Дезертиры из фашистских войск — это герои. Во всяком случае, с точки зрения всего остального мира, негерманского. Но и в денацифицированной Германии памятники беглецам из вермахта ставили. Правда, то были частные инициативы, проекты, решения — местных властей, не федеральных. Реабилитировал дезертирство из вермахта Бундестаг только в 2002-м. На одном из монументов табличка со строкой из Гюнтера Айха: «Будьте песком, не маслом в трансмиссии мира». Или «в механизме мира», еще так переводят.

Никаких параллелей между страной «орднунга» и землей Настены из «Живи и помни» быть не может. Полвека, как эта повесть Валентина Распутина вышла отдельной книгой. Почти сразу, в том же 1975-м, напечатали повторно — и этот тираж тоже раскупили моментально. Далее — десятки переизданий. За нее Распутин получил Госпремию СССР 1977 года; позже Солженицын скажет: «В отблещенной советской литературе немыслимо было вымолвить даже полслова понимающего, а тем более сочувственного к дезертиру. Распутин — переступил этот запрет». А у немцев — при всей денацификации — даже еще и в 1986-м правительство прямо отказало в реабилитации дезертиров.

«Живи и помни» первым опубликовал «Наш современник» в 1974-м, до этого отрывки печатали иркутские газеты (органы обкомов КПСС и комсомола).

Тогда же, не позднее февраля 1976-го, Давид Самойлов пишет своего «Дезертира» («Выскочил из окружения…»; собственно, в заголовке данного материала — самойловская строка). В 1977-м Григорий Чухрай снимает «Трясину» — тоже о дезертире Великой Отечественной.

Германию 30 лет к тому времени перевоспитывали, СССР крепил монолит партии и народа, армии и народа, но немцы своих героев не признавали, а дезертиров из Красной армии — если и не предателей общенародного дела и долга, то трусов, слабаков, жертв обстоятельств в лучшем случае — именно в советской стране пытались понять и говорили о них, говорили.

СОЧа

Кадровый военный. 31 год. Капитан. Назову его Андрей, чтобы не писать его собственное имя, хоть в его и его жены истории нет ничего от распутинских Гуськовых, Андрея и Настены. Сравнивать дезертирство из Красной армии и из нынешней нельзя хотя бы потому, что тогда шла Великая Отечественная война, сейчас — специальная военная операция. Вот чтобы виднее был разрыв между той страной и этой, пусть будет Андрей.

Скажу сразу: передо мной — копия его обращения в одну из гарнизонных военных прокуратур, подкрепленная копиями других документов, свидетельства его близких и людей, поучаствовавших в его судьбе.

Итак, призван в октябре 2022-го. Частичная мобилизация, военкомат одного из сибирских городов. Андрей докладывает, что у него ограничение на выезд из России: проходил службу по контракту в погрануправлении ФСБ по Армении и имел допуск по 2-й форме к сведениям, составляющим гостайну, и при увольнении по окончании контракта подписывал соответствующие документы.

По прибытии в пункт временной дислокации в Новосибирске снова докладывает командованию об ограничениях на выезд. Реакции нет.

С декабря 2022-го по июнь 2023-го — там. Потом 16 дней отпуска. Когда из него возвращается, сотрудники пункта пропуска (в зону СВО) Матвеев Курган останавливают Андрея. Составляют акт. Выдают ему уведомление о запрете на пересечение госграницы. Основание указано. То самое, о чем он прежде докладывал командованию. Что ж, докладывает вновь. И о том, чем это обернулось. Ответ: с этим ты должен разобраться сам, так как ты сам должен был заниматься снятием с себя ограничений.

Далее — несколько попыток все же пересечь госграницу в Матвеевом Кургане. Безуспешно. А где получится? Ответ: нигде, информация о непропуске прошла всюду. Снова доклад командиру своей в/ч: не могу пересечь границу законным способом.

От идеи миновать границу в мешке с картофелем в кузове «Урала» Андрей отказывается, после чего его подают в списки СОЧ (самовольное оставление части).

СОЧ, еще говорят «сочи», «соча». Он же 500-й, «пятихатка», дезертир.

Капитан обращается в прокуратуру Южного военного округа: что делать? Отвечают: решение о временном ограничении вашего выезда принято не нашими сотрудниками, а иным органом безопасности государства. «Вместе с тем с учетом сложной оперативной обстановки и введением в новых субъектах РФ военного положения продолжает действовать ранее установленный режим въезда на их территорию, в т.ч. в отношении граждан, чье право на пересечение границы ограничено».

Докладывает командованию своей в/ч, а также в штаб Центрального военного округа и в департамент пограничной службы. По словам Андрея — никаких ответов.

Беда приходит с тыла. Пока рубит тайгу, узнает, что жена изменяет. Оказалась в связи, причем уже продолжительной, со своим единокровным братом (у них общий отец), разница в возрасте — года три. И сейчас она снова беременная (у них на тот момент с Андреем был общий ребенок). Андрей не едет разбираться, но дает ей понять, что все кончено. И вот тогда она сдает капитана.

Из города, где он жил, где его призвали на СВО, приезжает угрозыск, вяжут его. Как сказано, по подозрению «в дезертирстве в период мобилизации или военного положения (ч. 3 ст. 338 УК, от 5 до 15 лет)», увозят в столицу соседнего региона, сдают в военную комендатуру.

Я узнаю о капитане, когда он там находится уже вторую неделю. Через третьих лиц, и при их рассказах присутствуют люди из распутинских мест, с Ангары, они удивляются и говорят: а у нас в деревне человек четыре-пять таких есть. Военкомат про них знает. Причины, почему вернулись оттуда, у всех разные. И не дергают их. Живут, работают тоже на лесоповале — «работать-то надо… Щадяще к ним относятся».

И Андрей бы жил и работал, если б не такая история в семье.

История там, кстати, еще более красочная: этот братец, из-за которого сыр-бор, сам сидит уже с апреля за растление малолетней, опять же своей родственницы, с 10 лет, сейчас ей 14. При этом у него была замечательная, как люди говорят, жена, трехлетний ребенок…

Но поражают не роковые страсти, без них не бывает, не серийное кровосмешение в глубинке, поразительны эти два года спокойной работы Андрея у всех, в общем, на виду, поразительно и вот это — «щадяще к ним относятся» … Это на Ангаре-то! Это ангарские кого-то теперь щадят… Те, кто и загубил сироту Настену в «Живи и помни».

«Научи нас дышать под водой»

Ангарские истории — всегда индикатор. Ангара — не иркутская и красноярская, не черная и красная (имею в виду власть воровских понятий, отрицалова в Прибайкалье и власть вертухаев и актива в Красноярье), Ангара все перемалывает, она своя, особая, с собственным законом. Для одних тот закон страшней и жестче, для других — справедливей. Прежде самая свободная земля, обещающая что-то (по Ангаре — альтернативный Кандальному тракту путь и совершенно другие деревни), потом сплошь гулаговская. С 50-х годов прошлого века — перевернутая, вздыбленная, спаленная, затопленная. Либо ждущая потопа — когда строительство ГЭС и соответственно сожжение деревень затягивалось и откладывалось на десятилетия.

Пущенная на ток и алюминиевые чушки — сначала для СССР, потом для братьев Черных, далее для Дерипаски и ельцинской семьи.

И теперь уже почти уничтоженная. И река, и острова, и берега, и террасы по ним, и селения, и их изолированная культура. Это были особенные люди, другие русские; от них, от единственного на тысячи верст окрест старожильческого (переселившиеся поморы) анклава, мало что осталось. Развеян.

Со стороны эту жизнь не понять, и никаких оценок этой беде нет. Ангарские — особенные, да, но им вот эта особенность зачем-то дана.

Распутину те люди были родные, он писал о них с болью, со страданием. А, например, отбывавшему здесь ссылку в 30-х Анатолию Рыбакову они никто, и в «Детях Арбата» он ясно показал, как местные относились к узникам и ссыльным — никакой «милости к падшим» там не ночевало. Не любил ангарских и Виктор Астафьев. Когда в середине 90-х заговорили о достройке Богучанской ГЭС и затоплении всех этих старинных деревень, я его спрашивал о пассивности кежмарей. У них готовились затопить родину, а они молчали. И неожиданно Астафьева прорвало. Он говорил, не выбирая слов, как ангарцы, презрев весь свой извечный уклад, с 30-х годов шли на сотрудничество с властями, сдавали беглых зэков и ссыльных. Сами (!) ловили их и стреляли. Астафьев не говорил, что эти ГЭС — возмездие, нет.

Но в письмах в красноярский «Мемориал»*, хлынувших потоком с конца 80-х годов прошлого века, дрожащим почерком старых уже людей была действительность. Как в Братске — война закончилась лет 20 назад — на остановке зарезали власовца, вышедшего после долгой отсидки. Как выследили местные — тоже уже многие годы после войны прошли — дезертира и сдали. Возмездие?

Один из последних советских руководителей на Ангаре рассказывал мне, что большего ужаса не испытывал, каждодневно читая утренние готические сводки милиции, что клали ему на стол. Возмездие? Нет, говорил. Наверное, результат: еще с конца 50-х годов прошлого века (когда пошли затопления, а хлеборобы пошли на лесоповал) в местных сельсоветах самыми обсуждаемыми вопросами стали алкоголизм и лишение родительских прав. Хронь и хтонь.

Не хочу быть неправильно понятым: в 2019-м писал в «Новой» об очередной дикости на Ангаре — молодые парни из Прибрежного (150 км по трассе от Братска), перегородив федеральную дорогу «Вилюй», расстреливали машины и людей в них. Так вот, после публикации пришло письмо от местных, и я с ним, наверное, согласен: «Люди из зоны затопления были крестьянами, солью земли с отличными генами, а подобные четверым прибрежненским отморозкам маргиналы понаехали как раз с запада… Зэков к нам везут, тоже добавляет колориту. Как раньше в Сибири говорили: навозные люди. Местные крестьяне себя так не ведут. Хотя отморозки могут быть выходцами из любого класса общества».

Насчет навоза. У Распутина в «Прощании с Матёрой» это «назём». И по отношению к людям бросается этим словом циничная и пустая девица: «…отстав от Андрея, вдруг вцепилась в разговор Клавка, будто ожгли её. — Нашли над чем плакать! И плачут, и плачут… Да она вся назьмо́м провоняла, Матёра ваша! Дыхнуть нечем. Какую радость вы тут нашли?! Кругом давно новая жисть настала, а вы всё, как жуки навозные, за старую хватаетесь, всё каку-то сладость в ей роете. Сами себя только обманываете. Давно пора сковырнуть вашу Матёру и по Ангаре отправить»…

Недавний вице-губернатор Приангарья, до этого руководивший следственными органами в Красноярске и Кемерове, попав в Иркутск, изумлялся: «нигде в России нет такого громадного количества преступлений против личности, половой неприкосновенности»; «в Москве дела по преступлениям сексуального характера в отношении детей возбуждаются в среднем один раз в день. В Иркутской области бывают дни, когда таких дел мы возбуждаем по восемь.

Енисейские издавна, задолго до затоплений, называли (за глаза) ангарских мокчонами. То есть пескарями. Пескари держатся дна, редко поднимаются к поверхности. Теперь это глубинный народ буквально: они утопленники. Сами себя так называют. Их родина затоплена. Как раз с 50-х и начали топить. И до сих пор. В планах — новые ГЭС на Ангаре.

И многое из того, что власть говорила про глубинный народ, правда. И Кремль действительно опирается на него. Они совпадают в чем-то главном. И ссылки Кремля на его, глубинного, чаяния — правомерны. Так что индикатор, не меньше.

Но вот теперь ангарские не сдают нынешних дезертиров. Жалеют и щадят. Дают жить.

Пробило?

И значит, Кремль сейчас опаздывает считывать сигналы из глубины России. Не слышит голоса из глубины. Со дна.

И продолжает дноуглубление.

Такое общее место в отечественной полупьяной риторике: Запад не понимает «русскую душу». Можно подумать, русские ее понимают.

И можно лишь предполагать. Было погружение, обзаведение жабрами — будет и всплытие. Кто не умер — спляшет.

Великие и маленькие люди и мертвецы

Война, однако, не щадит никого. Ни тех, кто за нее, ни тех, кто против. Ни тех, кому все равно. И уж тем более не жалеет она дезертиров и не разбирает, кто из них трус, а кто герой, кто покинул ту армию, что права, а кто — войска агрессора. Домой хода нет никому. Ни, понятно, у Распутина, ни у Самойлова, ни у Чухрая (хоть там персонаж никуда и не уходил, скрываясь на чердаке материнского дома). Дезертиров из вермахта соотечественники встречали и вешали на фонарях даже и весной 1945-го, то есть «без пяти двенадцать» (немцы так говорят). В романе воевавшего немца Ганса Вернера Рихтера «Не убий» на глазах матери вздергивают — как дезертира — Герхарда.

У Рихтера в романе гибнет/пропадает вся семья «маленьких людей» Лоренцев. Сам старик, призванный в конце войны. Трое его сыновей — как убежденный нацист, так и тот, кто был всегда против, и тот, третий, кто просто подпевал большинству, не веря в то, что оно может обманываться, тот самый Герхард, осознавший всё «без пяти двенадцать», но что уже толку. Гибнет жених их сестры, честный и совестливый, и потому «просто» исполнявший свой долг. Искалечены судьбы женщин; остаются старуха, мать всех этих мертвецов, с единственным внуком. И тот в конце бежит впереди тачки с остатками семейного скарба Лоренцев — отдельно за эту последнюю страницу и исторический оптимизм поблагодарил Рихтера его бывший противник, воевавший по другую сторону фронта, — поэт Борис Слуцкий, он написал рецензию на этот роман, вышедший в СССР в 1960-м.

Из нее же: «Еще одна проблема, поставленная Рихтером, — о хороших людях. Точнее, о том, как поступать хорошему человеку в плохое время. Ведь подлецы — в меньшинстве. Порядочных людей куда больше — и в романе, и в Германии того времени. Почему же задают тон все-таки подлецы? Почему хорошие люди только молчат и молча подставляют головы под пули? Почему они стреляют в других хороших людей?..»

А вот что мне говорил в 1994-м о том романе и той проблеме Виктор Астафьев: «…Дядя мой в Дивногорске жил — хитрован, он сдался в плен, потом убежал. Чё не бежать-то было? Немцы возили смотанную проволоку на алюминиевых колышках, одной ниткой обносили пленных и говорили: Иваны, если убежите — мы вас будем пух-пух. Сами уходили, водку пили, не охраняли. Никто не бежал… Немцы уже в первые годы после войны стали рассказывать правду о ней. В 50-е выходят «Не убий» Рихтера, «Время жить и время умирать» Ремарка. Но Ремарк не был на этой войне, а Рихтер воевал, и я был ошеломлен этой правдой — мы не могли так писать:

А вот что говорил — спустя еще два десятка лет, в 2015 году — один бывший эсэсовец, после войны успешный бизнесмен, приехав в Россию, страну, против которой он воевал: «После того как вы пройдете через войну и увидите всех мертвых и раненых, то рано или поздно вы начнете идентифицировать себя с солдатами вообще, которые идут и борются за свою страну. И очень сложно слишком много их уважать. У вас в стране их уважают, а в нашей стране их, наоборот, не уважают. И это на самом-то деле довольно глупо… Потому что если вы слышите, если вы знаете, что человек готов за свою страну пойти в бой, то это же должно иметь высочайшую этически оценку».

Вот так: не имеет значения, кто прав, а кто нет, имеет значение только то, как солдат выполняет свой долг. Такое средневековое представление, которое как раз та война, Вторая мировая, вроде до основания порушила, потому что никогда столь четко не разделялись зло и добро. И тем не менее.

Ну и тогда дезертир, из какой бы армии он не сбегал, — однозначно преступник?

Это, к слову, говорил на «Эхе Москвы» в интервью Виталию Дымарскому** Рудольф фон Риббентроп, сына Иоахима фон Риббентропа (министра иностранных дел нацистской Германии — Нюрнбергским трибуналом признан виновным по всем пунктам обвинения и повешен первым из главных нацистов, прах развеян).

Рудольф фон Риббентроп («отличные гены») умрет в 2019-м, в 98 лет. Похоже, так ничего и не понял, ни от чего не отказался, во всяком случае тогда, в 2015-м, рассказывал, что Гитлер не хотел войны с СССР, он решился на упреждающую наступательную операцию: Сталин наверняка напал бы на Германию…

«Пока живой»

К делу Андрея знакомые подключают юриста. Но тот не успевает разослать никаких бумаг, пока капитан находится в комендатуре. Приходит видео: его с другими загружают в военный транспортник, улетает в Ростов. Потом приходит весть из Луганской области. Неделя в распределительном центре. И — снова в ту же часть. Встречается с сослуживцами. Сидит за решеткой, пока идут допросы — «командование, ФСБ, всякие разные статусные люди».

В промежуточном итоге — почти никаких санкций. Но капитана на какое-то необозначенное время ставят на лейтенантскую должность. Обещают потом перевести в штаб: говорят, в нем катастрофически не хватает офицеров, «штаб голый, так что не время отдавать в штурмы».

Раз так, юрист откладывает свои труды, тем более погружается в депрессию — он сам уже не раз выезжал в зону СВО, это не прошло бесследно, и как раз там гибнет его родной брат. Но у капитана все более-менее.

Меж тем родня написала — «чтобы не в штурмы определили, а куда-то по званию» — в приемную Владимира Путина. Оттуда сделали запросы по всем инстанциям. Пришли разные ответы, объединяет их то, что все они сугубо формальные, отписки.

Уголовную статью и статус «СОЧи» с него в документах вроде убрали, но, по словам родственников, «междусобойчик все равно происходит», к нему особое отношение. Из части его перекидывают в другую, потом еще, и сейчас он — «командир штурмового отделения (?), но на задание их пока не отправляют: готовит к нему своих ребят в полях». И нет ясности, пойдет ли Андрей во главе своей группы или он ее отпустит и начнет тренировать другую. Фон: «очень много беглецов, и за любую провинность — сразу на передок». Андрей подавлен, конечно. В списки на боевое задание его то подают, то убирают. «Нервотрепка эта выматывает. Но терпит. Понятно, не спит. Простыл, но это все мелочи жизни. Пока живой. Ну а дальше не знаем».

Параллельно начинаются судебные заседания по делу разлучника (но судят его, конечно, не за то, а за растление малолетней родственницы). Вину полностью признает, ни от чего не отказывается. У него явка с повинной. Но раскаяния и извинений нет.

Возможно, пойдет на СВО. Там с Андреем и встретятся. Все это, конечно, уже не один Распутин, а и «Сто лет одиночества» Маркеса, и… То и не то, сегодняшняя жизнь все рифмует и закольцовывает в какую-то «Санту-Барбару», если б ее снимал Балабанов.

* Является одним из коллективных членов Международного «Мемориала», признанного «иноагентом» и ликвидированного.

** Минюстом РФ внесен в реестр «иноагентов».