Посвящаю моей жене

Часть первая

Москва — Петушки

Ерофеев: «Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел».

13 октября 2023-го.

Пятница. Утро. Арест.

Обвал. Обрушение жизни. Опустошенность. Растерянность. Потеря равновесия. Тошнота Антуана Рокантена.

Время тянется ужасно медленно.

Жена плохо водит. Как же Андрюша без меня? Или как ты, Вадик, без своего Андрюши?

Горбатенькая девочка Горького: «Да — что вы озорничаете?»

А-ха-ха! Адвокат в тюрьме. Звучит амбивалентно. Ну вы поняли.

Ерофеев: «Такой умный-умный и в коверкотовом пальто. Транс-цен-ден-тально!»

Солженицын: «Самое верное испытание для врача: заболеть по своей специальности. Вы Паню Фёдорову помните, сестру? Она говорила: «Ой, что это я неласковая с больными стала? Пора мне опять в больнице полежать».

Солженицын:

«— Ай-я-яй! Что ж за чудо получается, Спиридон Данилыч? …ты нам советскую власть устанавливал, ты и в колхозы загонял…

— А ты — не устанавливал?

— Ты-то устанавливал — не заметил?

— Не заметил, — шептал Нержин, перебирая в памяти три года своего фронтового командования».

Солженицын: «Заметно очищалась общественная атмосфера, так легко стало дышаться! Все лгуны, клеветники, слишком смелые любители самокритики или слишком заумные интеллигентики — исчезли, заткнулись, притаились, а люди принципиальные, устойчивые, преданные, друзья Русанова и он сам, ходили с достойно поднятой головой».

Ремарк: «А я еще годами там оставался. И слышал по радио зверский рёв этих толп и кровожадные крикливые речи на их собраниях. И это была уже не только их партия. Это была вся Германия».

***

Декабрь 2023-го. Первое свидание с женой.

Солженицын: «И одна женская любовь, которой ты лишен, словно перевешивает весь остальной мир.

И простые слова

— Любишь?

— Люблю. А ты? —

сказанные там взглядами и шевелениями губ, теперь наполняют душу праздничным звоном».

***

Жизнь налаживается. Время ускоряется.

Гюго: «Я имею счастье проводить время с утра и до вечера в обществе гениального человека, то есть с самим собой, а это очень приятно».

Горький: «Да — был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?»

Солженицын: «Сыпятся камни из-под наших ног. Вниз, в прошлое. Это прах прошлого. Мы подымаемся».

Набоков: «Что делать? Жить, читать, думать. Что делать? Работать над своим развитием, чтобы достигнуть цели в жизни: счастья».

***

Горбатенькая девочка Горького: «Да — что вы озорничаете?»

Митчелл: «Сейчас я не стану думать об этом. Я подумаю потом, когда смогу».

Гордость русских — суверенитет. Суверенитет как своеволие подпольного человека.

Набоков: «Квинтэссенция достоевщины. Серый мир душевнобольных».

Шкура на кону.

Могила — Факел Уай Этта.

***

Август 2024-го. Обмен заключенными.

Удивление. А что, так можно было?

Радость за девчонок и ребят.

Ремарк: «Тени в раю».

Тюремная беспомощность и невозможность влиять на события развивают одновременно фатализм и настроенность на худшее.

Мной достигнуто новое равновесие.

Я — гонимое ветром времени почти невесомое перышко, спланировавшее на ладонь Форреста Гампа.

***

Сентябрь 2024-го — январь 2025-го. Суд в Петушках.

Ерофеев: «Ты едешь в Петушки? В город, где ни зимой, ни летом не отцветает и так далее?»

Да, Веничка. Меня будут судить за революцию, которая тебе приснилась между станциями Орехово-Зуево и Усад.

Ерофеев: «Что он этим хочет сказать, паразит?»

Приговор. Колесница Джаггернаута.

Виновен. В подготовке восстания в России.

5 лет 6 месяцев. Из 6 лет возможных.

Слово предоставляется министру Лаврову.

Горбатенькая девочка Горького: «Да — что вы озорничаете?»

Бальзак: «То был не приговор, то был отказ в правосудии».

Стендаль: «Как учредить республику, когда нет республиканцев?»

Ремарк: «Вера в равнозначность приказа и права и в то, что приказ освобождает якобы от всякой ответственности».

Я: «А куда ей было деваться?»

Толстой: «Разве ты можешь надеяться исправить ее? Я не ее исправить, а себя исправить хочу».

Солженицын: «Волкодав — прав, а людоед — нет».

Идеология! — это она дает искомое оправдание злодейству и нужную долгую твердость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и перед другими обелять свои поступки, и слышать не укоры, не проклятья, а хвалу и почет. Так инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели — возвеличиванием родины, колонизаторы — цивилизацией, нацисты — расой, якобинцы и большевики — равенством, братством, счастьем будущих поколений».

Солженицын: «В учении о добродетели все у Спиридона было бесшумно и одно к одному подогнано. Он никогда не оговаривал. Никогда не лжесвидетельствовал. Сквернословил только по нужде. Убивал только на войне. Дрался только из-за невесты… И сейчас, в 50 лет, заключенный, почти слепой, очевидно обреченный здесь, в тюрьме, умереть, — Спиридон не выказывал ни движения к святости, или к унынию, или к раскаянию… Какие б ни были власти — с властями жил Спиридон всегда в раскосе.

Что любил Спиридон — это была земля.

Что было у Спиридона — это была семья.

Понятия «родина», «религия» и «социализм» были словно неизвестны Спиридону — уши его будто залегли для этих слов, и язык не изворачивался их употребить.

Его родиной была — семья.

Его религией была — семья.

И социализмом тоже была семья».

Официальные представители США, Германии и Франции выразили протесты в связи с приговором адвокатам Алексея Навального.

Ерофеев: «Когда корабли Седьмого американского флота пришвартовались к станции Петушки, партийных девиц там не было».

***

Январь 2025-го. Свидание с женой.

После 8-месячного перерыва и первое после приговора.

Солженицын: «…того человека уже нет, он испарился — по молекулам. Хорошо, если в новой, второй жизни они еще раз полюбят друг друга. А если нет?»

— Заяц, а вдруг он прав?

— Заяц, я тебя люблю!

Ремарк: «Хелен, — сказал я сдавленным голосом, — чем мы стали?

Она молчала. Потом тряхнула головой и улыбнулась.

— Всем, чем могли. И этого достаточно».

***

Время разгоняется до фантастической скорости.

Солженицын: «Мысль о свободе с какого-то времени становится даже насильственной мыслью. Надуманной. Чужой».

Горький: «А может, мальчика-то и не было?»

Эрик Берн. Структурирование времени.

Герберт Уэллс. Ускоритель темпа жизни.

В том, что забываешь: единственная жизнь, данная тебе на земле, — изломана. И готов это простить, уже простил тупорылым. И мысли твои заняты тем, как с тюремного подноса захватить не серединку, а горбушку, как получить в очередную баню нерваное и немаленькое белье».

***

13 августа 2025-го. Апелляция.

Ожидание: тройка пожилых.

Реальность: тройка молодых. <…>

Отложили.

Еще почти шесть недель размеренной, привычной жизни.

Солженицын: «Тебе идет здесь, — сказала она. Ему идет быть в тюрьме! Это правда».

Ерофеев: «Мое недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печки мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего «я»!»

Признался в любви литератору, журналисту и писательнице. Невыраженная симпатия. Последнее слово в пиджаке Харона на пути из крепости Цинцинната.

Mortal combat.

Sub-Zero wins!

***

15 августа 2025-го. Аляска.

Солженицын: «Оглянитесь на 27 веков! На все эти виражи бессмысленной дороги — от того холма, где волчица кормила близнецов, от той долины олив, где чудесный мечтатель проезжал на ослике — и до наших захватывающих высот, до наших угрюмых ущелий, где только гусеницы самоходных пушек скрежещут, до наших перевалов обледенелых, где через лагерные бушлаты проскваживает 70-градусный ветер Оймякона! Назад? Да если б я верил, что у человеческой истории существует перед и зад! Но у этого спрута нет ни зада, ни переда. Для меня нет вообще слова более опустошенного от смысла, чем «прогресс». Илларион Палыч, какой прогресс? От чего? И к чему? За 27 столетий стали люди лучше? Добрей? Или хотя бы счастливей? Нет, хуже, злей и несчастней! <…> Зачем мне авиация? Зачем мне ваше радио? <…> чтоб скорей передать в Сибирь приказ о моем аресте?»

Ваши ставки, господа.

Ремарк: «Наш [США] союз с Россией — это все равно что старания двух гомиков зачать ребенка».

Солженицын: «За кого же был он? Душою — за Запад. Но он, верно, знал победителя и не ставил ни фишки против него: победителем будет Советский Союз. Яконов понял это еще после поездки в Европу в 1927 году. Запад был обречен именно потому, что хорошо жил — и не имел воли рисковать жизнью, чтобы эту жизнь отстоять. И виднейшие мыслители и деятели Запада, оправдывая перед собой эту нерешительность, эту жажду оттяжки боя — обманывали себя верой в пустые звуки обещаний Востока, в самоулучшение Востока, в его светлую идейность. Здесь был общий мировой закон: побеждает тот, кто жесточе. В этом, к сожалению, вся история и все пороки».

Уэллс: «Он не желает видеть и отдаленного сходства между процессами, методами и целями Вашингтона и Москвы. Когда я заговорил с ним о планируемом мире, я изъяснялся на языке, которого он не понимал. Выслушивая мои предложения, он никак не мог взять в толк, о чем идет речь».

Солженицын: «…я тоже долго считал, что Сталин придал роковое направление ходу советской государственности. Но вот Сталин тихо умер — и уж так ли намного изменился курс корабля? Какой отпечаток собственный, личный он придал событиям — это унылую тупость, самодурство, самовосхваление. А в остальном он точно шел стопой в указанную ленинскую стопу и по советам Троцкого».

Моя ставка: подстригся.

Товарный вид. Тюремная предусмотрительность. Нассим Талеб. Черный лебедь. Стратегия штанги. Антихрупкость.

Mortal combat.

Fight!

16 августа. Суббота. 9 утра. Радио в камере: с 1 сентября в России увеличивается пошлина за получение водительских прав.

Erich Maria Remarque wins!

Уэллс: «I told you so. You damned fools».

***

Я дописываю эти строки, по столу ползет муха.

Энтомолог Набоков: «Мухи не ползают, они ходят и потирают руки».

Ремарк и Солженицын (хором): «Прапорщик, уведите его! Это камера писателей!»

Под дружный хохот Набоков угощает всех сигаретами и объясняет, почему в его романе «Приглашение на казнь» в тюремной камере Цинцинната была именно грушевая павлиноглазка.

Я: «Александр Исаевич, а какой жанр у моего странного текста? Эссе из цитат?»

Солженицын: «Не ломай голову. Пиши так, как я в свое время определил «Архипелаг» — «опыт художественного исследования». Ну и на нас всех сослаться не забудь!»

Набоков: «Правильно — художественного. «Не спрашивайте, правда ли то, что написано в романе или стихотворении. Девушки Эммы Бовари никогда не было; книга «Госпожа Бовари» пребудет вовеки. Книги живут дольше девушек».

Вадим Кобзев
19 августа 2025 г.
СИЗО-1, Владимир