, что я сидела молча, а текст печатали другие, что я не прочитала даже, что именно подписываю, а поняла все уже потом, на следственных действиях. Но все это так никто никуда и не вписал.

На самом деле было так: мы познакомились с Даней в интернете где-то в марте 2023-го, мне было пятнадцать. Друзей у меня не было, за пределами школы общаться было не с кем, и я решила повесить анкету на сайте знакомств. Повесила: фотка, возраст, в описании что-то вроде «ищу друзей, мне скучно дома». И тут же отклик: «Гусь». Аккаунт смешной такой: стоит в лесу, рожицу смешную скривил. Пообщались, подружились, и он позвал меня на день рождения к своему другу. Но я больших компаний не люблю, отказалась. Он расстроился. А потом весь этот день рождения просидел, переписываясь со мной в чате. «Братишка Данька» — он так у меня в телефоне записан был.

Тогда же, в марте, мне через телеграм стал писать какой-то мужчина (по фамилии Эсоев, как потом выяснилось). Мы поначалу общались на разные темы, а потом он все больше стал сводить разговоры к одной. Я несколько раз повторяла ему, сколько мне лет, он не прекращал. Рассказать об этом мне было некому, потому что бабушку тревожить не хотелось, а больше у меня никого нет, и тогда я пожаловалась Дане.

Потом, в мае, они поймали еще одного педофила. Перед тем как идти на встречу с ним, мы зашли в магазин купить бутылку воды, и нас засекли не то по камерам наблюдения (а я была без маски), не то просто по тому, что я расплатилась картой. Уже на следующий день ко мне пришли.

Где-то около четырех часов, точно не помню, позвонил дверной звонок, и бабушка пошла открывать. Мужской голос из коридора позвал меня по имени и фамилии, я отключила онлайн-урок с репетитором и вышла к тем, кто пришел. Стояли двое: незнакомые женщина и мужчина. Не помню, во что они были одеты, помню только, что у мужчины на поясе висела кобура. Он сунул мне раскрытое удостоверение, но прочитать я ничего не успела — он тут же его убрал. Он спрашивал, угрожал, требовал — говорил только он один, а женщина все время молчала. Я боялась, слушалась, принесла, разблокировала, передала, подтвердила. Он приказал одеваться и ехать с ними. Схватил меня за руку, женщина встала сзади, и мы пошли.

Машина у них была серая. Я села на заднее сиденье, они — на передние. Я спросила, куда меня везут.

— Тебя это волновать не должно. Тебя волновать должно, что тебе будет за то, что ты сделала.

Ехали часа два с половиной и приехали куда-то в Ясенево — не знаю, куда точно, но узнала район, часто бывала там раньше. Меня ввели в какой-то коридор, сказали ждать, и мужчина ушел вглубь коридора вместе с моим телефоном. Со мной осталась женщина. Она начала дружелюбно рассказывать мне, что это неправильно — бить людей. Вот если бы мы тех педофилов в полицию привели, там всё сделали бы как надо, по закону, и не пришлось бы никого бить. Я молчала.

Потом вернулся мужчина.

Я сидела и думала о бабушке: где она, как, столько времени я без связи с ней, а у нее больное сердце. Мужчина долго читал мне морали, потом снова ушел, оставив меня в том же коридоре.

Не знаю, сколько прошло времени (мне показалось, что несколько часов), когда он вернулся снова. Теперь уже не один — еще с одним мужчиной, высоким. Они завели меня в кабинет, усадили за стол: «Курить будешь?» — «Я не курю».

Я почувствовала, что устала. Положила голову на сложенные перед собой руки. Один из присутствующих ударил по столу так, что я прикусила язык, у меня пошла кровь. В кабинет вошел третий мужчина — тоже незнакомый, среднего роста, с темной бородой. Все трое заговорили:

«Мы такие же, как ты, пойми. Нам тоже не нравятся плохие люди из других стран. Которые нарушают законы нашей страны. Мы просто боремся с ними по-другому. Ты знаешь, что такое отдел по борьбе с экстремизмом?»

Я знала. Они шептались, советовались, сказали, что меня отвезут в интернат, а бабушку арестуют, потому что я преступница. Я знала, что бабушка такого не выдержит. Я заплакала. Я рассказала, как мы с Даней и его друзьями ловили педофилов, но ничьих имен назвать не смогла, потому что мы все обращались друг к другу по прозвищам. Бородатый со смартфоном в руках сел рядом и, положив одну руку мне на спину, с силой надавил. Он стал показывать мне соцсети тех, кого я видела вместе с Даней, — я поняла, что все имена они уже знают и без меня. Он сказал: «Для тебя способ избежать наказания есть, но ты должна молчать о том, что мы всех уже нашли».

Мне дали подписать какие-то бумаги, но я настолько разнервничалась, что не могла читать. Я подписала их не глядя. Потом высокий вернул мне мой телефон и вывел из кабинета обратно в коридор — там стояла бабушка.

«Мы договорились? — спросил ее высокий. — Все будет хорошо, я вам обещаю».

Что именно он ей пообещал, я узнала уже потом. Он обещал, что меня не посадят, что я буду вместе с ней дома, если сделаю все так, как хотят они. Что обо мне позаботятся, меня защитят. Это был сентябрь 2023-го. А уже весной 2024-го, где-то в конце апреля, мне предъявили обвинение по статье 213 УК РФ (хулиганство), а чуть позже — и по статье 205.5 (участие в террористической организации).

Но это все потом. Сначала меня отпустили домой. Правда, через несколько дней вызвали в отделение ФСБ. И вызывали потом несколько раз — то меня одну, то с бабушкой. Мне показывали какие-то документы, какие-то данные моих родных, угрожали, заставляли подписать, я подписывала все так же — не читая. Они приказали спросить у Дани, кто еще состоит в националистической организации «Параграф-88» и записать на диктофон, но ни о каком «Параграфе» я ничего не знала. Они сказали, что, если мне предложат поймать еще одного педофила, отказываться ни в коем случае нельзя. И когда предложили, я не отказалась.

Потом всех арестовали. Я к тому времени ни с кем из ребят уже не общалась: я понимала, что чем ближе с ними дружу, тем больше ставлю их под удар — за ними будут следить, как за мной. Я решила, что должна со всеми разругаться — и разругалась, сделала все для того, чтобы оборвать с ними отношения. Но не помогло. И мне страшно теперь представлять, что они обо мне думают.

В июле меня заставили написать «явку с повинной» — выслали в сообщении текст, сказали переписать от руки. Переписала, сфотографировала, отправила. Потом — снова позвонили в дверь, снова двое: тот же мужчина и та же женщина, только теперь с ноутбуком и принтером. Они сказали, что я свидетель по делу о покушении на Симоньян и Собчак (новости об этом деле я тогда уже успела прочитать).

На последний допрос — точнее, на проверку показаний на месте — следователь Золотов вызвал меня рано утром в мае 2024 года. Я сказала, что так нельзя: мне недавно предъявили обвинение, бабушка лежала в больнице с приступом давления, несколько часов назад ей сделали операцию на глаз. Это мало кого волновало, и через всю Москву я поехала за бабушкой в больницу. Она с трудом ходила и ничего не видела, ее поводырем была я. А когда прямо в автомобиле СК ей приказали подписать документы, мне пришлось наводить ее руку в место, куда нужно поставить подпись, и она подписала — вслепую.

Сейчас я сижу под подпиской о невыезде. И хотя я дома, а не в СИЗО, как остальные, никакой свободы мне это не дает. Я почти не выхожу из дома. Ни с кем не общаюсь: многие отвернулись и ненавидят, а остальным так с ходу не объяснишь. Я перестала доверять людям.

И я все время думаю только об этом — о деле, о своем предательстве, о Дане и об остальных, и каждый раз, когда вспоминаю, начинают трястись руки и становится холодно. Тогда, после ареста Дани, я почти сразу написала ему письмо с просьбой меня простить. Он на него не ответил. У меня дома лежит очень много неотправленных писем.

…Лучше бы они меня били.

* Признана террористической организацией, ее деятельность запрещена.