У меня были проблемы в личной жизни, в отношениях. Планировал переезд в Абакан, но все сорвалось. И это совпало с началом СВО. Просто произошел нервный срыв, что я хотел доказать сам себе — не могу ответить на этот вопрос. Из Хакасии взял билеты и поехал в Краснодарский край, в Молькино — подписывать контракт с «Вагнером».

Ни родители, ни друзья ничего об этом не знали.

Первый раз я позвонил родителям спустя три месяца. Они были в шоке, но уже никакого выбора не было. Да и они привыкли, что если я что-то решаю, то все равно делаю. Даже если бы они были против, это бы ни на что не повлияло. Просто на три месяца они меньше переживали.

***

Мой позывной — «Ведант».

С позывными очень интересная история. Ты должен придумать его себе сам. И в тот момент, когда приходит время выбирать позывной, в голову ничего не лезет. Только то же, что и всем остальным. И когда приносишь свои десять вариантов в отдел кадров, выясняется, что они уже все заняты.

И времени думать нет.

Если в отделе кадров видят, что все твои варианты заняты, они начинают придумывать тебе позывной самостоятельно. И так получилось, что передо мной был «Педант». Они взяли и просто поменяли одну букву — «Ведант» получилось.

Для меня, конечно, теперь у этого слова есть значение. Хотя я не уверен, что до этого такое слово вообще существовало. Ну если оно даже и было, то слово и слово какое-то. С позывными там не слишком возятся.

***

В Молькино меня, как и других добровольцев, отговаривали подписывать контракт. Говорили, что это не прогулка, что мы не в лагерь едем. Все полностью разжевывалось и доносилось: люди приезжают без рук, без ног, многие вообще не приезжают. Это все озвучивалось. И до самого отъезда, когда проходит вся подготовка, еще и в последний день это все еще раз проговаривается. То есть можно уехать даже в последний день — или на фронт, или домой.

И некоторые принимали обратное решение. В этом нет ничего зазорного.

Но у меня сомнений не было. Я человек увлекаемый: чем дальше захожу, тем больше хочется.

Тем более что в Молькино еще все-таки нет осознания, что ты готовишься к боевым действиям. Молькино у нас называли «пионерлагерем». Я воспринимал это как армию, в которую ты просто приходишь в сознательном возрасте. Если на срочке тебе все страшно, все непонятно, то тут — это будто какая-то вылазка. И только когда переезжаешь за ленту, уже понимаешь всю серьезность происходящего. Только тогда начинаешь осознавать. Когда видишь всю эту разруху, прилеты… начинаешь уже примерять на себя.

***

Я был в Попасной, в Соледаре и в Бахмуте. В Бахмут приехал за полторы недели до его взятия.

Ужасных историй, которые могут рассказать штурмовики, у меня нет. Мы саперы: минируем, разминируем, но непосредственно в самой жести — в штурмах — не участвуем. Сначала проходит штурм, а дальше идем мы.

Мы жили по соседству с мирными жителями, спокойно в брошенных домах. Обустраивали их, жили. Сейчас уже можно, наверное, сказать об этом. Но там люди двуликие: они вроде и улыбаются тебе в лицо, а потом слышишь — бубнят с соседями, и понимаешь, что отношения у них разные… Кто-то и в лицо может тебе все высказать. Кто-то за спиной. Кто-то говорил, что мы — ***. Кто-то говорил спасибо.

Но нам с ними нельзя было разговаривать. Да и вообще не было какой-то обиды или чего-то еще. Там все чувства притупляются: ты просто знаешь свою цель, идешь с точки «А» к точке «Б». И все. Это все просто не впитывается в голову. Если на какие-то моменты обращать внимание, будет очень тяжело.

***

Мне повезло, что я попал в саперы. У меня военная специальность еще со срочной службы — ПВО. Я ездил на технике, которая применяется в саперных подразделениях. Поэтому в «Вагнере» меня сразу определили туда.

Но это шанс, наверное, один из тысячи.

Выживаемость у сапера и штурмовика — очень разная.

***

Мины были везде. Я не знаю, сколько их будут еще находить. Сколько лет. Пойдешь мимо тропинки, тебе сразу ногу оторвет.

В первое время, когда мы вернулись сюда и поехали на природу, я не мог ходить по траве.

Часто парни у нас случайно подрывались. Да, часто… Где-то невнимательность, но иногда мин насыпано столько, что просто мозг не отдает команду проверять. Ты в одном месте снимаешь две мины и думаешь: «Ну куда больше?» Шаг делаешь и подрываешься, потому что там еще лежит.

Я не забуду. У нас ребята на поле разминировали дорогу. Они сняли одну мину, вторую — и один из них подорвался. Его начали эвакуировать. Пока тащили, уже второй подорвался.

***

Когда вернулся, для меня была большая проблема… Я не мог привыкнуть к тому, как люди общаются здесь, как они могут что-то пообещать и не сделать. Что-то переносить. Мне было это очень непривычно.

Там ты можешь положиться на человека. Если он сказал «да», значит «да». Если он сказал «завтра», будет сделано завтра, а не послезавтра.

Там есть ощущение, что ты никогда не один.

***

Я возвращался. Это было. Не знаю, с чем это связано. Возвращался, был в «Редуте». Не так долго. Потом все-таки пришел в себя, понял — зачем еще раз?

Просто когда приехал сюда, здесь очень тяжело было адаптироваться. Тяжело.

Это не зависимость от эмоций, адреналина. Нет. Это зависимость от того отношения, от того общения, это тяга к тем людям, с кем ты там был. И к той дисциплине.

***

Самое страшное — увидеть первого погибшего. Это очень страшно. Поначалу ты не осознаешь, не отдаешь себе отчета, не понимаешь. Тебя начинает трясти. Но чем дольше ты там находишься, тем больше к тебе приходит привычка. Со временем начинаешь воспринимать все спокойно: взял, отодвинул его. Иногда поговорил с ним, мол, как же так получилось?.. Все же проговаривалось изначально, все прорабатывалось.

Особенно когда по глупости люди гибнут. Там много ребят молодых, двадцатилетних, которые не понимают серьезность происходящего. Они не понимают, что если кинуть снаряд в костер, то может оторвать руку, ногу, а может и всю группу положить.

У нас были два парня, которые решили просто так пусковое устройство подергать. Оно не сработало. Они вдвоем подошли к нему, подняли, в руки взяли — и оно сработало. У одного в голове дырка, кисть оторвало.

***

Я понял, что там нельзя заводить дружбу. Потом уже думал, почему делают позывные, почему нет имен? Это же все для того, чтобы не сдруживаться. Чтобы у тебя эмоциональное состояние не падало от того, что ты потерял близкого человека. Поэтому всегда у всех позывные. Ты теряешься, по сути… стирается вся история твоя. Ты уже другой человек.

***

Меня многие спрашивают, приходилось ли мне (…). Знаете, многие… Вот так прямо чтоб — нет. Но косвенно… вполне возможно.

Потому что когда все минируется, ты не знаешь, кто пойдет, кто займет потом наши позиции.

Поэтому знаете, вроде бы ты ничего не сделал. Но, вполне возможно, еще больше, чем кто-то.

Я сам об этом не задумывался, пока меня первый раз не спросили.

И какое-то чувство вины от этого тоже есть. Ты же понимаешь, что 100% это сработало. А даже не знаешь, в какую сторону. И уже никогда не узнаешь.

***

Общество думает, что все, кто там был, психически нездоровы. Что у нас какие-то психические травмы. Это отношение чувствуется.

У меня есть лучшая подруга, и она со мной три недели после возвращения боялась встретиться, просто увидеться. Мы разговаривали по телефону, нормально общались, а именно лично встретиться она боялась. Так и говорила, что боится.

У мамы спрашивали, как я поменялся. Она сказала, что более закрытый стал. Более закрытый и спокойный. И это так: я стал спокойнее. И многие, кто возвращается, на самом деле спокойнее становятся: просто потому, что они понимают — все самое страшное уже позади, здесь, в мирной жизни, могут быть только неприятности, но самое страшное уже пройдено…

***

К украинцам у меня спокойное отношение. Я никогда там не был, у меня нет там ни родственников, ни друзей. Никаких точек соприкосновения.

К противникам, конечно, ты относишься негативно. Как ты будешь хорошо относиться к тем, кто тебя хочет убить? Я прекрасно понимаю, что украинский военный — такой же человек, как и я. Но тем не менее.

Вот когда погибших мирных видишь, это очень эмоционально тяжело. Не могу забыть до сих пор: под Соледаром на повороте очень долго лежала женщина. Причем почему-то ее не убирали: то ли не подъехать было, то ли что. Часто едешь мимо, а она там с сумкой лежит…

Вот эта картина до сих пор у меня перед глазами.

***

Я со многими разговаривал, зачем они туда пошли. У многих спрашивал. В основном финансовые сложности. Просто очень много ребят из глубинки, где зарплаты по 15–20 тысяч в месяц.

Но были и патриоты. Мужчины вот лет сорока, с ними общаешься: «Мне не надо ничего. Ни деньги, ничего. Мне надо награды». Они за наградами пошли, чтоб внукам потом показать. Я очень удивлен был.

Кто-то за свободу пошел из колоний — конечно, однозначно.

Но даже к тем, кто пошел за деньги, — никакого презрения. Даже если человек пришел за деньгами туда, он огромный молодец. Чтобы так заработать деньги, надо силу воли иметь. Потому что либо заработаешь, либо погибнешь.

Ребята даже уже тратили эти деньги: на квартиры, на машины, на свадьбу…

Все, кто там был, максимально герои. Это люди с большой буквы.

Но все-таки есть опасения, что когда пройдет время, сменится власть, все перевернут. Что по-другому будут наш поступок оценивать. У меня есть друг, он тоже был в «Вагнере»: мы с ним разговаривали на эту тему. Мы обсуждали, что участвовали в историческом моменте. Писалась история. Это будет в истории — уже не сотрешь, никуда не денешь. Но в каком формате это все будет?

Смеялись уже, думали, что сейчас ты герой, а потом ты будешь, наоборот, каким-нибудь фашистом или кем-то, не дай бог. Вот. Допускаем такое, да…