Внутренние борения какие-то были. Постоянные, знаете, в интернете дебаты: кто виноват, кто прав. Противники «режима» говорят, что мы, русские, плохие (…). Такие моменты не дают сформировать свою точку зрения.

Я решился поехать туда, чтобы посмотреть, кто действительно прав, как это все происходит.

Сам я не служил, да еще и сидел, когда был подростком, — мы грабили ларьки. Потому в Минобороны, когда пришел подписывать контракт, сказали, что им не подхожу. Соответственно, единственный выход был пойти добровольцем. Я пошел добровольцем туда.

Из близких сказал только маме. Ну и двум друзьям. На работе пояснил, что так и так, ближайшие полгода меня не будет.

И уехал.

Никто не мог бы меня от этого отговорить. Даже мама. У нас такие отношения, что она на меня особо не влияет. И раньше не влияла. Не думаю даже, что ей было важно, здесь я или на ***.

***

В нашем отряде не было дедовщины. Никакого формализма. По сравнению с тем, что рассказывают об армии, небо и земля. Никаких сапогоголовых командиров, которые движимы только уставом. Нет, там были люди, которые понимали, кто и зачем приехал.

Я бы делил тех, кто воюет, на три группы. Первые — кто из-за патриотических взглядов поехали. Я считаю, это святые люди. Вторые — дураки, которые считают, что там можно заработать. Третьи — кто приехал стрелять законным путем, такие люди тоже есть, у них такая потребность. Ну и еще есть четвертые — мобилизованные, которых просто с улицы забрали, ни о чем не спросив.

Одна-две недели на линии боевого соприкосновения, и им уже хочется (…). Просто потому, что тяжело смотреть, что противник творит с пленными, с мирными, — человеческое отношение к украинским военным просто пропадает. (…).

Я же через две недели понял, что не хочу этого. Нет, наверное, я смог бы выстрелить в человека, если б было нужно. Но желание помогать было сильнее. И я решил, что надо идти медиком служить. Научился быстро, с нами работали хорошие квалифицированные врачи: на пальцах все за месяц объяснили. Я понимал, за какое время можно дотянуть человека с линии соприкосновения до госпиталя, как мониторить его состояние, как стабилизировать. И у меня это хорошо получалось.

***

Авдеевка, Бахмут, Часов Яр. В Часовом Яре я совсем немного был: когда контракт закончился, не стал его продлевать.

Эвакуационная бригада — это не в тылу сидеть. Мы идем занимать позиции вместе со штурмовиками и группой закрепления. Штурмовики проходят дальше всех и вступают в бой. Если они позицию сумели взять, то туда выдвигаются закрепляющиеся — получается, что фронт отодвинут, и это уже наше. Группа эвакуации заходит и забирает раненых. Кто тяжелый, того на машине. Кто легко ранен, оказывает себе самопомощь, если вблизи нет медика.

Бывают случаи, что подолгу не можем к раненым подойти, потому что постоянные обстрелы, постоянно коптеры летают. И прям на пути следования, бывает, всю тропу закидывают кассетами с «лепестками» или «колокольчиками».

Были люди, которые и по шесть дней не могли выбраться — ждали эвакуации. Ты знаешь, что человек уже четыре, пять, шесть дней лежит раненый. Но нет возможности его забрать. И неизвестно даже, живой ли он там. Бывало, что уже на позицию заходит другое подразделение и видит, что там раненый лежит: елки-палки, забирают его сразу.

Трудно поверить, что человек в декабре с ранением мог пролежать четверо суток под кустом и выжить. Там еще и снег шел, и дождь ледяной. А оказалось, что ему легкое обморожение, которое он получил, помогло замедлить процессы, происходящие при ранении: повлияло на сердцебиение, на свертываемость крови — и он благодаря этому остался жив. Конечно, он и сам действовал грамотно: качественно наложил перевязку, постепенно разворачивал бинт, давая возможность крови циркулировать, двигался, ползал по возможности, менял позиции.

Вот даже такое было.

***

С Андреем мы с учебного полигона были вместе. Но он пошел в штурмовики, а я в медики.

На Новый год он при ротации попал под обстрел. И его потеряли. Просто потеряли. Несколько часов не могли найти. Ни с квадрокоптера его не было видно, ни как. А нашли чисто случайно — по стону: он стонал, когда наши шли мимо.

Он потерял четыре литра крови. Несколько суток после того, как доставили в больницу, был не в сознании.

Я когда его вытягивал, моя обязанность была держать его в сознании постоянно. То есть дергать, копошить. У него в перчатке оторвало пальцы. И они остались в перчатке. Естественно, шутили мы над этим: теперь, мол, ногти подстригать не надо.

Но врачи в Донецке потом пришили ему эти пальцы назад. Я сам удивляюсь, что так может быть. И они сейчас рабочие.

Сам он вернулся домой, к семье. Но он весь в осколках. Их не то что за один раз не удалишь — некоторые капсулируются, ты с ними годами ходишь. Есть такие иголочки — их даже не чувствуешь, они просто на снимке видны. Человек не чувствует, что они есть, а когда на снимок смотришь, он как елка новогодняя.

Но только со временем они могут начать вылезать. И тогда очень больно…

***

Страшно, когда ты первый раз идешь в темноте и начинаешь слышать дрон. Он тебя видит, а ты его нет. В любой момент может так случиться, что идешь-идешь — и нет тебя. Всего один сброс гранаты.

Это нечестно.

Если бы мы могли договориться, я уверен, что и наша сторона, и их были бы рады отказаться от квадрокоптеров.

Потому что жужжащая фигня за 30 тысяч уничтожает танки за десятки миллионов долларов, уничтожает людей целыми группами.

«Птичку» могут начинять снарядами с фосфором. Такие врезаются в группы эвакуации. Четыре человека идут с носилками, пятый раненый. И вот такой фосфорный дрон в раненого врезается, и сгорают все, кто несет его.

Фосфор — это такой химикат, который невозможно затушить. Он на тебя попал — буквально размером со спичечную головку. И все: он тлеет, разгорается, и получается в итоге в тебе дырка огромная. От шока раньше умрешь.

Вот эта птичка несет с собой такую смерть. Подлую.

***

Не так ужасен вид смерти, как ее запах. К разорванным телам, изувеченным как-то не так относишься. Наверное, потому что по телевизору показывают все эти боевики, и ты с детства привыкаешь видеть эти картинки: где отрезают что-то, где разрывает кого-то.

Наизнанку выворачивает. Я не знаю, как это работает, но рефлекс моментальный. Это невозможно описать.

Сладость эта часами стоит во рту. Любое напоминание сразу вызывает рвоту.

Я постоянно удивлялся, когда мы заезжали в морг в Донецке. Ребята, которые там работают, они прямо там и спят. А там дышать невозможно. Они по своей специфике деградировали до такой степени, что этого запаха просто не чувствуют. Привыкли.

***

Все страхи уже потом приходят. Там в бою адреналин тебе не позволяет страх чувствовать. Адреналин, затем усталость, слабость очень сильная. После этого все, ты садишься, на другого смотришь — он окаменел, у него пустой взгляд, он не может двигаться.

Но уже здесь, по возвращении, приходит какое-то эхо. Все уже здесь вылазит. Какое-то осознание потери. Когда начинаешь вспоминать… Какой то испуг. Вплоть до ужаса.

Там ты этого не чувствуешь. Там, наверное, психология работает так — какие-то блокировки.

А вот здесь хочется в четырех стенах закрыться. И чтобы тебя никто не слышал. Чтобы тебя никто не видел. Какие-то вот наивные желания, как у ребенка, — спрятаться, создать свой домик и сидеть в нем.

Но опять же, ты понимаешь, что так нельзя. Ты взрослый человек. И понимаешь из-за чего у тебя такие желания. Ты понимаешь, что они нездоровые. И с этим надо что-то делать.

Поэтому начинаешь больше бывать в обществе. Разговаривать с людьми. Не замыкаться в себе. И оно проходит.

Замечательно, когда ты стоишь в гипермаркете или в метро. Вокруг куча народа и до тебя никому нет дела.

Никаких испугов. Ты понимаешь, что все уже прошло. Всего, что тебе угрожало, — уже ничего нет.

***

Я к украинским военным никак не отношусь. Я прекрасно понимаю, кем мы для них являемся. Но также понимаю, что было бы, если б они пришли сюда. Поэтому теплых чувств к ним не испытываю. Но и ненависти тоже. Скорее непонимание.

Непонимание того, как вдруг братья стали врагами. Ведь мы ездили друг к другу в гости, прекрасно относились друг к другу. Уважали. А потом это вдруг резко забылось, а вспомнилось то, что был какой-то Голодомор, который произошел почти сто лет назад. Вдруг, откуда ни возьмись, они стали ненавидеть своих братьев и кричать: «Москаляку на гиляку».

Я не сторонник Владимира Путина, но считаю, что в этом плане он сделал все правильно. Может быть, нужно раньше было это делать. По жизни-то у меня серьезные есть вопросы к нашей власти. Я не считаю, что президент честно поступает по отношению к своему народу. При его же правлении все заводы градообразующие, которые принадлежали раньше народу, попали в руки одного-двух миллиардеров. Люди получают копейки. Ни один садик и ни одна школа теперь не состоит под патронажем этих заводов. Садики, соответственно, закрываются, безработица и иже с ней…

Я вырос в этом, я видел, как это было и как это сейчас выглядит. Это же все при его правлении было.

Может, это детское мышление какое-то. Может, я говорю как обиженный школьник, которому не дали пирожок. Но я так чувствую.

***

Мне до сих пор ветеранское не сделали. Потому что, ну… По факту я бомж. По факту я человек без определенного места жительства. У меня нет прописки. Слава богу, хороший человек сделал мне временную регистрацию, чтобы меня прооперировали.

Когда я подал заявление в 36-ю больницу, меня там приняли. Все вроде хорошо. Потом позвонили, попросили приехать. Говорят: парень, слушай, ну ты не москвич, мы тебе помочь сейчас не можем, жди, когда квоты появятся.

Год назад это было, тогда еще связка только одна была оторвана. Передний крест. И нога была нормальная. Тогда просто была нужна операция, чтобы пришить связку. Просто две дырочки в колене сделать и сшить.

Я поехал на ***. Вернулся, сделал МРТ — в ноге у меня уже все, что было надорвано, оторвалось. Мениск стерся полностью за эти полгода. В итоге нужна замена сустава, но опять же подтверждения, что я ветеран, грубо говоря, нет. Поставить меня на учет в военкомат как ветерана не могут, потому что нет прописки. Пенсию я по той же причине получить не могу. Слово «доброволец» для них ничего не значит — они не знают, что с нами делать. Никаких надбавок, никаких выплат единовременных, хотя умирали и получали ранения все.

Каждому солдату хочется быть героем. Каждому солдату хочется признания его заслуг. Чтобы его каким-то образом оценили. Хотя бы за то, что он не купил билеты через Казахстан и не уехал, а получил повестку, встал и пошел. Он-то выполнил свой долг перед Родиной, а Родина не оценила. Потому что Родина до сих пор не знает, как с нами поступать.

Вот в чем обида.

***

Наша страна допустила маленькую ошибку. Точнее, она мне кажется даже немаленькой. У людей забрали право после окончания контракта возвращаться домой. Сейчас контракты военнослужащих, кроме добровольцев, продлеваются автоматически. Поэтому когда им скажут: «Все, ребята, можете ехать домой», — то им будет все равно, на каких условиях будет подписано это мирное соглашение. Они просто покидают нахрен все и поедут домой, потому что они устали. Просто очень сильно устали.

Вот от этого они устали.

Им домой надо. Мамка ждет. Жена ждет. У кого-то дочери, дети.

А какие там условия будут? Лично мой прогноз, что никаких условий не будет. Будет заварушка, сильная заварушка. Все это продлится как минимум еще несколько лет. Ну это лично мое мнение. Потому что не достигли, не достигли того, чего хотели. Вот и все.